Drops of the Sun

Так и будет. Солнце. Крохотный шарик света, болтающийся в ясной голубой пучине. Паудер складывает ладони в кружок, тянет их к свету, но, не выдержав, кривится и отворачивается. Глаза колет еще несколько секунд. (Слишком ярко.) В Пилтовере праздник — День Прогресса. Вокруг гудят, гудят, гудят разговоры, толпа пестрит красками, золотом украшений и пышностью юбок. Паудер слушает хохот, споры и улюлюкание и думает, что люди вокруг нее какие-то нетакие. Странные. Страшные. Искусственные, как пучеглазые плюшевые чудики-призы у тира. У прохожих перекошенные, стянутые нитками плечи, их лица размыты, как намалеванные на тротуаре рисунки, попавшие под дождь, а вместо глаз — огромные бусины. Паудер ежится и крепче сжимает руку сестры. — Ты чего? — Вай фыркает и треплет ее по плечу — Пау растворяется в ее улыбке. — Сейчас будет круто. Держись только! Дверца хлопает, кабинка ползет вверх, стук рельс отдается под сиденьем. Ту-тук. Ту-тук. Паудер цепляется за перекладину. Смотрит сверху на людей на площади. Высокие и тонкие, как палки — они стоят, задрав голову, и тоже следят за ней. Ждут, пока она упадет. Как хорошо, что они с Вай так далеко. Кабинка поднимает их все выше, к самому солнцу. Вай смеется и задирает руки, Паудер старается сделать то же самое, но не выдерживает — слишком тяжело. Одной рукой она хватает поручень, другой оттягивает влажный ворот футболки. Почему так жарко? Ту-тук. Ту-тук. — Это… Это ты сделала? Застывшая улыбка превращает лицо Вай в жуткую гримасу. Она неверяще качает головой, смотрит с ужасом, как на какую-то преступницу. — Ч-что? — Паудер переводит взгляд на ступицу в своих руках. От волнения она начинает заикаться: — Но… Я не… — Зачем? Жара гудит в ушах, как стая пчел. Ту-дук, ту-тук, ту-тук, ту-тук. Паудер слышит стук своего сердца, как громко и быстро оно отсчитывает мгновения. Рельсы скрипят, вагонетка все так же ползет вверх, но теперь Паудер отчетливо видит, что они заваливаются вбок. Паудер бьется, задыхается, почти воет от слез, но ремни держат крепко. Они все выше, все дальше от друзей, родителей, от жутких людей-палок с проткнутыми глазами. Никто из них им не поможет. — ЧТО ТЫ НАТВОРИЛА? Хлоп. Солнце — палящий огненный шар — смыкается меж двух ладоней. Тихо. Паудер застывает перед черно-красным месивом света — одна на вершине всего мира. Рваный выдох, дрожь пробегает вдоль шеи. Паудер смотрит на свои руки, перепачканные кровавым закатом. — Зачем? — Джинкс? Джинкс! Тьма врывается в сознание, иглой прошивает тело от макушки до пяток и колет, колет, колет. Мокрые глаза Вай, блики на очках Клаггора ползут каплями туши, силуэты, очертания плывут, размыливаются. Паудер тянется к ним, тянется к свету, но тьма тащит ее прочь. — Я спасу тебя. — надломленный шепот из темноты. — Только держись. Все будет хорошо. Паудер закрывает глаза. Все будет… Щелк. Почему в Пилтовере всегда светит солнце? На миг ей кажется, что по лицу матери идет рябь, прямо как по потревоженной водной глади, но скоро наваждение проходит. — Не всегда, — отвечает мама на невысказанный вопрос. Ее голос становится серьезным, она откладывает прихватку и опускается на корточки. — Милая, пообещай, что ты не станешь приближаться к темноте. Я не хочу тебя потерять. — Но почему? По лицу мамы ползут тени, и Паудер бросается ее обнимать. От прикосновения нежных рук пробирает холодом. — Ты ведь знаешь, кто прячется в темноте. От этих слов Паудер ежится и теснее жмется к матери. Кто прячется в темноте? — Ты готов ее потерять? Тихий потусторонний голос прошивает отчаяние: — Она сильнее, чем ты думаешь! Паудер знает, что ей нельзя плакать. Никто в Пилтовере — солнечном, прекрасном верхнем городе — не плачет. Так с чего бы ей грустить? (Холодно, холодно, холодно.) Паудер неотрывно смотрит в угол спальни — там, за шкафом, растет тень — ползет вдоль стены, по полу, все шире, больше, ближе. Паудер набирает за щеки воздух и зажмуривается. Тонкий силуэт вдалеке. — …Сильная. Она не может умереть. Тень накрывает ее лоб — горячее прикосновение к виску. Паудер срывается на визг, вскакивает на стул, с него на стол. Бесполезно: тени множатся, складываются гармошкой, коверкая пространство, прокладывают себе путь невозмутимым ледоколом. Сердце глухо бухает у горла. Выхода нет. Паудер раскрывает руки — и растворяется во тьме. Боль, боль, боль. Вокруг на многие мили вперед нет ничего — один туман, да серость неба, выжигающая из души страх и надежду. Паудер щурится: нет, кое-что все-таки есть. Высокий дуб крепостью возвышается над пустошью, тонет в сумерках, как вишня в киселе. Паудер уверена, что секунду назад его там не было. Она делает шаг. Сама не знает, в какую сторону, но дерево становится заметно ближе. Картинка перед глазами подергивается, будто она глядит на мир через сломанный диапроектор, пространство сжимается: хлоп! Ветви черного дуба складываются в иссохшую паутину. Дерево нависает над ней, давит, укрывая тенью. У корней дуба стоит человек. Его образ бликами прорывает тьму — порванный галстук, растрепанные волосы. Глаза… Паудер вздрагивает, но почему-то делает шаг вперед. По щекам человека бежит кровь, он плачет, но алые капли не падают на землю. Паудер задирает голову, вслед за красным ручейком, и кричит. Веревки скрипят на могучих ветвях. Что ты натворила? — Ну все, довольно! Убери это от нее. — Мы не можем останавливаться посреди операции. Стук шагов, прикосновение ко лбу. — Ей уже лучше. Она поправится. Нужно дать ей время. Вздох рассеивается в воздухе, ползет по потолку тяжелым эхом. — Нет, так не пойдет. Снова шаги — задушенный вскрик, скрип металла по полу. — Поверь, так будет лучше. Я знаю. У меня тоже когда-то была дочь. Тень нависает над закрытыми веками. Боль, боль, боль. Тьма крошится невесомой стружкой, оседает под ресницами, слепит. Паудер трет глаза кулаками, вскидывает голову — зрение возвращается так же быстро, как и пропадает. Деревянные балки подпирают камни. Под ногами — чернильная липкая дрянь, у стен змеями извиваются трубы. Узоры на засохшей глине скалятся жуткими рожицами. Сердце подпрыгивает. Шахты. Паудер идет вперед, шаг за шагом, пытаясь не провалиться в жидкое месиво под ногами. На миг далекая сине-зеленая полоса света становится ближе, оглаживает стену совсем рядом, и Паудер дергается: деревянные крепления щетинятся длинными иглами. Паудер ежится и проходит дальше, не заметив, как один из шприцов начинает шевелиться… — Знаю, больно. Но, к сожалению, дальше будет только хуже. Таинственный голос больше никто не останавливает. Боль, боль, боль. Худая фигура с кровоточащими глазами глазами подбирается ближе. Крадется, как волк, и Паудер, как ни старается, не может убежать. — Что, сестричка, поиграем? Тени рассеиваются, свет падает на бледное лицо. Сердце бухает у горла тяжелыми толчками. Нет. Нет, нет, нет, нет. — Ты знаешь. Я понятия не имею, как эта штуковина работает. — Вай скалится, катая шприц между пальцами. Ее лицо озаряется восторгом, и она быстро кивает: — Давай разберемся вместе? Нет, Вайли, нет! За что? Холодный диск света взрывается тьмой. Паудер воет, отбивается из последних сил, но темнота сильнее. Терпкая, густая, как смог, она опутывает, наступает со всех сторон, забивается в легкие табачным дымом… Острая игла-осознание пронзает в последний раз. Джинкс открывает глаза. И, захлебнувшись, обнимает его в ответ. — Ш-ш, все закончилось. Все хорошо. Теплые сухие руки, сотканные из темноты, гладят ее по голове и плечам, осторожно, будто боятся сломать. У тьмы пронзительный кровавый глаз, острый ворот пальто и белый галстук, пропахший табаком. Тьма ласковее, ближе, чем вся ее мнимая семья, которой давно нет. Нет из-за нее. Сердце вздрагивает в клетке ребер и успокаивается. Джинкс выдыхает в чужое плечо. Она давно не боится темноты. Она боится цветастых монстров, живущих на солнце.