По тонкому льду

Утро шло своим чередом. В комнате дочери заиграл будильник. Потом послышалась возня, какие-то диалоги с кошкой. Потом Аня вышла на кухню, пошуршала, вернулась к себе… Хорошо, когда ребенок уже совсем самостоятельный. Можно было даже не заводить с вечера часы — дочка встанет, соберется, разбудит, когда придет пора выезжать на тренировку. Юлия, скорее, сама поневоле просыпалась из-за многолетней привычки к ранним подъемам. Когда Аня была еще малышкой, у нее и лед начинался намного раньше, и подкатки часто стояли до основного расписания, даже до занятий в зале — то есть везти и поднимать приходилось засветло, чтобы ребенок хоть как-то проснулся, поел, и чтобы осталось время хотя бы на получасовую разминку перед первой тренировкой. На подъем приходилось порой тратить много сил. Со Стасом всегда смеялись: вставать не встает, хнычет, а если сдаться и сказать: «Ну, не ходи тогда» — сразу же начинает злиться. Одной такой пропущенной тренировки родителям хватило на всю оставшуюся жизнь: Аня не говорила с ними, кажется, три или четыре дня. За опоздание чуть меньшая кара: один вечер. Отец какое-то время наотрез отказывался ее возить, потому что слово «пробки» в качестве оправдания для задержки Аней категорически не принималось. В конце концов, сошлись на том, чтобы переехать поближе к катку и добираться без нервотрепки. Сейчас совсем взрослая. Правда, мать все равно редко пользовалась этим бонусом и вставала обычно куда раньше, чем нужно было: готовила для Ани (и заодно для всей семьи) завтрак, собирала обед с собой. Это парадоксально, но ей всегда почему-то казалось, что именно средней дочке, с которой она провела гораздо больше времени, чем с Инной и, тем более, с Яной — Янино детство почти полностью прошло в те годы, когда Юлия днями и ночами пропадала на Аниных тренировках, — но именно Ане, по ее мнению, досталось меньше всего родительского внимания. Вроде бы, круглосуточно почти при ней находилась, но как-то некачественно. Утром везла полусонного ребенка на каток, вечером — полуживого — домой. На занятиях обычно была молчаливым зрителем, между занятиями приходилось заниматься с дочерью уроками: или везти в школу, или с домашним заданием помогать. Потом появились репетиторы почти по всем предметам, и даже помощь с домашкой стала не нужна, и даже молча смотреть, присутствовать во время урока возбранялось и преподавателями, и самой девочкой. И, вроде, сильная, цельная личность из нее получилась, всё, что старались общими усилиями в нее заложить, чувствовалось и давало свои плоды, но из троих дочерей Аня все равно была самой замкнутой, закрытой. Душевные переживания у нее оставались внутри, эмоции, в особенности отрицательные, тоже. Иногда казалось, что она все слова пропускает через несколько фильтров, и только потом говорит вслух. Может, кому-то она и доверяла, настолько, чтобы не думать, но едва ли это были родители или сестры. Юлия успела было снова задремать, и вдруг вздрогнула от хлопка закрывшейся двери. Сначала удивилась: Аня решила сама поехать на тренировку? Взглянула на часы — как-то рановато. Дальше было что-то из серии «лучше бы не видеть, то, что видел и не слышать то, что услышал». У нее вовсе не было цели следить за дочерью — скорее, решила проверить, заперла ли та дверь. На тумбочке в прихожей лежал большой и красивый букет. Может, просто курьера выходила встретить? С лестничной площадки слышались голоса. Один из них точно принадлежал Ане, второй — мужской. Юлия осторожно выглянула в подъезд. И обмерла. Она никогда в жизни не подслушивала чужих разговоров и уж тем более ни за кем из детей не шпионила. Максимум — выглядывала Иннулькиных кавалеров из окна. Но лезть в то, что ребенок обозначил личным… В моменте от себя было мерзко, потому что, открыв эту дверь, закрыть ее обратно и уйти она уже не смогла. Стояла, смотрела, слушала. Даже не думала, как будет оправдываться потом перед дочерью — ведь реши Аня вернуться в квартиру, незаметно скрыться мать бы уже не успела. Но ей повезло: девочка спустилась на первый этаж вместе с Даниилом, и этих пяти минут хватило, чтобы прийти в ясные чувства и догадаться сбежать с места шпионажа. То, что она увидела, было неожиданно, странно и шокирующе. Но почему-то совсем не оттолкнуло. Наверное, дело было в самой Ане. В той, какой она была там. Что-то щебетала, как маленькая птичка. Ластилась. Без фильтров. Сквозящая, нежная, влюбленная. В ней не было этой вечной наглухо закрытой двери, за которой скрывались чувства и эмоции. Она ему доверяла какую-то самую тайную, самую беззащитную часть своей души, в которую вообще никогда и никого не пускала. И все, что должна была понять мать, она в эти минуты поняла: мешать нельзя. Она бы не полезла, даже если бы там стоял какой-нибудь незнакомый мужчина, потому что сразу же стала бы для дочери врагом номер один. А уж про Даню, которого знала, без малого, семь лет, если она что-то и понимала, то только одно: он Анюту ни разу не подвел. Окружал трогательной заботой, переживал за нее на стартах, был рядом не только в счастливые дни побед, но и тогда, когда в жизни сгущались тучи. Он знал цену Аниного доверия, и оставалось только надеяться, что осознавал, какую ответственность на себя взваливает. Это нужно было переварить. Тренер. Старше ее лет на двенадцать-тринадцать. Не такими, конечно, она представляла себе первые отношения своей малышки. Ей казалось, что это будет… Ну да, кто-нибудь постарше. Студент-старшекурсник или кто-то из взрослого мужского состава сборной. Для сопливых ровесников Анна и правда была слишком умна и недоверчива. Но не тринадцать же лет! У Ани на носу Олимпиада. Аня — публичная персона, да и Даниил тоже. И если Юля, как мать, может это все понять, то другие как? Она даже в реакции мужа не могла быть уверена. Мысли роились в голове и перебивали друг друга. Как давно это началось? И если давно, почему Аня молчала? Он попросил? Как ей теперь сказать, что она обо всем узнала? Ведь надо же как-то расспросить, дать понять, что она не собирается воевать, хочет только помочь и направить, быть в курсе, как мама, как просто человек, который Аню любит и хочет разделить с ней такие моменты? Как она сказала? «Хочу рассказать, какая я счастливая». Этому мать даже улыбнулась. Первые взаимные чувства. Опять бросилась в глаза разница между старшей и младшей дочерью. Старшая все-все рассказывала. И разве Аня не видела, не знала, что мама Инну ни разу ни в чем не осудила, даже когда у той был явно сомнительный мальчик, из-за которого старшая в свои шестнадцать пролила потом немало недетских слез? Всё — опыт. От всего не спрячешь, как бы ни хотелось. Аня, наверное, больше была похожа на нее саму, чем на сестер. Юлины отношения тоже начинались тайком от матери. Никаких запретов не было, просто мама была такая — холодная, отстраненная, и она совсем не представляла, как с ней говорить о чем-то сокровенном и важном, как поделиться сильными эмоциями, счастьем, чувством? Зато Стас сразу со своими всеми познакомил. Интересно, Даня бы рассказал Людмиле — если бы, конечно, мог? И неужели она сама была для Ани такой же чужой и непонятной, какой ее мать казалась для нее в молодости? — Анечка… — у Юлии не нашлось даже сил нормально поздороваться с дочерью, появившейся на кухне. Нет, она не была расстроена, зла на нее, не была разочарована. Просто смотрела на дочь какими-то новыми глазами, и чувствовала, что все это время — сколько? — была слепа, невнимательна, потому что только незрячий человек мог не заметить, как она повзрослела. И эта влюбленная улыбка, блуждающая на лице, и зацелованные губы — интересно, как часто Аня приходила домой с такими губами? — Мам, ты не заболела? Бледная такая… — а вот дочь, в отличие от нее, была чутче, тоньше и перемену в матери ощутила моментально. — Нет, котенок, — Юлия покачала головой, сбивая подступившие к глазам слезы. Еще никогда она не чувствовала себя таким плохим родителем, — Завтракать будешь? Что тебе приготовить? — может, это единственное, на что она годилась по мнению своей Ани. — Мам… — дочь втиснулась в ее объятия, склонила темную головку на плечо. Копия отца — и волосы, и черты лица, и мимика даже. Это лучшее, что можно видеть в своем ребенке: отражение любимого человека. — Я поем гранолу с йогуртом и сварю себе кофе, хорошо, мамуль? — она ластилась, словно чувствовала себя за что-то виноватой. Наверное, тяжело это — всем вокруг лгать, но разве можно винить кого-то, кроме себя, в отсутствии к тебе доверия и близости? Это родители должны быть внимательнее и дальновиднее. Это задача родителя — выстроить такие отношения, чтобы ребенку не приходилось прятаться в подъезде и придумывать обходные пути. — Я тоже хочу… Кофе. Сделаешь? — пока Аня будет возиться с кофемашиной, она успеет отойти и собраться. Кофе бодрит и перебивает соленый привкус подступивших к горлу слез. Нет, ей нельзя плакать, категорически нельзя. Анюта и так себя загнала. Ей и так наверняка кажется, что это — тупик. — Ты о чем-то хочешь поговорить, мам? — вопреки всем усилиям, дочь напугана и теперь жмется на стуле, держится руками за сидение и как-то обреченно смотрит в тарелку с гранолой и йогуртом. Не может есть, когда нервничает. И Юля невольно вспоминает соревнования и Даню, который покорно доедал все, что не нравилось Анютке — хотя, по идее, его ли это была забота? — Тебе сегодня подарили красивый букет… — осторожно начинает мать, и сразу же отмечает движение Аниных плеч — зажалась, скукожилась, и промелькнувший испуг на ее лице тоже не может не уловить. Это секунда, мгновение — пока работает фильтр. — Это от фанатов. Всегда стараются меня порадовать, — словно заученный текст, улыбка — не как для матери, а как для экрана телевизора. И глаза, смотрящие прямо, но задернутые плотным занавесом. Дверь. Для мамы — просто глухая стена. И, наверное, она плохо поступает, необдуманно, глупо, когда не успевает поймать сорвавшийся с губ вопрос: — Анюта… Почему ты мне не доверяешь? Занавес приподнимается, и за ним он — тупик. Разве так она хотела? Загнать ее еще дальше, припереть к стене, чтобы призналась, потому что ей не оставили другого выбора? Куда ни повернись — она плохая мать. Это, кажется, отпечатано, написано неоновым маркером на всех стенах, светится у Ани в глазах и над головой, чувствуется в каждом движении… Ей ничего не остается, кроме как признаться самой — что следила. Лучше так. — Прости, милая. Я видела вас сегодня, — дочь медленно кивает и, кажется, чуть-чуть выдыхает — потому что ее объяснение отложено. — Я случайно подсмотрела, не думай, пожалуйста, что я за тобой шпионю или что-то такое… Ты же знаешь, что я не лезу в ваше личное, переписки не читаю, разговоры не слушаю. Знаешь же? — слезы все-таки подступают обратно и начинают жечь глаза. Мгновение — и ее обнимают тоненькие ручки, и Аня садится к ней на колени, растерянно жмется, как маленькая. Сколько лет не сидели — вот так? Полузабытое чувство. И ей опять вдруг кажется, что мало было всего этого, мало объятий, мало поцелуев, что где-то недолюбила ее — ненарочно, очень-очень старалась, просто так всегда с детьми, идешь почти наощупь, вслепую, где-то поддаешься обстоятельствам, где-то — слушаешь тех, кого не надо бы слушать… Это самая сильная и самая опасная любовь, потому что у одного маленького человека выбора совсем нет. Он не может выбрать ни когда ему появиться на свет, ни уйти, ни не любить — не может. — Мам, ты чего? Я знаю, что ты неспециально. Знаю, — снова и снова повторяет Аня, — Я никогда о тебе так не думала. Ты у нас чудесная, очень тактичная… — и ее тоже, кажется, душат слезы — потому что открываться тяжело и страшно. Словно пластырь сдирать с подсохшей раны. И Юле опять вспоминается Даня. Аня расшибла давно, еще малышкой, коленки в кровь — не на льду, на скейте училась кататься, ободралась по глупости об асфальт. На старт пришлось импровизировать: клеить на корочки телесный пластырь, чтобы из-под полупрозрачных колгот этот кошмар был не виден. И сцена, потом, в подтибунке: Анька трясется, надо все отдирать, и он перед ней на корточках, поливает все это дело хлоргексидином, снимает аккуратно, по кусочку. — Ты же индеец? — дочка кивает, больше для проформы ноет — потому что это просто не может быть больно. — Тогда терпи, капитан Джек, — смеется мужчина. — Это из пиратов… Я фильм смотрела, — угрюмо поправляет Аня и недоверчиво смотрит на него исподлобья. — Неа, капитан Джек — отважный представитель племени модоков. Он девять лет сопротивлялся войскам США, а еще застрелил американского генерала, — он еще что-то рассказывает про племя модоков, про Модокскую войну, и девочка отвлекается, смеется — словно речь не про кровавые бойни, а, вроде, комедия какая-то. — Что с ним потом было? — Его поймали и повесили, — весело заявляет тренер, подмигивает ей, и та в ответ опять заливается смехом, а потом заверяет: — Меня точно не поймают. Коленки тогда были совсем ею позабыты — за шутками, рассказами, и где-то там, наверное, родилась эта нежная привязанность и доверие. Он, видимо, не только с коленок умел безболезненно отдирать пластыри. — Мам… — словно вторит ее воспоминаниям дочка, — Даня очень хороший, он меня любит… — и недоверчиво смотрит сквозь слезы, а Юлия поспешно ей кивает. В конце концов, верится, да даже если не верилось бы — все равно бы кивнула. Если дочь так чувствует, значит, так оно и есть. — Я не сказала, потому что боялась, что у него будут проблемы, что вы меня заберете из группы или его с работы выгонят. Я же взрослая, я понимаю… Как для тебя это все выглядит. Какие… бывают последствия. И, наверное, многие бы назвали ее плохой матерью — за то решение, которое она окончательно принимает в этот момент: — Аня, я не знаю, что ты успела уже себе нафантазировать, но я не против Дани и не против ваших отношений, — и не нужно никаких чужих мнений, потому что важнее всего глаза напротив, которые проясняются и руки, которые с облегчением крепче обнимают ее за шею. Она была бы плохой, если бы сейчас оттолкнула ее, взорвалась подозрениями и облегчила бы себе жизнь и совесть, сказав, что не позволит, что это все и правда очень опасно, болезненно и неприемлемо, — Я уверена, что воспитала умную и достойную девушку, и осуждая твой выбор, я признаю разве что то, что была тебе плохой мамой… — Ты очень хорошая мама. Лучше всех на свете! — совершенно по-детски заявляет Аня, и это то, чего не хватало, чего так хотелось — знать, что для нее ничего не изменилось. Пусть и повзрослела, — Я счастлива… — дочь улыбается, открыто, искренне — так, как улыбаются маме, а не телевизору, — Мне столько нужно тебе сказать. Мне Даня плеер подарил, — она вытаскивает из кармана пижамы что-то маленькое, тычет в крошечный экран, показывает, ничего из-за слез не видно — но Юлия кивает, потому что Аниного восторга ей достаточно, чтобы понять, что это нечто очень значимое, важное, — Смотри, тут столько плейлистов… Это все он составлял. Для меня, представляешь? — Представляю, Анют, — улыбается мать, — Похоже, он очень внимательный к тебе, да? — Просто очень давно меня знает, — весело отмахивается дочь, и вдруг серьезно заявляет, — Я хочу, чтобы у нас все было, как у вас с папой… Один раз и навсегда. Навсегда — это слишком страшное и веское слово. И закреплять в ней это желание не хочется, и рушить — тоже. В конце концов, первая любовь должна быть такой. По крайней мере, на какое-то время давать ощущение вечности счастья. — Не надо, как у нас с папой, ладно? — ласково просит мама, — Пусть у тебя будет свое счастье. Один или много раз, это не так важно.