У снов есть имя

Единственный человек, чьего лица он видеть не желал и в то же время — постоянно видел; тот, против кого была умело взращена ненависть, но не вскормлена сердцем; первый и последний, кого Робер Эпинэ мог назвать другом или врагом — тот, кто всегда приходил незваным и уходил желанным, не оставляя после себя даже горечи и оттого делая встречи гораздо более невыносимыми, чем они могли бы стать. Когда после раны нет боли, кажется, что всё тщетно, когда сердце не щемит, а на губах не горчит — даже и не кажется… просто ничего нет, пусто и голо, как на берегу во время отлива. Вода уходит и хотя бы слизывает раны, он не трогал ничего, будто смеясь над происходящим: да, мол, мы можем видеться, но я не трону и волоса на твоей голове и не оставлю взамен даже следа. Ничего не давать и ничего не забирать, в этом было что-то до умиления простое и в то же время жуткое: прийти и уйти, не оставить после себя памяти, так делает ветер, и тот иногда что-то рушит. Робер терпеть не мог эти высокие материи, он хотел ответов, желательно прямолинейных и не допускающих разночтений, а его против воли окунали в чей-то мистический танец каждую ночь — более того, пляска начинала ему нравиться, и это пугало. Он не имел права не понимать, с другой стороны — от этого не зависит судьба страны и даже города, понимать способны другие, это их участь и их стезя. Ты — пешка, послушная, исполнительная пешка, которая способна нарушить приказ и взять на себя ответственность, но не сочинять эти приказы и не отвечать за целый мир. Как хорошо было наяву: доклады, скачка, доклады, доклады, ночлег, доклады в ночи, утро, скачка… Всё приземлённое и якобы важное кончалось стремительно, Робер понимал, что рано или поздно доберётся до смерти… до убийства сестры и всего несбывшегося, что она забрала с собой, но с отвращением к самому себе ловил себя на страхе — и на чём-то ещё, что отталкивало момент рассказа и притягивало то чувство, что он испытывал лишь во снах. Он даже не был уверен до конца, что речь о Рокэ, что это был именно Рокэ, а не его тень или потусторонний двойник, но у снов есть имя. Всегда было.

***

— Хватит, — однажды попросил он во сне. Ветер негромко рассмеялся в ответ. — Чего тебе хватит? — Неопределённости! Просто скажите, что я должен делать, что сказать… — Ты сам знаешь и решаешь тоже сам. — Это иллюзия. — Только для тебя. Было бы приятно, жаль, что ложь. Робер ещё не говорил о своих главных провалах, может, поэтому… хотя нет, чтобы Алва да не знал… В любом случае, у него нет резона говорить с недоделанным маршалом так. Так Рокэ мог говорить только со смертельно уставшей лошадью, впрочем, Робер Эпинэ и есть смертельно уставшая, загнанная лошадь. — Как вы меня ещё терпите? Каждую ночь одно и то же, — его и самого начинала бесить собственная тяга выкладывать всю боль, как на духу, но только во сне он начинал это делать и не мог остановиться. Как это выглядело: Робер молчал, возможно, даже не видел снов, но их всё равно что-то сводило вместе, а собеседнику — эху, миражу, тени от крыла? — хватало одного взгляда, чтобы прочесть в мятущемся сердце всё и больше. Работало это только в одну сторону, или он снова чего-то не понял. В ответ только улыбка, снисходительная, почти без издёвки. Поборов необъяснимое желание отвернуться, Робер упрямо рассматривал его исподлобья, ища отличия между мороком и бредом. Рокэ выглядел почти собой — разумеется, когда выглядел хоть как-то: они пересекались в месте, не терпевшем телесных оболочек, но обожавшем голоса. «Почти» — за счёт того, что Робер долго его не видел, и ещё одна вещь никак не давала ему покоя; это был сам покой, какой-то мягкий отпечаток в обычно жёстком или хотя бы равнодушном взгляде. Каждый раз, ловя его на собственной персоне, Робер чувствовал себя самозванцем — он считал, что не заслуживал тепла, особенно от того, кто никак не мог источать его. Не хотелось обманывать. Что ж, это только доказывает, что сны на сей раз не имеют отношения к яви: как если бы выходец вновь обрёл румянец и тень, а многолетние шрамы бесследно исчезли с тела, так и Рокэ из снов казался другим, словно позади не было ни тьмы, ни ужаса, словно вообще ничего не было. Правда, когда закатные твари вынесли его в Сагранну, Робер застал Ворона именно таким.

***

Это мало кто понимал, но видели все, только адуаны радовались хорошему настроению своего кумира, а Валме ворчал про всякие кошмары — тоже, наверное, немного спятил, или в очередной раз Робер не смог оценить человека правильно. Алву он не понимал… сначала, потом решил, что понял, сейчас — Леворукий знает, но тешить себя иллюзиями было настолько же глупо, насколько невозможно. Что именно с ним случилось, Робер не знал: видел только, что у человека из крови и плоти и с живой тенью вдруг стало больше общего с тем, кто перечисленным не обладал. Говорить о своих сновидениях нелепо, тем более что они пока с явью не покончили, а потом… кто знает, что будет дальше, и тянуть больше нельзя. Он даже смог признаться себе в том, что немного ждёт тех ночей, когда сможет говорить, не говоря, и слушать, не желая слышать. Самозванец внутри исходил праведным гневом вперемешку с чувством вины, а Робер ничего не мог поделать с тем, что Рокэ всё про него знает и что от этого дышать становится легче. — Мне надо решиться, — собственные слова, которых никто не звал. — Так решайся, — монотонно, тихо, успокаивающе. Как бескрайние степи под конскими копытами — так говорил единственный, кто мог его понять. — Ты сделаешь всё вовремя. Чтобы не разразиться тирадой о том, сколько всего он сделал слишком поздно, не так или не сделал вообще, Робер до боли стиснул зубы. Напраснее этого было бы только скрывать правду от зеркала. — Вы… — тут царило «ты», но односторонне, сам он не мог никак. — Это всё-таки ошибка. Здесь всё ненастоящее и я тоже, будь мы более… явственны, вы бы не стали так со мной разговаривать… — Ну, откуда тебе знать, — словно удивилось эхо. В короткой вспышке зримости, которую иногда давал сон, Робер разглядел его, с вежливым недоумением щурящегося из-под шляпы. — Конечно, здесь не то, что там, но что из этого более настоящее? Я бы не был так уверен. — И всё равно… — Прежде чем ты сведёшь всё к тому, что чего-то не заслуживаешь, я всё-таки закончу. — Извините. — Смешивать одно настоящее с другим в самом деле не стоит, — теперь голос, знакомый тембром, но не интонацией, доносился с другой стороны, — это чревато, как мы уже имели честь убедиться. Я никогда к тебе не притронусь. Пожалуй, это было бы… неправильно. — Почему? — самым дурацким образом переспросил он. Что-то блеснуло со стороны яви, тренькнуло струной и запахло костром. — Почему? — задумчиво повторила рассеивающаяся пустота в сердце. — Потому что ты не поймёшь, пока не захочешь понять. Это как с оценкой собственных действий, только ещё сложнее. Ничего не изменилось, но Робер как-то понял, что остался один. Что имелось в виду, прямая истина или очередная метафора, он не сообразил, только от того, что к нему никогда не притронется этот человек или это существо, враз стало невыносимо грустно. Будь Иноходец менее обязан и более хорош, он бы с радостью и смирением принял свою тоску, а если ты не заслужил прикосновений, чем бы они ни были — как ты можешь по ним скучать? Настоящее протянуло лапы и выдернуло его наружу, разбудив грубо и не вовремя. Убедившись, что все кругом спят, а Рокэ по подозрительному стечению обстоятельств в стороне и один, Робер украдкой вздохнул и пошёл на свет.

***

Он успел подумать, что возвращение в реальность и наконец появившиеся силы сказать правду — это хороший знак. Что сказанное незримым эхом «никогда» означало конец встреч и начало настоящей, заслуженной любви под старым небом и под старой луной, ведь с Марианной всё было совсем иначе… С ней тоже были связаны и предательство, и боль, и тяжёлые дни непонимания, но Робер всей душой знал и верил — здесь он уместен, правилен, и это имел в виду вечно снящийся Ворон. Разве не так?! Разве единственное явственное счастье, до которого он посмел дотронуться, тоже должно рухнуть?.. Если бы не подготовка речи про Катари, если б не попытка вскрыть чужие сердца, не заходя в своё, он бы умер прямо на месте. Вслед за ней. Рокэ больше ничего не говорил, а может, говорил, наигрывая на гитаре — Робер много пил и не совсем чётко видел его, смущая взор касерой и сполохами огня. Через силуэт равнодушного человека напротив — сказал и замолчал, сделал и отвлёкся — проступало сновидческое привидение, так мягко и почти ласково говорившее о важном. Понимая, что он пьян до зелёных кошек, Робер придвинулся к огню и сквозь него уставился на Алву, только чтобы не думать о Марианне — он слишком много думал о ней и не мог свыкнуться с мыслью, что все эти думы не касались любимой, достигая разве что её могилы. Один к одному и всё равно не он. Спросить? Нельзя… Чревато смешивать настоящее с настоящим, а если с прошлым? У Альдо так и вышло, лучше не повторять… Разрубленный Змей, так надеялся на счастье, что теперь не может даже скорбеть по нему. Мысли раз за разом возвращались во сны, потому что во снах было его единственное утешение за всё это время. В тех, где приходила Марианна или её отражение, в тех, где все были живы и в Эпинэ цвели маки; в тех, где самый невозможный из всех людей говорил Роберу, что… — Вы пытаетесь увидеть что-то сквозь меня? — вежливо поинтересовался Алва, прижимая пальцами струны. Робер зачем-то кивнул, он обернулся через плечо и пожаловался полушутя: — Увы, там никого нет… — Есть, — упрямо сказал Эпинэ. Он понимал, что выглядит как пьяный, несущий бред, и это было хорошо — уж всяко лучше, чем сознаваться в том, чего сам не понимаешь. — Нет, Робер. Там только ночь и тишина. Всё, что я есть, вы видите перед собой. Не изменившись в лице, Рокэ отпил ещё вина и вернулся к игре, не смотря на сбитого с толку собеседника. Настоящее или настоящее? Правда или правда? Он мог иметь в виду только то, что сказал, но если это «всё» — нечто большее, гуляющее по ночам в чужих головах? Прячет ли это «всё» то безграничное понимание без слов, непостижимое сострадание, которое мог выказать только очень близкий человек? И почему тогда, Лэйе Астрапэ, они близки в другом настоящем?! ( — Почему? — задумчиво повторила рассеивающаяся пустота в сердце. — Потому что ты не поймёшь, пока не захочешь понять. Это как с оценкой собственных действий, только ещё сложнее...) Не в силах больше думать, Робер молча лёг, уткнувшись скулой во что-то жёсткое и даже не удосужившись подвинуть седельную сумку, которую использовал в качестве подушки. Он больше не ждал тех снов и был абсолютно прав: стоило лечь и закрыть глаза, как саграннское небо перевернулось и на голову, на тело, на сердце со всей силы навалилась тяжесть потери, которую он, как последний дурак, наяву не смог ощутить. Двойной потери — он больше никогда не увидит Марианну, и к нему никогда не притронутся, что бы это ни означало… Захотелось по-детски плакать и топать ногами, но уставший взрослый внутри был сильнее обиженного ребёнка. Нельзя, нет смысла и… пожалуй, что и заслужил, только плакаться больше некому даже молча и без слёз, если Рокэ больше не вернётся… У снов всегда было имя, и на этот раз Робер честно его назвал, только, пожалуй, слишком поздно. Если их странная другая реальность и нуждалась в подвижке, то не в такой и не сейчас, а теперь остаётся лишь доживать свой век с пустым сердцем, без любви и без того, что не стало ею. В хмельном полусне, с тяжёлыми веками и горьким привкусом во рту, Робер почувствовал, как ему на плечи положили одеяло, затем — второе. Где-то над ухом трещал костёр…