ИСКУПЛЕНИЕ ЛЮБОВЬЮ
Вождь Уйдем ли во мглу, нарушив Не нами данное слово, Повергнем ли в сумрак души В борьбе за веру Христову – На троне своем небесном Господь не повел и бровью, Лишь ангел трубил над лесом, И мир омывался кровью. Был свет – но тьма не прозрела, И в ней лишь одно бесспорно: Что конь под тобою – белый, И меч твой – от крови черный, А ветер бедою дышит, И солнце за дымом скрыто, Во тьме привыкаешь слышать, Что шепчут тени убитых, Как после кровавой жатвы Вздыхают цепы и косы, О чем говорят солдаты, И стонут телег колеса… А вечер летит, как ворон, На запах костей горелых, И мир за повязкой – черный, Лишь конь твой – как ангел, белый.
Ирина Чёртова-Дюжина
Тяжёлые плоды очередной стремительной победы над ненавистными саксонцами, приверженцами императора, висели на единственном на холме молодом крепком дубе, чудом сохранившемся после пожара. И это были вовсе не жёлуди. Двадцать монахов-августинцев раскачивались на крепких ветвях дерева на самой вершине горы, с которой бойцы следили за жизнью крепости. Очевидно, опалённое огнём, оно не погибло благодаря подземному источнику, который питал его корни. Прошлой зловещей тёмной ночью зарево горящей на холме деревни с подвластными обитателям крепости жителями освещало ход наступления на укреплённую обитель и играло роль отвлекающего манёвра перед основным ударом. Теперь же Грозный слепец, по чьему беспощадному приказанию без промедления была сожжена деревня, полной грудью вдыхал воздух, напоённый духом пепелища. Он сидел на низкой закраине колодца, поникнув головой и скорбно склонив к коленям свой могучий стан, закрывая лицо руками. Седые пряди развевались по ветру, обрамляя высокий лоб полководца. Перед невидящими, но зрящими в будущее очами вставали образы поверженных жителей деревни и дорогих его сердцу гуситов, некогда брошенных противником в этот самый колодец. Братья по оружию закрыли просвет колодца камнем в виде надгробия, навеки прекратив его использование по назначению. Они не верили, что души погибших, но не преданных земле товарищей, не будут упокоены, как учили ненавистные священники. Сквозь тишину и безмятежность окрестных дремучих лесов ухо вождя различало у подножия холма возню по погрузке награбленного в замке добра. На телеги, которые в случае оборонительного боя превращались в крепости на колёсах (новшество, введённое им в первые годы войны), а в мирное время служили и транспортом, и жильём для кочевой семьи таборитов, грузилась провизия, ценные вещи, отнятые у монахов, военные трофеи, все пожитки и снаряжение войска. Тут же слышался писк детей. Дети!... Что они делают в этом месте и в это время?! Бедная растерзанная Богемия, ты являешься большим полем сражения за веру, мир и независимость от чужеземцев. Твои дочери, которые должны в ласке и любви растить будущих защитников, встают в один строй с твоими сыновьями. – Господи! – взмолился суровый воин. – Тебе я верю, и нет мне нужды в храмах и посредниках, чтобы говорить с Тобою! Наставь меня на путь истины! Подай мне знак, научи, что я должен делать, чтобы прекратить это бесконечное кровопролитие, и враги моей родины не покушались бы на её богатства?! Зачем так много ненужных жертв?! Разве не запрещаю я излишних зверств на пути к великой цели? Ты видишь, как я стараюсь быть справедливым с моим народом, униженным и повергнутым в нищету и горе поборами праздных монахов и гнётом жирующей знати; как хочу искоренить из рядов воинства жажду наживы, сквернословие, разврат, ложь и пьянство, насилие и раздор, как заповедовал Иисус. Неужели усталая душа моя будет скитаться в вечности и не найдёт утешения, воплотившись в кротком потомке? Неужели не дождётся она обещанного пришествия Христа, когда воцарится свобода от рабских оков, всеобщее равенство, любовь к ближнему, словом, царство божие на земле?!... От напряжения уходящего дня постепенно наступило забытьё, когда наши тайные страхи и желания начинают осознаваться сквозь туман сна… Он видел красивую молодую женщину, держащую на руках ласкового, но невесёлого мальчика лет трёх, точную копию своей матери. Военачальник каким-то чутьём понимал, что женщина пытается охладить пыл любви к своему ненаглядному сыну, ибо привязанность к предыдущим пяти её не выжившим после долгой болезни детям измотала истерзанную душу и хрупкое тело… Образ сменился: черноглазому мальчику с печальным глубоким взором лет шесть, только что при нём наказывали какого-то бедного беззащитного крестьянского ребёнка, и он, проливая слёзы жалости и негодования, вставал на защиту, и в надежде утешить обиженного, отдавал все имевшиеся при нём игрушки… Теперь юноша возмужал, кругом густой тёмный еловый лес; он осторожно обходит подножие ели, где пролегает тропа; на лице отражается страдание и боль. Он знает, чувствует, что в этом месте когда-то совершилось предательское зверское убийство целой семьи: мужчины в доспехах поборника чаши, женщины и ребёнка… Скала, та самая скала с колодцем. Старый полузасохший дуб, из ствола которого будто сочится кровь – так причудливо разросся на нём красный мох. Ветви, точно скелеты, осеняют холм. Ночь. Чёрный человек сидит в той же позе, что и утомлённый воин. Сердце его переполнено скорбью, раскаянием и болью за терпящее бедствия человечество. Взор застилают кровавые картины прошлого: разорённые и сожженные деревни, замученные жители, разграбленные крепости, повешенные монахи. Мрачный философ размышляет о грозах минувшего и настоящего, он ищет пути справедливого разрешения страданий людей, оплакивая судьбы угнетённых изнурительным трудом бедных тружеников, порицая роскошь священников и богачей, изобличая варварские законы военного времени… и пугается своего духовного одиночества. Все те, кто его окружает, кого он так горячо любит в силу родственных отношений, не желают понять его речей о евангельском равенстве, так как понимают их слишком хорошо, но не могут побороть предрассудков общества (если не трусости), и разделить с ним еретические с их точки зрения мысли и веру. Они забыли и не хотят вспоминать, что коварный противник снова отнял у них их язык и книги, их имя и происхождение, их религию, словом, их самосознание. Покинутый всеми отшельник стоически переносит своё изгнание в надежде искупить грехи прошлых воплощений … Пещера с останками мучеников, кости усопших уложены в виде пирамиды. Струнный инструмент наподобие фидели, или виелы[i], в руках музыканта издаёт душераздирающие мелодии походных гимнов, сочинённых народным гением Чехии; тревожный напев эхом отражается от высоких сводов и теряется во мраке недр. Слышится топот конницы, лязг цепов и пик о щиты и доспехи, воинственные крики нападающих, хрипы и стоны побеждённых. Но вот инструмент чарующе запел о страстной любви, которая, будь она взаимной, должна сменить века изгнания и мщения на годы прощения, милосердия и утешения. Он не один. В его объятия бросается молодая девушка и тут же с ужасом отступает. Он подавлен. Его кровожадные воспоминания вызывают страх и отчуждение возлюбленной. Горькие слёзы катятся по смиренному бледному лицу музыканта, сделавшегося в одну минуту самым счастливым и самым несчастным человеком на земле. Он снова не понят, он вечно гоним, он должен навеки остаться в сумраке пещеры… Новое видение: бурлящий поток грозовой ночи, через который человек в сером плаще и в маске, борясь со стихиями воды и ветра, несёт свою драгоценную ношу. Он забыл об отмщении и кровавых деяниях былых времён, пылающее его сердце напоено разделённой любовью, дающей крылья для полёта, желание и силы творить… Их трое в саду у ручья. Он прильнул губами к крошечной головке младенца, она любуется бездонной душой в бездне его счастливых глаз. Идиллия любящих сердец и взаимной преданности, общность идей и жизненных целей – Бог наградил их чувством, не подвластным ходу времени и не угасающим вместе с трудностями житейских будней… Скала, колодец-памятник, руины замка, который только вчера под покровом ночи и пламени непокорной деревни был взят штурмом. Дуб-виселица давно отжил предназначенные ему века, сражённый молнией в одну суровую весеннюю грозовую ночь, как еретик-фанатик, не отступивший от своей веры и преданный за это кострам инквизиции. На его месте заботливой рукой посажен вечнозелёный кипарис, являющийся, с одной стороны, мистическим символом траура (из кипариса, по легенде, был сооружён крест Иисуса для Голгофы) и, в то же время, считающийся эмблемой упорства, доблести, выносливости и бессмертия. Ясный взор тёмных очей поседевшего пророка направлен в будущее. Духовная красота цыганки читается в её взгляде, обращённом на своего молчаливого спутника жизни. Она пытается угадать ход его мыслей. Черноглазый юноша – отражение своего отца – приноравливает к игре музыкальный инструмент, похожий на фидель. Две маленькие девочки у ног матери беззаботно резвятся в лучах занимающегося дня. Его душа нашла приют в лоне понимающей и любящей семьи и преданности простого народа. Нечто великое свершилось в его судьбе. Он благодарит Провидение за подаренные ему земной покой, счастье подруги и радость дороги, принадлежащей всем… Видения сменяли друг друга, и усталый воитель, осознав, что задремал на закраине колодца, стряхнул с себя навалившийся сон. А в голове всё ещё звучала пришедшая откуда-то из грядущих времён чётко различимая фраза: «Искупление любовью». Гениальный стратег и тактик своего времени и своей страны, великий защитник угнетённого и попираемого народа, поднятого и объединённого тобой для избавления от иностранного ига, Грозный слепец, Ян из Троцнова, прозванный Жижкой, сын обедневших дворян, некогда приближенный к королевской семье, мечтавший об искоренении рабской зависимости своих соотечественников от гонителей правды – корыстных отцов чуждой религии и носителей чуждого языка, – времена прощения и искупления ещё не настали, враги твои настолько боятся даже памяти о тебе, что спустя два столетия уничтожили твою предполагаемую гробницу, а прах развеяли по миру. Но и тут они просчитались, эти поработители с душами гиен, устраивавшие крестовые походы против тебя и твоей правды Христовой, – ведь какой-то неизвестный горячо любивший тебя патриот сумел своевременно перезахоронить твои священные останки либо же братья-табориты изначально предвидели такие страх и ненависть противника к твоему имени, что спрятали твой труп в стенах храма… Пройдут года, сотни лет, наивные символы справедливости, братства и свободы будут переосмыслены теоретиками, подхвачены революционерами и, наконец, закреплены в законах большинства государств мира. Падут империи, притесняемый когда-то крестьянин станет грамотным гражданином, который сам, своими силами, сможет разобраться в происходящем и участвовать в жизни общества, как когда-то мечтал твой вдохновитель, твой соотечественник, великий гуманист-социалист, магистр Ян Гус, добровольная священная жертва которого была принесена не напрасно. Реформатор средневековой армии, автор устава военного братства плебейского-крестьянской коммуны Табора, основой взаимоотношений в котором, в противовес наёмному феодальному войску Европы, явились высокие нравственные ценности, воинский долг, дисциплина и субординация, – под священный гимн старой Чехии будут поднимать флаг твоего отечества; боевой марш гуситов будет звучать на каждом параде при выносе военных знамён армии твоей страны. А твой светлый образ бесстрашного героя, справедливого и бескомпромиссного «воина божьего», будет запечатлён в монументах и на холстах, он останется в преданиях и легендах, в пылких сердцах продолжателей дела освобождения человечества, продолжая наполнять твои идеи созидательным смыслом. Veritas vincit[ii]! Дипломат и чиновник второй половины 19 века, Фёдор Иванович Тютчев, этот русский поэт-мыслитель, изучая историю освободительного движения чешского народа, приводит такие строки о Яне Гусе: «…Народа чешского святой учитель, Бестрепетный свидетель о Христе И римской лжи суровый обличитель В своей высокой простоте…» И далее: «…О чешский край! о род единокровный! Не отвергай наследья своего! О, доверши же подвиг свой духовный И братского единства торжество!...»[iii] И в том же году рождается его «Два единства», которое хотелось бы привести в полном объёме: Из переполненной господним гневом чаши Кровь льется через край, и Запад тонет в ней. Кровь хлынет и на вас, друзья и братья наши! – Славянский мир, сомкнись тесней... "Единство, – возвестил оракул наших дней, – Быть может спаяно железом лишь и кровью... " Но мы попробуем спаять его любовью, – А там увидим, что прочней... 16-20.02.2022 [i] Виела (франц.), фидель (нем.) – струнный смычковый инструмент, распространённый в Зап. Европе в эпоху Средневековья. [ii] Veritas vincit – Правда побеждает (лат). [iii] Ф.И.Тютчев, стихотворение 1870 г. «Гус на костре».