красивее всех морей

— Эйден, — Хакон зовет его чуть слышно, наклонившись к уху, чтобы не шуметь. В этом разрушенном коттедже, который они нашли вчера поздней ночью, тихо и безопасно, но он все равно помнит о предосторожностях; некоторые привычки ни за что не выесть. — Давай, просыпайся. Солнце уже давно взошло. И это истинная правда — как и то, что Хакон его пожалел. Эйден валился с ног после долгого перехода, и дело было не только в усталости — странно думать, что пилигрим не в состоянии отпахать пешком сотню-другую километров; нет, вся проблема в превращениях, в странных судорогах, которые иногда охватывают его. Тогда Эйден останавливается, наклонившись, уперевшись руками в колени, тяжело дышит, с хрипами. В такие моменты он не позволяет Хакону приближаться больше, чем на пять шагов. Боится навредить. Сейчас, в лучах утреннего солнца, по-хорошему разморенный и сонный, Эйден кажется слишком довольным, чтобы его будить. — Малыш, не испытывай мое терпение, — снова зовет Хакон. Эйден слабо постанывает, пытается увернуться, зарыться носом в куртку, которая служит ему подушкой. Солнечные лучи красиво ложатся на растрепанные обросшие волосы, и Хакону хочется запустить в них пальцы — просто чтобы почувствовать, мягко и ласково. Сердито ворча, Эйден с трудом раскрывает глаза, глядит на него мутным еще, рассеянным взглядом и вдруг расплывается в такой мальчишеской очаровательной улыбке, что в сердце что-то екает. — Это сон? — спрашивает Эйден, еще не до конца вырвавшись из дремы. — Такой хороший… — Если бы, — ухмыляется Хакон. — К сожалению, я твой дневной кошмар, и нам пора идти дальше. Очень медленно Эйден избавляется от кошмаров. Да, в жизни каждого есть такие отголоски, которые не дают спать по ночам, и Хакон оказывается рядом, чтобы накрепко прижать к себе, не позволяя двинуться — и покалечиться ненароком. Стоило начать так делать еще в Вилледоре. — Что тебе снилось? — спрашивает Хакон, чуть прищурившись, и Эйден скашивает взгляд куда-то в сторону, слабо отнекивается. Может быть, и впрямь что-то хорошее. Не те сны, в которых его омывает кровью тех, кого Эйден любит. Те, после которых Эйден облизывает губы и тянется к нему, сразу по-паучьи оплетая шею, целуется жадно; как всегда, слишком много зубов — но Хакон точно не будет на это жаловаться. Пока Эйден с голодным урчанием пробует его шею на вкус, он мягко опрокидывает неуемного мальчишку обратно на матрас, обнимает, шаря руками под растянутой старой футболкой. Пальцами Хакон ощущает шрамы, о происхождении которых он только догадывается — то ли бесчеловечные эксперименты, то ли банальное невезение. — Там был ты, во сне, — выдыхает Эйден, и от его хрипловатых слов бегут мурашки — и сладко ноет в паху. — Мы трахались на берегу, а рядом шумело море. Так красиво… как будто шептало что-то. — А ты, значит, не дотерпишь до моря? — поддевает Хакон. — Знаешь, во сне мне не надо думать о песке в заднице, — вдруг ершится Эйден, и Хакон тихо смеется — да, вот такого мальчишку он тоже любит. Прагматичного и местами циничного. — Хакон, — почти жалобно зовет Эйден, как будто просит его о чем-то, о чем ему до сих пор стыдно сказать. Хмыкнув, Хакон стаскивает с него штаны, проводит пальцами по вставшему члену — немного безыскусно, очень простое движение, но Эйдена каждый раз шарашит как в первый, и он захлебывается довольным стоном. Другой рукой Хакон проскальзывает под сбившуюся футболку, поглаживает по боку. Знает, какой Эйден за всей этой показной непокорностью ласковый, как ему нужно, чтобы кто-то с ним вот так — понежнее, позволяя просто открыться и довериться. — Что? — слабо спрашивает Эйден, ловя его пристальный взгляд. — Ничего. Ты прав, красиво, — улыбается Хакон. — Я вообще-то говорил про море… Целовать Эйдена всегда приятно — и если повседневно ткнуться губами в чуть колючую щеку, и если вот так — долго, почти мучительно, скользко касаясь языка, вылизывая небо, задыхаясь вместе с ним. Отстраняясь, Хакон снова неприкрыто любуется — румянцем на его щеках, мокрыми губами, немного расфокусированным взглядом. Когда он пытается мягко перевернуть Эйдена, тот неожиданно цепко впивается в плечи, сбито мотает головой. — Я никуда не уйду, — обещает Хакон, вдруг поддавшись чему-то бережному и нежному, что невидимыми струнами позвякивает у него в груди. — Да, я просто… Может, мне лицо твое нравится, — нахальным, но явно срывающимся от возбуждения голосом спорит Эйден. — Было бы грустно, если б не нравилось. Ухмыляясь, Эйден ловит его руку, вылизывает — старается; юркий язык, надавливающий между пальцами, острые зубы, прикусывающие подушечки, и максимум юношеского энтузиазма и безрассудства. По пальцам течет, и Хакону приходится немного прикусить язык, чтобы не сболтнуть чего-нибудь грязного и не спугнуть Эйдена — мальчишка у него диковатый, зажимался долго… Когда Хакон проталкивает один палец, Эйден сдавленно шипит и дергается, как будто отвыкнуть успел за их марш-бросок до моря — последний участок пути выдался просто безумным, и теперь Хакон чувствует себя так, будто правда заслужил все это. Эйдена, который начинает жадно подмахивать, когда Хакон находит ту самую чувствительную точку. Эйдена, который выглядит так, как будто он правда счастлив. Возможно, он немного срывается. Как только Эйден привыкает к двум пальцам, наваливается на него, входит осторожно — но все же слишком рано, и Эйден снова сбивается в то нехорошее загнанное дыхание. — Все хорошо, ты молодец, ты замечательный у меня, — шепчет Хакон, отвлекая его нежными прикосновениями. Эйден успокаивается, доверчиво подставляет шею под поцелуи; сдавленно мычит, когда Хакон размазывает выступившую смазку по головке члена, дергает бедрами навстречу, как будто не замечая, что насаживается до конца… Вот теперь — ближе некуда, и Хакон снова переходит на шепот: «Такой хороший, прекрасный, Эйден, мой». Одной из его бывших жен нравились грязные словечки. Если мальчишке нужны ласковые комплименты и заверения в том, что он самый лучший — пожалуйста, Хакон ему их даст. Тем более, что он ничуть не лжет. Как это приятно, оказывается, — быть честным. Почти так же приятно, как когда Эйден вот так сжимается, немного затаив дыхание, вытягивается под ним, ребра к ребрам, можно даже почувствовать, как сердце заполошно стучит. Короткий выдох — лучший момент, чтобы начать двигаться. Эйден чуть крепче сжимает ноги, обхватывая его, съезжает чуть ниже — и с удовольствием откидывает голову, теряясь в собственных стонах. Солнце полосами расчерчивает его лицо, и Хакон немного теряется, глядя в будто бы потемневшие от удовольствия глаза. Они находят общий ритм, и в этот момент можно не думать ни о чем. Только Эйден. Всегда — только Эйден. Вскрикивая, как раненая птица, Эйден кончает первым; нервно облизывается, по губам мажет красным — раскусил, с замирающей нежностью думает Хакон. Он толкается еще несколько раз — просто потому что не хочет расставаться с этим тесным, потрясающе правильным чувством, а потом быстро выскальзывает из разгоряченного тела Эйдена и доводит себя несколькими прикосновениями — глядя на беззащитно-счастливое лицо, на дрожащие ресницы. Эйдену наверняка яркий свет в глаза лезет, но со стороны Хакона все выглядит и правда чарующе. — Ты говорил, нам надо спешить? — едва придя в себя, уточняет Эйден. — Просто хотел побыстрее увидеть море, — признается Хакон, наклоняясь к нему, чтобы поцеловать — медленнее и спокойнее. — Ты даже не представляешь, как долго я об этом мечтал. — И что, передумал? — Вспомнил, что есть вещи и покрасивее, — кивает Хакон. Эйден вздыхает, ворчит что-то. Странное дело, что принимать комплименты он настроен только во время секса. Хакон бы сказал, что они еще работают над этим. — Я рад, что тебе лучше, — серьезнее говорит Хакон. — А я рад, что мы встретились, — кивает Эйден. — Раньше мне такое не снилось, — с коротким смешком добавляет он. — Я имею в виду — никогда в жизни. — То есть даже твой первый эротический сон достается мне вместе с девственностью, рукой, сердцем и всеми прочими органами? И Эйден предсказуемо тянется к нему — то ли обнять, то ли бережно придушить.