***
Я мысленно чертыхнулась. Опять поправилась! И даже не заметила этого. Это всё джинсы-предатели виноваты, им-то всё равно на плюс четыре-пять кило, а вот любимое платье подобной снисходительностью не отличалось. Молнию на боку я смогла застегнуть только выдохнув и безбожно втянув пузо. Но на бёдрах при малейшем движении собирались предательские складки. — Да мать твою! — выругалась я вслух. — С понедельника надо на диету. Мне было не привыкать сгонять лишние килограммы, через месяц-полтора точно этих позорных жировых складок на животе не будет. Но то через месяц, а в театр нужно было идти сейчас. Не попрусь же я в культурное место в джинсах! Спасибо маминому воспитанию. Задумчиво перебирая в шкафу вешалки, я обнаружила давно забытую чёрную юбку с запа́хом, застёгивающуюся на талии на липучке. Отлично! И к ней вот эту белую кофточку, благо, что трикотажная, тянется. «Вот, другое дело, — удовлетворённо подумала я, оглядывая себя в зеркале. Свободно струящаяся ткань вполне удачно маскировала неидеальные ноги, а если встать на каблуки, то будет совсем огонь. — Совсем неплохо для сорока, подруга!» Ну а что, пару дней назад подкрашенные тёмные волосы лежали идеально, спускаясь чуть ниже лопаток, ногти блистали безукоризненным френчем, да и макияж был нанесён умело, скрадывая следы полубессонных ночей, выпавших мне в последнее время из-за рабочих дед-лайнов. А вес… Ну, что вес, не тростинка, но и не заплывшая жиром баба, про таких как я говорят «нормальная». Да и кому интересна моя фигура, кроме меня самой — мужчины у меня давно не было. Точнее, он был, как был всегда уже двадцать лет, но я даже не мечтала, что он хотя бы посмотрит на меня. Я оглянулась на портреты, которые занимали значительное место на стене. С них на меня смотрело одно и то же лицо, и я перевела взгляд на тот, что нравился мне больше остальных. Он единственный не висел на стене, а стоял на высоком узком комоде, потому что у меня была привычка постоянно таскать его по квартире с собой, чтобы не расставаться со своим совершенством. Я неизменно тонула в этих вечно печальных глазах, часами зависая и разглядывая мельчайшие чёрточки любимого мужчины. Маракулин. С того момента, как я впервые услышала его голос в «Нотр-Дам», с самых первых спетых им строк: «Капитан Феб де Шатопер, капитан стрелков, немедленно этот сброд удалите от ворот!» я пропала, и, как оказалось, пропала навсегда. Как я ни старалась жить обычной жизнью, встречаться с другими мужчинами, даже замуж пробовала выйти пару раз, но это было временным. Неизменно было лишь то, что я всегда возвращалась в Театр Оперетты, чувствуя себя по-настоящему счастливой, только когда видела его на сцене. Мне было всё равно, что смотреть, «Нотр-Дам» сменил «Ромео и Джульетта», а следом подоспели и другие спектакли: «Монте-Кристо», «Граф Орлов», «Преступление и наказание», «Анна Каренина», «Шахматы»… Для меня главным было просто видеть его и слышать его божественный голос, в магии которого я растворялась не хуже сахара в горячем чае. Со временем я оставила всякие попытки завести реальные отношения, смирилась, что никто и никогда не сможет для меня превзойти Маракулина. Но о том, чтобы хотя бы попробовать приблизиться к моему кумиру, не было ни единой мысли. Однажды, страшно подумать, сколько лет назад, дождавшись его у служебного входа в театр, я решилась попросить автограф, который сейчас, вставленный в рамочку, красовался около моего любимого портрета. Но о большем и речи быть не могло, я прекрасно знала, как негативно он относится к навязчивым фанаткам, и стать одной из них мне совершенно не улыбалось. Да и вообще, я взрослая, если не сказать, немолодая уже тётка, зачем ему такая, когда от одного его голоса умирают от восторга юные девочки, которые мне сто очков вперёд дадут? Правильно, ни за чем. Я подошла к портрету и осторожно, чтобы не задеть тщательно расставленные по всей поверхности комода диски с его спектаклями и концертами, дотронулась сначала до застывшего лица, а потом — до его автографа, как делала всегда, чтобы предстоящий мне день или вечер были удачными. И сегодня эта примета явно сбудется, ведь я увижу его, самого великого и прекрасного Маракулина в красочном и ярком «Монте-Кристо». Я надела босоножки на высоких каблуках и, прихватив сумочку, вышла из квартиры.***
Вынырнув из подземки на Театральной, я едва не задохнулась от июльской жары, которая особенно остро ощущалась в центре Москвы. Все пять минут, что мне потребовались, чтобы дойти по Тверской до Камергерского, я ощущала, как раскалённый воздух заполняет мои лёгкие, почти не давая надышаться кислородом. Заметив давно знакомый полуподвальный магазинчик, торговавший цветами, решила зайти туда, не только, чтобы купить букет (без цветов для Маракулина я никогда в театре не появлялась), но и передохнуть в прохладе кондиционера. — Добрый день, — поздоровалась я с женщиной-продавцом. — Будьте добры, одиннадцать Гран-при. Почему цветов всегда было именно одиннадцать, и почему это были именно Гран-при, я никогда не задумывалась. Просто это казалось мне оптимальным, когда речь шла о подарке для мужчины, пёстрые огромные букеты выглядели, на мой вкус, вычурно и даже глупо. — Телефон! Напиши ему свой телефон! — донёсся до меня возбуждённый девичий голос. В уголке магазинчика, у высокого стола, специально предназначенного для того, чтобы удобно было написать имя того, кому предназначались цветы, веселились трое девушек, явно подзуживая четвёртую, которая, покраснев до ушей, неуверенно карябала ручкой на плотном картоне. — Представляешь, если Казьмин позвонит? Я слышала, он иногда любит пообщаться с поклонницами! «Детский сад! — мысленно улыбнулась я. — Позвонит он, как же. У него таких, как ты, тысячи, если не миллионы». — Карточку брать будете? — спросила продавщица. Я хотела было кивнуть, хорошо зная, что в Театре Оперетты букеты артистам передают капельдинеры. Конечно, некоторые исполнители сами снисходили до того, чтобы подойти к краю сцены и собственноручно забрать предназначавшиеся им цветы, но Маракулин делал это крайне редко, предпочитая держаться подальше от восторженных зрителей, точнее, от зрительниц, и полагаться на милость природы, что именно сегодня он поведёт себя нетипичным для него образом, я просто не могла. — Ну и дура! — взвизгнула та же девица, очевидно, недовольная, что подруга не спешит внимать её совету. — Сама по нему два года уже сохнешь, но нет, не даёшь себе ни единого шанса! Захочет — позвонит, не захочет — ну, нет так нет! Дай я напишу, если ты боишься! В углу завязалась возня, а я, неожиданно для себя, попросила продавщицу: — Дайте открытку, — и ткнула пальцем в самую маленькую, что была едва ли больше половины моей ладони. Оплатив покупку, я направилась к столу, за которым уже разворачивались масштабные боевые действия: букет был отброшен в сторону, а за право завладеть карточкой воевали сразу четыре девицы, перетягивая её каждая к себе, как тот несчастный воз из басни Крылова. Конечно, долго это продолжаться не могло, и к моменту, когда я подошла, стол украшали лишь белые обрывки. — Что вы наделали! — со слезами в голосе воскликнула влюблённая в Казьмина девушка, но её подруги только расхохотались. — Не рыдай! Сейчас купим новую, — ответила ей та, что настаивала непременно написать номер, и они, наконец, убрались гомонить к стенду с разной полиграфией, оставив меня в одиночестве. «А я даю себе шанс? — задумалась я, не в силах определиться, что написать в открытке. — Я по нему двадцать лет, получается, сохну…» До сегодняшнего дня максимум, что я позволяла себе донести до него, это краткое «спасибо!» к его имени и фамилии. Но сейчас меня словно змей-искуситель толкал под руку. И вскоре оборотную сторону открытки покрыли аккуратные буквы, написанные моим затейливым почерком со множеством завитушек: «Александру Маракулину. Александр Леонидович, я восхищаюсь вашим талантом уже двадцать лет и хочу лично поблагодарить за ваше творчество. Мой телефон… Маша». «Ну ты и дура! — я будто очнулась от транса, в котором написала эти слова, и с ужасом на них уставилась. — Идиотка! Кретинка! Нужна ты ему как зайцу стоп-сигнал!» Но тут мои руки, потянувшиеся было разорвать послание, опередил звуковой сигнал моего айфона. До начала спектакля оставалось всего пятнадцать минут, и я стремглав полетела в театр, аккуратно запихнув открытку поглубже в букет, так, чтобы видно было лишь имя адресата. «А остальное он и читать не будет, — успокаивала я себя, — выбросит и всё. Ну или прочтёт и посмеётся над очередной жалкой фанаткой».***
Все мои терзания унялись в первый же момент, стоило мне заслышать увертюру первого акта. Бал-маскарад был в разгаре, я отдавалась музыкальному круговороту, не забывая внимательно следить за левой стороной сцены, где должен был появиться Маракулин в образе Вильфора. При словах: «Капитан Дантес? Вы арестованы!» моё сердце сначала замерло, а потом застучало так часто, что, если бы я не знала, что такой эффект на меня всегда оказывает один вид Маракулина, то всерьёз бы опасалась схлопотать инфаркт. Дантеса, по несправедливому доносу заключённому в замок Иф, жалеть было некогда, я не сводила глаз с Вильфора, даже когда он отходил вглубь сцены, отдавая передний план другим артистам. Для меня не существовало ни страдающей Мерседес, ни влюблённого по уши Фернана, ни умиравшего Фариа, ни одержимого местью Монте-Кристо, только Маракулин, лицо которого я, сидя в первом ряду партера, видела с потрясающей ясностью, несмотря на слой грима на нём. За двадцать лет он, конечно, изменился, но для меня так и оставался тем ещё не достигшим тридцатилетия мальчишкой, что пел партию Клода Фролло, раз за разом сводя с ума зал. Вот и сейчас после арии «Таков наш век» овации не утихали куда дольше, чем после предыдущих исполнений, кто-то даже кричал «Браво! Бис!» Я же просто аплодировала, не жалея ладоней, его головокружительный голос был таким же мощным и глубоким, как я помнила, время над ним было не властно. Меня пробирало до мурашек, до дрожи в коленях, хотя эту арию я слышала, наверное, тысячу раз, никак не меньше. Но каждый был как в первый, особенно когда он пел вживую, а не в записи, его сбивающая с ног энергетика и невероятная харизма заставляла симпатизировать даже негодяю, роль которого он исполнял. Во втором акте, когда Вильфор сходит с ума, узнав, что заживо похоронил сына, я едва не рыдала от сочувствия к нему, так убедительно Маракулин играл, заставляя зрителей проникаться страданиями своего персонажа. Наконец, поклоны, последняя возможность на сегодня видеть его, уставшего, но явно довольного. Конечно, последний спектакль в сезоне, интересно, куда он поедет отдыхать? В любимый Тайланд? В Турцию? В Сочи? Я знала, что он предпочитает тюлений отдых на берегу моря, и здесь была с ним полностью солидарна. Вынесли букеты, в том числе и мой, о котором я умудрилась совершенно забыть, погрузившись в любование единственным для меня мужчиной. Как всегда, самая большая охапка досталась Маракулину, он еле удерживал цветы, но даже не сделал попытки поделиться этим богатством с другими — не принято, да и обижать поклонников он никогда не хотел. Впрочем, других исполнителей, даже балет, не обошли вниманием, почти каждому досталось по букету. Занавес опустился, скрыв артистов от зрителей, которые ещё продолжали аплодировать стоя. Но вскоре овации закончились, и толпа ринулась к выходам из зала. Я же совершенно никуда не торопилась, наслаждаясь хотя бы самой атмосферой места, где он регулярно бывал. Маракулин всегда подчёркивал, что любит Театр Оперетты, и мне очень хотелось хотя бы на мгновение увидеть это место его глазами. Интересно, что ты видишь, когда стоишь на сцене, а на тебя направлен свет софитов? Есть ли шанс заметить лица сидящих в зале, жадно ловящих каждый твой звук, каждый жест? Когда-то в одном из интервью Маракулин сказал, что ему интереснее играть для новых зрителей, чем видеть одних и тех же. Помню, меня это тогда здорово обидело, настолько, что я даже несколько месяцев не появлялась на его спектаклях, но без него было просто невыносимо, и я вновь притащилась в театр, только место выбрала подальше, чтобы не мозолить ему глаза своей физиономией, если он и правда успевает распознать людей в зале. С тех пор я редко позволяла себе купить билет в первый ряд, предпочитая ложи Бенуара или даже амфитеатр, что стало истинным спасением для моего бюджета. Но сегодняшний случай был исключением, всё-таки конец сезона, и я не увижу его до осени. — Девушка, продолжения не будет! Глубоко задумавшись, я не заметила, как зал опустел, а передо мной появилась недовольная капельдинер. Надо же, «девушка»! Это было приятно слышать, поэтому я не нахамила, как делала обычно в подобных ситуациях, а лишь извинилась и направилась к выходу. Оказавшись на улице, где стало существенно прохладнее, ведь было почти десять вечера, я решила прогуляться по Камергерскому и сесть в каком-нибудь кафе, чтобы продлить это невероятное ощущение праздника, что неизменно дарил мне Маракулин и его волшебный голос. Устроившись за столиком в грузинском ресторанчике, я быстро сделала заказ и закурила. Слава создателям айкоса! Почти во всех общественных местах, особенно на верандах, к этому устройству относились более лояльно, чем к обычным сигаретам. Потягивая белое сухое в ожидании своего шашлыка, я вновь перебирала в памяти спектакль. К моему огромному сожалению, сольных арий Маракулина в нём было чертовски мало, впрочем, даже если бы он без перерыва пел три часа, для меня это всё равно недостаточно. Стремительно темнело, и если бы не фонари и светящиеся гирлянды, развешанные по всему Камегерскому, ела бы я своё мясо на ощупь. Закончив ужин и попросив счёт, я решила брать такси, ехать на метро ужасно не хотелось. Но, едва я потянулась к айфону, на нём отобразился звонок с неизвестного мне номера. Я на мгновение перепугалась — какому незнакомцу могло бы прийти в голову звонить мне в такое время, ведь уже точно было не меньше одиннадцати? Поэтому, долго не раздумывая, ответила: — Я слушаю. — Маша, добрый вечер, — услышав этот обволакивающий баритон, который бы узнала из тысяч, я решила, что точно спятила. Ку-ку, у меня уже глюки пошли на фоне этой глупой любви, надо попросить вызвать санитаров со смирительной рубашкой. Но голос уверенно продолжил: — Это Саша. Маракулин.***
Я только открывала и закрывала рот, как чокнутая пялясь в стол и сжимая смартфон в руке. Это шутка? Розыгрыш? Кому из моих знакомых могла прийти в голову такая идиотская идея? — Ты просила, чтобы я позвонил, вот, звоню, — между тем говорил он. — Ты уже уехала из театра? Залпом допив остававшееся в бокале вино, чтобы хоть немного смочить враз пересохшее горло, я неуверенно произнесла: — Да. То есть нет. Добрый вечер, Александр Леонидович. — Так да или нет? — мне казалось, он улыбался, наслаждаясь моим замешательством, которого не мог не чувствовать, настолько дрожащим и растерянным был мой голос. — Я в кафе в Камергерском, — пояснила я и зачем-то уточнила: — «Жарим по-грузински» называется. — Сейчас приду, — ответил он и тут же отключился. «Приду? — в ужасе в который раз повторяла я про себя. — Что значит «приду»? Он намерен лично со мной встретиться, что ли? Какой кошмар!» Первым моим порывом было сбежать. Совершенно некстати вспомнились лишние килограммы, два дня небритые ноги, да и вообще, как можно вот так просто сидеть рядом с этим божеством, словно с обычным смертным мужиком? Кощунство какое-то, честное слово! Но, едва я попыталась подняться, как поняла, что ноги отказываются слушаться наотрез. Так что, если срочно линять отсюда — то только ползком. Вот позорище-то! От безысходности я потянулась к айкосу. Но и пальцы дрожали так, что не получалось вставить стик в держатель. «Сейчас из-за него ещё любимую игрушку сломаю!» — с внезапной злостью подумала я, отложила устройство в сторону и, игнорируя макияж, закрыла лицо ладонями. Больше всего сейчас хотелось съёжиться до размеров маленькой мышки и тихо ушмыгнуть в темноту. Страшно было до трясучки. — Маша, ещё раз добрый вечер, — донёсся до меня любимый голос, а ещё еле слышный скрип плетёного кресла напротив, в котором Маракулин, по-видимому, устроился. Я опустила руки и тут же напоролась на печальный, такой знакомый взгляд серых глаз. Сразу вспомнилось, как в интервью он говорил, что у него всё в порядке, просто черты лица такие, и всем кажется, что ему грустно. С трудом сглотнув, я кивнула, а потом решила всё-таки попытаться что-то выдавить из себя. — К-к-к… — отлично, я ещё и заикаться начала! Ну точно овца тупая! Почему у меня всё не как у людей, а? Разозлившись, я выпалила: — Как вы меня узнали? — Очень просто, — Маракулин слегка улыбнулся, взял брошенный мной айкос, вставил в него также валявшийся на столе стик и протянул мне. — Кроме тебя здесь никого и нет. Интересно, большей дурой в его глазах у меня получится выглядеть? Я жадно затянулась, а потом спохватилась: — Вы не против? Вы же бросили? — Бросил, — словно подчёркивая окончательность этого решения, он энергично кивнул. — Но было очень сложно, поэтому не давлю на других. Кури. Поблагодарить его за это великодушное разрешение мне помешала подошедшая официантка, протянувшая Маракулину меню: — Будете что-то заказывать? Через десять минут кухня закрывается. Он бегло просмотрел глянцевую книжечку и небрежно бросил: — Бокал Курвуазье, — затем вопросительно посмотрел на меня: — Маша? — Повторите, пожалуйста, белое вино, — попросила я, с трудом подавив в себе желание потребовать бутылку водки и осушить её залпом. Мне бы сейчас очень не помешала ударная доза алкоголя, может, хоть тогда меня отпустит, и всё внутри перестанет дрожать мелкой дрожью? — Волнуешься? — проницательно спросил Маракулин, заметив, что, едва докурив, я выхватила из пачки новый стик и вновь затянулась. Господи, благослови duos! — Не думал, что я такой страшный. — Очень… неожиданно просто, — нужные слова подбирались с огромным трудом. — Я думала, вы избегаете фанатов. — Агрессивных да, — подтвердил он, а потом улыбнулся: — Но обычно я не отказываюсь дать автограф или сфотографироваться. Я кивнула, и мы замолчали. О чём с ним говорить — у меня не было ни малейшей идеи, я только глупо таращилась на него, не укладывалось в голове, что можно вот так запросто с ним разговаривать, слушать его голос не со сцены, а совсем рядом, когда стоит протянуть руку и можешь коснуться его. У него на лице уже не было ни единого следа грима, волосы стандартно зачёсаны назад, а чёрная рубашка с длинным рукавом была расстёгнута у ворота на три пуговицы, и мой взгляд невольно задерживался на открытой бледной коже, что было совершенно неприлично, и я постаралась взять себя в руки и смотреть ему только в глаза. Хотя что такое «взять себя в руки», когда рядом с тобой сидит сам Маракулин? Нам принесли напитки, и я тут же сделала большой глоток вина. Учитывая, что это был уже третий бокал за вечер, стоило бы притормозить и взять воды, но соображать хоть немного логично мой мозг категорически отказывался. Впрочем, я и так себя чувствовала пьяной от одного его внимательного взгляда, он почти не сводил с меня глаз, слегка покачивая свой бокал, отчего запах коньяка отчётливо чувствовался даже мне. — Знаешь, Маша, — начал Маракулин, видимо, поняв, что со мной каши не сваришь, и я скорее язык проглочу, чем опять ляпну какую-нибудь дурь несусветную, — у меня такое странное настроение сегодня, вроде всё хорошо, а домой не хочется. Понимаешь? Я кивнула. Это было наглой ложью, я очень любила свою квартиру, в которой всё было сделано именно под меня, так, как мне нравится, и ни разу в моей жизни не было момента, когда бы мне не хотелось туда возвращаться. — И тебя, как я понимаю, дома тоже никто не ждет… Интересно, у меня череп из стекла что ли? Откуда такая потрясающая догадливость? Ну, строго говоря, дома меня ждала морская свинка с незатейливым именем Свинья, но я почему-то понимала, что он имеет в виду совсем не это. — Не ждёт, — осторожно подтвердила я, отчаянно пытаясь понять, куда он клонит. — Пригласи меня к себе, — предложил Маракулин и, видимо, заметив, что я охренела чуть больше, чем полностью, добавил: — Если хочешь. «Абзац! Картина Репина «Приплыли»! — пронеслось в моей голове. — Хочу чего? Пить с ним коньяк до утра? Потрахаться? Пожениться, родить троих детей и жить счастливо до конца наших дней? Что именно я должна хотеть?» — И что мы будем делать, Александр Леонидович? — искренне надеясь, что не выгляжу в его глазах полной идиоткой, спросила я. — Ты же написала, что хочешь меня лично поблагодарить, — он слегка усмехнулся. — А уж как — на твоё усмотрение. Настаивать не стану. Сказано было так, что всё сразу стало понятно даже мне, всё-таки не первый раз замужем. Но ощущение, что я сплю и вижу какой-то фантасмагорический сон, всё нарастало. Даже в двадцать, когда я не только была куда красивее, чем теперь, но и мозгов у меня было порядком меньше (впрочем, сейчас за свой мозг, который плавился бесформенной массой от его прожигающего взгляда, я не дала бы и рубля), в мою тупую голову не приходила идея, что сам великолепный Маракулин — просто мужчина, с которым, оказывается, можно всего лишь банально переспать. Хотела ли я этого? Чёрт меня знает. Святотатство какое-то выходит, все эти годы он был для меня недосягаемым божеством, а тут — здрасьте, забор покрасьте, вы привлекательны, я чертовски привлекателен, чего зря время терять? Но, мысленно прикинув, чему я лично не поверю больше: тому, что Маракулин мне предложил секс, или тому, что я гордо отказалась, и решив, что определённо второе выглядит куда более фантастическим, чем первое, я молча кивнула и, взяв в руки телефон, вызвала такси.***
В машине мы оба не сказали ни слова, просто ехали в темноте на пионерском расстоянии. Мне казалось, что Маракулин уснул, он расслабленно откинулся на сиденье и, видимо, чувствовал себя спокойно и уютно, в отличие от меня. Я с трудом сдерживалась, чтобы не ёрзать и не подпрыгивать. Я совершенно была сбита с толку и не понимала, что происходит. Мне отчаянно не хотелось верить, что для него такие эскапады — привычное дело, сегодня одна, завтра другая. Просто до меня эта очередь добиралась двадцать лет. Но во внезапно проснувшиеся в нём чувства ко мне, о существовании которой он ещё два часа назад ничего не знал, мешали поверить те же двадцать лет. Только опыта и набитых с мужчинами шишек. И всё же… Всё же, глубоко внутри, мне очень хотелось, чтобы этой ночью сбылось ещё одно чудо. Было уже прилично за полночь, когда машина остановилось перед моим подъездом. Маракулин по-джентельменски распахнул для меня дверь такси и подал руку. От его прикосновения, такого тёплого, такого желанного, я едва не залилась краской до ушей, а сердце затарахтело так, что я испугалась, что он услышит этот нервный перестук и вызовет скорую. И будет мне не секс с обожаемым мужчиной, а продавленная койка в кардиологии. Поэтому я поспешила войти в подъезд, чтобы хотя бы немного увеличить расстояние между нами. — Проходите, Александр Леонидович, — пригласила я, распахивая дверь в квартиру. — Уютно, — окинув взглядом небольшую светлую прихожую, заявил он, разуваясь. Вежливый. — Только не зови меня по отчеству. Просто Саша. Саша! Для меня это было примерно то же самое, что сказать Иисусу Христу: «Эй ты, чувак, иди сюда». И меня тут же поразит молния божественного возмездия. Нет, благодарю покорно, я ещё жить хочу, если вы, Александр Леонидович, конечно, не против. Маракулин прошёл в комнату, и я мысленно воспела оду самой себе, что утром заставила себя снять с сушилки выстиранное бельё, которое загорало на ней почти неделю, включая разнообразные, не самые прекрасные в мире трусы. — Вот это иконостас! — он остановился перед своими портретами и посмотрел на меня, как мне показалось, с насмешкой. — Алтарь. Жертвоприношения проводятся регулярно? — Иногда приходится, — честно призналась я, — ваши записи, да ещё и в хорошем качестве, достать нелегко. Взяв в руки один из дисков, Маракулин удивлённо приподнял брови: — «Подполье»? Вот уж не думал, что кто-то это до сих пор слушает. И как, нравится? — Нравится, — покривила я душой, всегда считая этот альбом слишком авангардным, из серии — чем непонятнее, тем лучше. Но пел он там как всегда потрясающе, поэтому избавляться от этого предмета коллекции никогда не думала. — Хотите послушать? — Уволь, пожалуйста, — Маракулин рассмеялся и поднял руки вверх, будто сдаваясь, — у меня и так уже значительный передоз от самого себя. Он положил диск обратно на комод, я не удержалась и поставила его так, как привыкла. Даже ему самому не могла позволить хозяйничать в этом священном для меня месте. — Хотите кофе, Александр Леонидович? — спросила я, желая отвлечь его внимание от своих действий, ещё подумает, что у меня ОКР. — Нет, спасибо, — не раздумывая ответил он и напомнил: — Саша. Я кивнула и прошла на кухню. Она была объединена с гостиной, поэтому я прекрасно видела, как Маракулин медленно обходит комнату, внимательно оглядывая обстановку. Зажужжала кофеварка, я сделала два капучино и поставила обе чашки на барную стойку, отделявшую зону кухни. Не настолько я невоспитанная дрянь, чтобы при госте пить кофе в одну харю. — У тебя есть сын, — утвердительно сказал Маракулин. Честное слово, не надо быть гением, чтобы сделать такое умозаключение, достаточно увидеть пару ящиков, доверху забитыми роботами, гуджитсу, фигурками из Мстителей и прочим очень дорогим мальчишескому сердцу барахлом. — И где он сейчас? — На даче, с бабушкой, — ответила я, залезая на высокий стул, сделала глоток кофе и закурила, уже не спрашивая разрешения. — Лето же. — У меня дочь, кстати, Маша, — зачем-то сообщил Маракулин, хотя об этом факте было осведомлено пол-Москвы. Это о его жене было ничего не известно, а о девочке все моментально узнали, едва она начала выходить на сцену в роли маленькой Валентины в «Монте-Кристо». — А твоего сына как зовут? Странный вопрос. Как будто моего сына могли звать как-то иначе! — Саша. — Какое совпадение, — слегка улыбнулся Маракулин, — Маша-Саша, Саша-Маша. Маша совпадением, конечно, было, но вот моего сына я назвала в его честь совершенно умышленно, полностью проигнорировав недовольство бывшего мужа. Впрочем, посвящать Маракулина в нюансы выбора имени для моего Сашки я абсолютно не собиралась, поэтому быстро сменила тему. — Почему вы мне всё-таки позвонили, Александр? — «Леонидович» добавила мысленно. Этот вопрос волновал меня больше всего, потому что представить, что настолько закрытый человек, интервью которого смотреть было настоящим мучением, ведь сообщать никакой информации о себе он категорически не желал, а от поклонниц бегал, как от чумы, вдруг сам снизойдёт до совершенно незнакомой женщины для меня было абсолютно невероятным. — Я же сказал, было такое настроение, — в его шикарном голосе явно проступили недовольные нотки, но тут же исчезли. — Но, судя по тому, что я уже не Леонидович, движемся мы в правильном направлении, Маша. «Интересно, Казьмин тоже позвонил той девушке? — промелькнула в голове шальная мысль. — Может, у них какая-то традиция, всей труппой звонить поклонницам после закрытия сезона? Чёрт их разберёт, этих людей искусства…» Додумать я не успела, потому что Маракулин подошёл ко мне, решительно отобрал айкос, который был у меня в руках, и крепко прижал к себе, обняв за талию и почти стащив с высокого стула. Он так серьёзно смотрел мне в глаза, словно ждал от меня какой-то реакции или просто давал время передумать. Но я как кролик перед удавом замерла под его взглядом, ни в силах ни обнять его в ответ, ни отстраниться. Медленно, очень медленно, Маракулин стал склоняться ко мне, и я закрыла глаза, до конца не веря, что это реальность. Но тёплые мужские губы, на которых до сих пор мне чудился терпкий привкус коньяка, аккуратно коснулись моих. Они двигались так томно, осторожно, словно этот поцелуй для него действительно что-то значил, и он боялся спугнуть меня. А может, в этой неспешности не было ничего странного, и мне просто хотелось думать так. Опасаясь разочаровать его, я отвечала ему также нежно, ведь даже от этих ласковых прикосновений у меня уже сносило крышу. От одной мысли, что меня целовал сам Маракулин, хотелось рыдать от счастья. Постепенно он, видимо, понял, что сбегать я никуда не собираюсь, но и инициативы от меня тут не дождаться, и движения его губ стали увереннее и настойчивее, наши языки соприкоснулись, и у меня кровь застучала в висках от дикого возбуждения. Я обхватила его за шею и ещё сильнее вжалась в него, все идиотские сомнения, хочу ли я близости с ним, тут же испарились. Хотела, да ещё как! У меня всё внутри жгло от безумного желания, его руки пробрались под блузку и гладили мою кожу, постепенно поднимаясь всё выше. Внезапно Маракулин оторвался от моих губ, и я в недоумении распахнула глаза. — Не передумаешь? — он смотрел на меня совершенно серьёзно и даже как-то строго. «Передумаю? Он что, шутит? Не видит, что свёл меня с ума простым поцелуем?» Я отрицательно помотала головой, стараясь выровнять дыхание, которое сбилось напрочь, то невозможно было сделать вдох, то выдохнуть, и еле выговорила: — Александр, ущипните меня. Мне кажется, я сплю. — И сбудется тот сон… — очень тихо своим сводящим с ума баритоном пропел он слова одной из моих любимых песен в его исполнении. «…где ты любишь меня», — закончила я за него оборванную на середине строчку и окончательно потеряла голову. Решительно сделав шаг назад, я стянула с себя блузку и рванула липучку юбки, оставшись перед ним в одном нижнем белье. Сейчас мне было абсолютно плевать на собственные несовершенства, но, судя по тому, как быстро я вновь оказалась в жарких объятиях, его всё более чем устроило. Быстро освободив меня из тесного плена пуш-апа, Маракулин стал покрывал мою грудь поцелуями, умудряясь при этом так крепко прижимать к себе за ягодицы, что его возбуждение я чувствовала с лёгкостью даже через плотные джинсы. Гладя его по плечам, взлохмачивая прежде идеально уложенные волосы, я едва сдерживала стоны страсти, мечтая лишь о том, чтобы он взял меня прямо сейчас. Низ живота одна за другой скручивали горячие судороги, а между ног не то, что полыхало, там всё ломило тянущей болью. Всё моё существо жаждало принять его в себя как можно глубже и прямо сейчас. — Александр, я прошу вас… — выдохнула я, уже не понимая, на каком свете нахожусь. Внезапно он приподнял меня, усадил на барный стул и вновь обрушился на мои губы. Ни о какой нежности речь уже не шла, Маракулин целовал меня жадно, чувствовалось, что он еле сдерживается сейчас, но причины этого промедления я не понимала. — Всё ещё Александр? — обжёг меня его нереальный голос. — А так? Сдвинув трусы в сторону, он резко протолкнул в меня пару пальцев и одновременно надавил на клитор, отчего меня просто затрясло в его руках, и я, не помня себя, выкрикнула: — Саша! Сашенька! Движения тут же стали медленными и плавными, он каждый раз умудрялся задевать все самые чувствительные точки, доводя меня до абсолютного безумия, в котором хотелось выть от наслаждения. Я и выла, извиваясь и насаживаясь на его пальцы всё сильнее, почти не замечая, как Маракулин успевал целовать меня в шею и в плечи, иногда до боли прикусывая кожу. Все мои ощущения сосредоточились между ног, где будто нарастал ком сплетающихся оголённых нервов, когда я только успела подумать, что больше не могу выносить эту сладкую пытку, ком вдруг лопнул, прокатившись по телу несколькими жаркими волнами столь желанного оргазма, даря чувство невыразимой неги и одновременно необычайного облегчения. — Саша… — еле нашла в себе силы проговорить я, когда сознание хоть чуть-чуть смогло собрать разрозненные звуки в осмысленное слово. — Маша, — эхом откликнулся Маракулин, и по мне вновь пробежали мурашки от его фантастического голоса. Впрочем, похоже, предел его терпения был пройден, поэтому он подхватил меня под ягодицы и буквально впечатал спиной в стену, одним рывком заполнив собой. По-видимому, ни мои так и не снятые трусы, ни его лишь слегка приспущенные джинсы ему совсем не мешали. Мне тоже в голову не приходило возражать, какие могут быть протесты, когда тебя трахает Бог? Вот и я молчала, лишь протяжными стонами отвечая ему на каждый новый толчок. Ощущения в теле смешивались с эмоциями, что бушевали во мне, я так давно любила его, так мечтала о нём, и прямо сейчас сбывался мой самый сладкий сон, в котором он тоже любил меня. Я чувствовала, как жадно сокращаются мои мышцы, желая ещё плотнее обхватить его член, что входил в меня быстро и резко, но при этом дарил такое неземное блаженство, которое мне мог дать только он. Казалось, моё сердце больше не выдержит этого бешенного темпа, и вот-вот остановится. Но остановить Маракулина я и не думала, если мне суждено умереть — определённо, смерть во время страстного секса с моим божеством это лучшее, что я могла хотеть в этом мире. Наконец я ощутила, как его пальцы ещё сильнее вцепились в мои бёдра, и он замер, тяжело дыша, но всё ещё продолжая держать меня навесу. Я плотнее обхватила его ногами за пояс, не желая размыкаться с ним, и какое-то время мы так и стояли, отдаваясь отголоскам только что испытанного кайфа. — Я люблю тебя, Саша, — вырвалось признание, и я тут же пожалела об этом. Маракулин как-то странно посмотрел на меня, поставил на пол и отвернулся, натягивая джинсы и приглаживая растрёпанные мной волосы. Почему-то я с абсолютной ясностью поняла, что это всё, но всё же решилась спросить: — Ты останешься? — чёрт, я ненавидела себя за то, сколько надежды прозвучало в этих словах. Я не хотела верить, что это всего лишь случайный секс, ведь он явно заботился не только о своём удовлетворении, я точно для него была небезразлична. Так не трахают, когда цель лишь кончить самому, подсказывал весь мой женский опыт. Но, похоже, сейчас он мне нагло врал. — Предпочитаю спать в своей постели, — ответил Маракулин, взял с барной стойки свой смартфон и сосредоточено тыкал в экран. Видимо, вызвал такси. Затем, даже не оглянувшись на меня, вышел в прихожую. Я, как была в одних трусах, так и потопала за ним, жадно смотрела, как он надевает свои чёрные мокасины. Всё было понятно, иногда сны просто не сбываются. Но как же мне было больно сейчас, душа просто разрывалась в беспомощности и разочаровании, за считанные минуты я рухнула с небес, на которые вознёс меня любимый мужчина, на грешную землю, видимо, переломав при падении все двести с чем-то костей. — Ты ещё позвонишь, Саша? — у меня мозгов не хватило даже заткнуться, так хотелось, чтобы он сейчас рассмеялся, что глупо пошутил, обнял меня и сказал, что никуда не уйдёт! «Господи, Будда, Иисус, Аллах, где вы там все? — взмолилась я про себя. — Подарите мне ещё одно чудо!» — Я Александр, — напомнил мне Маракулин. — Леонидович. С этими словами он вышел за дверь, а я сползла по стене и, уткнув лицо в ладони, горько разрыдалась.