Большая перемена

            Монотонный голос профессора Аккермана уже порядочно набил оскомину Микасе за последние полтора часа урока.       «И кому могли прийти в голову сдвоенные занятия в выпускном классе? Ещё и в платной школе. Это нам ещё должны доплачивать за преподавание таких душнил. Только фамилию позорят».       Микаса не особо любила учиться, а потому на уроках истории её голову обычно посещали именно такие мысли. Но только… не сегодня. Когда кое-кто в соседнем ряду припёрся в чёрной рубашке, закатав рукава и оголив рельефные жилистые предплечья, Микаса не могла думать ни о чём другом, кроме как о сексе с ёбаным Жаном Кирштейном.       Вот ему-то нравился бесконечный пиздёж Аккермана. Ещё бы! Законченный очкастый ботан без единой четвёрки на страницах дневника. И такой… до охуения сексуальный. Эти вещи вообще могут сочетаться? Микаса не знала наверняка, но отдавала себе отчёт, что прямо сейчас хотела бы переродиться в блядскую шариковую ручку, колпачок которой Жан методично грыз уже около получаса.       Она мечтала запретить ему носить чёрное и подкатывать рукава. Запретить безупречный профиль, волосы редчайшего пепельного оттенка, коротко выбритый затылок и сверкающий из-под ебучих очков взгляд янтарных глаз. Она мечтала запретить его. Потому что нельзя быть таким. Потому что вожделеть его больше не было сил.       «Зачем тебе эта история, этот занудный Аккерман, эта чёртова ручка в конце концов? Просто давай выйдем из класса — и ты оттрахаешь меня до искр из глаз».       Вот он снова склонился над тетрадью, шепча что-то своему соседу Арлерту, вот сосредоточенно протирает очки. И в ус не дует.       «Охуенно тебе, наверное, Кирштейн. Сексуальный ублюдок. Сидишь там, своей жизнью живешь и знать не знаешь, что прямо сейчас я представляю, как ты стонешь надо мной, как вздымается твоя грудная клетка. Ты вообще знаешь, насколько часто я думаю об этом? Как ты кончаешь, Кирштейн. Как часто ты делаешь это в моём больном мозгу…»       А ведь объект её слабости однажды даже удосужился преподнести валентинку на соответствующий день. В третьем классе, кажется. Как это было раньше — коробка с открытками, почта, купидончики. Но кто же мог тогда знать, что стоило инвестировать в будущее? Может теперь ей не пришлось бы захлёбываться слюной каждый ебучий день.       Прозвучал спасительный звонок. Микаса выдохнула — скоро отпустит. Жан, как обычно, уйдёт в буфет с Арлертом, сама же она подхватит Энни по пути в курилку. Это всегда помогало. Но… надолго ли? До конца учебного дня оставалось два занятия. А Кирштейн в своей рубашке, конечно же, будет на этих блядских уроках, заставляя мучиться и изнемогать. И если бы дома всё прекратилось, как страшный сон, Микаса смогла бы пережить учебный год. Наверное. Но в собственной комнате её ждало огромное нихуя, выражающееся в отчаянной дрочке, пока голова генерировала лицо прекрасного ублюдка, вылизывающего её между ног. Замкнутый круг плотских желаний, разорвать который могло только одно.       Секунда, две, три. Оглядев себя в зеркальце на расчёске, Микаса подтянула ленточку чокера, поправила контур чёрной помады. Сейчас или никогда.       «А иначе так можно и до смерти удрочиться».       — Жан… — она сама не понимала, как вообще решилась окликнуть его. Перед глазами пелена, в ушах громкий стук сердца, а сама уже стоит перед его партой.       «Ну ты и ёбнутая, Аккерман».       Кирштейн поднял слегка недоумённый взгляд, и Микаса тут же пошла ко дну, камнем проваливаясь сквозь эти манящие янтарные омуты. Это вообще нормально, так реагировать на мужика?       — Можно тебя на минутку? Меня завхоз попросила найти мальчиков… Там нужно поднять тяжёлые ящики… — она растерянно почесала затылок, неся какую-то чушь.       — Ещё что скажешь? — Жан ехидно прыснул. — Делать мне нечего. Мало парней?       — Ты высокий, — Микаса деловито подбоченилась. В этот раз уверенности было чуточку больше.       — Так пойди к Йегеру, он не намного ниже.       Хотелось втащить ему за упрямство, но пути назад уже не было. Жан должен согласиться, иначе провалиться ей на этом самом месте.       — Я не знаю, где его черти носят, — начала давить на жалость. — Ты видел, миссис Брукс руку вывихнула, забинтованная ходит? Тебе что, не жалко её? Да закинь ты эти пару ящиков, господи боже, уже бы вернулся, пока препираешься.       Кирштейн скривился, переглянулся с Арлертом, но всё-таки нехотя вышел из-за парты.       — Ладно, веди давай, только быстро. Я ещё параграф не повторил.       «Быстро? Ну это уже как получится, котик, как получится».       Жан следовал по коридору за Микасой, сосредоточившейся на звуке собственных шагов, чтобы не выдать вновь обострившееся волнение.       — Да ты не переживай так, Кирштейн, — усмехнулась она, стараясь хоть чем-то заполнить неловкую тишину. — Никуда от тебя твоя пятёрка не денется.       — Всё шутишь, Аккерман? Так и бывает: параграф за параграфом, оценка за оценкой, и вот я уже обеспечил себе сытую безбедную жизнь, — поучительно ответил он. — Но тебе не понять, у тебя совсем не то в голове.       «А вот в этом ты прав, Кирштейн. Чертовски прав».       — Цыц. Мы почти на месте.       Ноги сами довели её в подсобку, которая имела крайне удачное свойство — закрываться изнутри. Действовать нужно было чётко, выверено, молниеносно. Микаса распахнула дверь, пропустила Жана вперёд, заскочила следом и мигом защёлкнула замок.       — Ну и где завхо… — Жан не успел опомниться, как Микаса резко обхватила его за шею, притянула к себе и прижалась горячими губами к его рту, выпуская язык. На несколько мгновений он оторопел, но потом замычал и начал отступать назад:             — Т-ты что творишь?       — Молчи. Просто молчи… — прошептала она, оторвавшись от его губ и тут же перемещаясь на шею.       Мягкая душистая кожа сводила с ума, пьянила, нагнетала до предела и без того невыносимое желание. Жан издал непроизвольный стон, и Микасу словно обожгло калёным железом. Его запах был везде.       — Жан, трахни меня, — выпалила она на одном дыхании, чуть отстраняясь и загораживая путь к проходу. — Трахни или я сдохну. Я не могу тебя больше видеть, это невыносимо.       Микаса ещё никогда не видела настолько сильного охуения в лице Кирштейна, учитывая, что смотрела на него ой как часто. Жан глядел на неё странно, неоднозначно, но… не уходил. Не уходил.       — Аккерман, ты больная, — нервно усмехнулся он. — Тебе надо лечиться, — и покрутил у виска.       — Может быть, — она сделала шаг в его сторону, на ходу расстегивая блузку. — Так вылечи меня.       Блузка уже летела на пол, оголяя грудь, обрамлённую чёрным кружевом белья, а Микаса кошкой кралась к Жану, пристально глядя в его растерянные глаза. Он явно был в шоке, но помимо замешательства в них читалось что-то ещё…       Да, он жаждал её. Конечно, как же иначе? Неизвестно, как давно, возможно, тоже целую вечность или только в этот самый миг в каморке. Но в таких вещах Микаса никогда не ошибалась. Жан хотел её так же, как и она сама.       — Аккерман… — он сглотнул, недоумённо оглядывая её грудь, и упёрся спиной в стеллаж, пытаясь отстраниться хотя бы ради приличия. — А что, если откажусь? А если не хочу?       — Не хочешь меня? — фыркнула Микаса. — Это смешно, Жан, — и, не медля, прижалась к нему, вновь врываясь в его рот горячим языком.       И на этот раз он ответил. Словно смирившись, притянул за талию, с силой вжал хрупкое девичье тело в своё. Микаса почувствовала меж его бёдер каменный стояк — лишь подтверждение её предположений. Предательские бабочки в животе так оживились, что едва не прорвались наружу, разрывая изнутри и терзая органы своими острыми крыльями.       «Ну-ка, съебитесь. Только вас не хватало».       — Если бы ты знал, что со мной творят твои ебучие очки, — томно прошептала она, стаскивая их с его носа. Он самодовольно улыбнулся.       — Что, нра-а-авятся отличники такой бунтарке, как ты?       — Мне не нравятся отличники, — уверенно заявила она, врываясь ладонями в шелковистые пепельные волосы и чувствуя, как блуждает по телу изнуряющий жар желанной близости. — Мне нравишься ты.       И стала порывисто расстёгивать его рубашку, следуя губами за своими пальцами, спускаясь всё ниже и ниже, вставая на колени. Нежный аромат одеколона с нотками цитруса, исходящий от его тела, выносил последние крохи ясного разума нахуй с потрохами. Впрочем, вести какую-либо мыслительную деятельность сейчас не получилось бы даже у самого Жана.       — Кирштейн, скажи… — с придыханием начала она, рывками расстёгивая ремень чёртовых брюк, — откуда такой заучка может знать, какие запахи нравятся девушкам? Охренел?       Сглатывая, Жан в волнении смотрел, как Аккерман справляется с его ширинкой.       — Ты… верно заметила, что я… заучка… — сбивчиво пробормотал он, продолжая опираться спиной о полки. — Я знаю многое. И это… в том числе, — и Микаса готова была поставить всё на свете на то, что его лицо украсила та самая спесивая и охуенно привлекательная усмешка.       Одним резким движением она освободила его член из штанов и, немедля ни секунды, погрузила в рот. Жан пошатнулся и испустил сдавленный отрывистый стон, пока Микаса двигалась дальше, всё глубже погружая член в горло и смакуя на языке привкус теплой кожи. Задержав на несколько секунд, давая себе привыкнуть, сунула ещё дальше, и Жан задохнулся.       — Блять… — только и сорвалось с его распухших от поцелуев губ.       Микаса сосала с диким остервенением, как последний раз в жизни, издавая влажные звуки, сладко истязая то головку, то весь член целиком. Ласкала языком, глядела исподлобья, гортанно постанывала. Он был нужен ей, жизненно необходим, хотелось наполниться им без остатка. Чтобы больше никогда не хотеть, не вожделеть, не сгорать.       Несколькими минутами ранее Кирштейн ещё жалел, что подписался на это спонтанное безумие, но когда головка члена вновь вжалась в разгорячённые глубины горла этой развратной девчонки, то был готов вымаливать у самого себя прощение за такую глупость. Он начал дышать судорожно, отрывисто, срываться на стоны, вторя каждому движению её рта, подаваясь бёдрами.       «А ты шумный, Кирштейн, люблю таких» — с усмешкой подумала Микаса. — «Кричи, мой мальчик, кричи. Один хрен бегающие пиздюки за дверью тебя перекричат».       Она увидела, как Жан запрокинул голову, очертив двигающийся в такт вздохам кадык, и ей захотелось немедленно очутиться на нём губами. Почему у людей вообще только один рот? Какое упущение со стороны природы. Микаса хотела его везде и в одночасье, захватить как будто всё сразу, но даже этого было ничтожно мало. Казалось невозможным утолить такую острую жажду чужого тела, особенно… если это тело Жана Кирштейна.       Микаса продолжала упорно насаживаться ртом на его член и, несмотря на сводящую челюсть, впитывать все его соки, выпивая до дна.        — Аккерман… — его голос пробился сквозь хрип. — Ты… ненормальная…       Побоявшись кончить раньше положенного, Жан насильно оттянул голову Микасы от своего члена, и та выпустила его с громким причмокиванием. Красная, разгорячённая, с потёкшей тушью и размазанной помадой. Взирающая так, словно прося большего. Намного… намного большего.       — Это было… впечатляюще, — не сдержался Кирштейн, торопливо скидывая с себя штаны, оголяя красивые узкие бёдра. — Но ты ведь не этого хотела, верно? Иди сюда.       Микаса с жаром подалась к нему, и он подхватил её под бёдра, усадил на какой-то стол с барахлом, раздвинул ноги, задирая до живота юбку, и на секунду замешкался. Она в колготках, вот незадача.       — Ртом… сними их ртом, — судорожно прошептала Микаса, сгорая от нетерпения. Ей хотелось его абсолютно везде. Жан в который раз округлил глаза, но тут же бросился к телу этой обезумевшей дряни. Жадно кусая губы, целуя шею, вылизывая ключицы, оттягивая чокер зубами. Вжимаясь, горячо дыша и блуждая по девичьим изгибам горячими ладонями, впиваясь пальцами.       — Что, нра-а-авятся бунтарки такому отличнику, как ты? — торжествующе припомнила Микаса недавнюю реплику Жана, пока тот торопливо расстегивал лямки чёрного лифчика, скрывающего пышную грудь. Он промолчал, но Аккерман, словно открытую книгу, прочла его по янтарным глазам, предвкушающим близости через мутную пьянящую пелену.       «Хороший мальчик. Мой хороший мальчик».       — Займись, — когда лифчик слетел вниз, она подалась грудью ближе к его лицу, и Жан тут же отозвался. Подхватывая упругий сосок губами, он буквально въедался в мягкую душистую кожу.       Но спустя мгновения вдохов и сдавленных стонов его помутнённое и покладистое настроение вдруг сменилось. Распаляясь, он одним чётким движением содрал с Микасы юбку, оставляя в одних колготках. И, сминая обеими ладонями её бедра, склонился и подцепил их резинку. Микаса готова была сойти с ума от занятого непростой задачей рта Кирштейна. Он изводил её, обжигал дыханием, мучил и возбуждал, заставляя судорожно вздрагивать.       — Так и быть, сегодня облегчу тебе задачу, — смешливо выдохнула она, приподнимаясь руками на столе, помогая стащить резинку.       — Сегодня? Уже планируешь следующий раз? — невнятно промямлил Жан, не выпуская из зубов невесомую ткань чёрных колготок, стаскивая их по ягодицам и бедрам ниже, к коленям. Микаса не ответила — больно жирно будет.       Словно издеваясь, мерзавец освободил одну ногу и использовал запрещённый приём: пристально глядя снизу, провёл обжигающим языком от щиколотки прямо до колена. Микаса задохнулась, почти проваливаясь в какое-то сладостное забытье, в другую вселенную, где существовал только Жан Кирштейн, вечно лижущий её ноги, словно раб. Опомнилась она только тогда, когда бессовестный ублюдок закончил с колготками и попытался снять свою рубашку.       — Нет, — остановила его Микаса. — Оставь.       Жан окинул взглядом, как она, распахнутая и растрёпанная, почти лежала на столе, сгорая от желания поскорее принять в себя его член. Шагнув ближе, он провел пальцами по влаге её белья.       — Да твои трусы выжимать можно, — лукаво оскалился, и Микаса почти завыла от нетерпения. Потому что паршивец был чертовски прав.       — Заткнись и просто вставь мне, Кирштейн.       Одним движением Жан стянул последний предмет одежды с податливого тела Микасы, коснулся набухших от возбуждения половых губ, игнорируя череду умоляющих стонов. Аккерман торопливо подалась вперёд, желая наконец слиться с ним целиком, но тот только усмирил её поцелуем.       — Терпение, — и мягко ввёл сразу два пальца. Микаса приглушённо простонала ему в рот, ненасытно поддаваясь навстречу вожделенной руке. — Господи, Аккерман, — выдохнул он, ненадолго отрываясь от её губ, — ты меня затопишь. Это ж надо так хотеть меня. Тебе в школе вообще как, не тяжело?       «Сукин сын. Проклятый сукин сын. Как заботливо с твоей стороны».       — Кто бы говорил, Кирштейн, — хмыкнула Микаса, двигая бедрами, стремясь насадиться глубже. — Или я тут развлекаюсь одна?       Жан принялся наращивать темп, ритмично втрахивая в Микасу уже три пальца. Микаса сгорала в его руках, тонула в глазах, отдаваясь без остатка во всех смыслах. Ей нравилось, что её имели на столе жарко, жадно, распутно. Кирштейн словно знал, как она хочет. Будто чувствовал все её нервные импульсы. Вторая его рука сразу оказалась на клиторе, усиливая сладкое напряжение внизу живота. Поначалу он массировал его медленно, затем ускорил ритм, вынуждая Микасу содрогаться, беззвучно стонать, изгибаться, снова тянуться к нему бёдрами.       «Господи, это слишком волнующе. Слишком. Кирштейн, я же сейчас кончу».       Во время мастурбации Микасе чаще всего хотелось растянуть удовольствие, но сейчас, в руках этого парня, она жаждала оргазма как можно скорее, как можно бурнее и нестерпимее. Нужен только спусковой крючок — и готово. Она кончит под ним, размякнет и растечётся, как сахарная паста.       Сейчас не существовало ни этой подсобки, ни носящихся за дверью детей по коридорам, ни этой блядской школы. Весь мир сузился, схлопнулся, сжался в одну точку где-то внизу живота. Точно там же, где и были невыносимые пальцы Кирштейна. Нужен всего шаг, всего один шаг и вселенная снова вспыхнет большим взрывом, не оставив ничего, выжигая до остатка.       Кирштейн нежно поцеловал Микасу в шею, не прекращая интенсивных движений, пока по телу неизменно бежали мурашки. Конечности покалывали, волна настигала её неизбежно, а ёбаные бабочки в животе ожили вновь. Такого переизбытка чувств Микаса выдержать уже не могла. С чем-то одним нужно было покончить, с чем-то развязаться. Сейчас, сейчас, сейчас… сейчас.       Жан заткнул её рот поцелуем, заглушая выкрик своего имени, пока Микаса испускала череду протяжных бесконтрольных стонов. Ритмичные сокращения её мышц вокруг его пальцев говорили об оргазме, влага почти стекала по запястью. В ушах у Микасы звенело. Тело било остаточной мелкой дрожью, а в голове проносилось:       «Ты только что кончила. Кончила со своим грёбаным одноклассничком».       Думала ли Микаса об этом, когда тащила его сюда? Разумеется, нет. Ей просто нужно было его тело, нужно было касаться и вжиматься, владеть им хотя бы эту перемену, хотя бы тридцать грёбаных минут, пока находила в себе смелость на этот шаг. Смелость в том… чего жаждала так давно.       Жан с победной ухмылкой разглядывал обмякшую и бесстыже распахнутую Микасу, будучи наверняка чрезмерно довольным собой.       — Что, Аккерман, не ожидала этого?       — Ты проницательный, — с придыханием бросила она. — Тоже в учебниках вычитал?       И снова пожирала Жана глазами, пока тот, не церемонясь, потянулся к валявшимся на полу брюкам, доставая шуршащий квадратный пакетик. Извлёк из него презерватив и ловко обволок им свой член. Эта подготовленность заводила Микасу ещё сильнее. А ведь она и так сочилась и текла, как похотливая дрянь, желающая только одного — поскорее принять его плоть в себя.       — Значит такие теперь девственники, Кирштейн? — многозначительно протянула она, жадно рассматривая его почти обнажённое тело, задерживая взгляд на крепком члене. Микасе снова захотелось вылизать его до основания, не выпускать изо рта, пока Жан не кончит ей в самое горло, как можно глубже.       Он блеснул дьявольскими огоньками в глазах и приблизился к настежь распахнутой Микасе, склоняясь ближе, направляя напряжённую плоть меж её бедер. У неё перехватило дыхание, а низ живота отозвался сладким жаром в нестерпимом предвкушении.       — Аккерман…       Жан проводит головкой по разбухшей от возбуждения вульве, совсем не торопясь.       — Кто…       Едва-едва входит, нежно растягивая, пока Микаса, замерев, не может оторвать взгляда.       — Тебе…       Входит глубже, со слабым толчком. Дразня, распаляя, не ускоряясь.       — Сказал…       Сильнее, глубже наполняет, распирает твёрдой пульсирующей плотью, заставляя задыхаться.       — Такую…       Грубым толчком входит почти на всю длину, но вовремя останавливается.       — Глупость?..       И на последнем слове всаживает целиком, до самого конца, да так, что Микаса почти вскрикивает от болезненно-приятного столкновения. Она вцепляется в него, притягивает к себе, пока Кирштейн заглушает её стон ладонью, тесно прижатой к губам.       — Тише-тише… — шепчет, а Микаса, не удерживаясь, принимается жадно облизывать его пальцы, втягивая в свой тесный жаркий рот. Ненормальная. — Перемена почти кончилась, сейчас малые затихнут, и вся школа услышит, как тебе нравится мой член.       — А тебе, похоже… не впервой развлекаться по… школьным углам? — прошелестела Микаса, отрываясь от его ладони, сбивчиво постанывая в такт порывистым толчкам, от которых поскрипывал стол. — Ты вон какой… подготовленный…       Жан лукаво улыбнулся и стал сильнее вбиваться в её горячее узкое лоно.       «Молчишь, Кирштейн? Кого ещё ты здесь трахал?»       Микаса осознала, что от его молчания к горлу стала подкатывать непонятного происхождения злость, от чего хотелось трахаться горячее и отчаяннее. Отдаться полностью и одновременно владеть без остатка. Чтобы Жан сейчас принадлежал только ей, и никому больше. Плевать она хотела, что, где и с кем у него когда-либо было, не хотела знать. Просто желала, чтобы Кирштейн поскорее заклеймил её своей. Хотя бы сегодня. На этой перемене. В этой каморке.       Она потянулась к нему, обвила руками шею, вжалась пальцами в щетину коротко выбритого затылка и умоляюще прошептала:       — Ты должен кончить мне в рот, слышишь? В рот, иначе я сдохну.       Словно сорвавшись с цепи, Жан утянул Микасу в глубокий поцелуй, переплетаясь языками, и стал вбиваться с почти животным рвением. Всаживая в полную силу, на всю длину, до основания. Обтирая стенки влагалища, добираясь до шейки матки, доводя до тряски в теле.       «Блять. Кирштейн. Какого хрена? Ты не должен был так хорошо ебаться. Клянусь, не должен был».        Жан Кирштейн, тот самый паразит, разъедавший сознание всё это время, с громкими шлепками вбивается и засаживает ей свой член. Тот самый отличник Кирштейн, который после того, как кончит, пойдёт отвечать у доски свой ебаный параграф. Очевидное и невероятное, не иначе.       Который довёл её до оргазма, но заставлял получать самое настоящее и истинное наслаждение почему-то именно сейчас. Ощущать, как заполняется такой желанной и горячей плотью. Его плотью. Отдаваясь ему и одновременно им владея.       Почти рыча, Жан стащил Микасу, развернул задом, вжал её бёдра в край стола, и снова вошёл. Жестко вдалбливаясь, натягивая её бёдра на свой стояк, покусывая шею, оглаживая ягодицы, спину, талию. Подавлять стоны уже физически не представлялось возможным. Микаса сжимала и прикусывала губы, тяжело дышала, вздрагивала и извивалась от удовольствия, когда в какой-то момент почувствовала, что член отвердел и напрягся ещё сильнее чем был, распирая внутри. Толчки стали грубыми, бешеными, почти зверскими. Жан вцепился мёртвой хваткой и вбивался, вбивался, вбивался.       «Он близок», — пронеслось где-то в её опьянённом сознании, — «Если не выполнит просьбу, убью».       В считанные мгновения Жан рывком вынимает член, резко разворачивает Микасу, ставя её на колени, отбрасывает в сторону презерватив и, одной рукой помогая себе, а второй придерживая Микасу за волосы, выполняет поручение. С гортанным стоном обильно заливает ей рот и лицо спермой, содрогаясь всем телом, обессилено замирая, а после сгибается в коленях от расслабления и присаживается на пол.       Микаса сглотнула всё, что было во рту. Собрала остатки пальцам, облизала их, жадно причмокивая. Глядя ещё не опомнившемуся от оргазма Жану прямо в глаза.       «Мой. Вот теперь — мой».       Ещё с минуту она сидела на полу с блаженным выражением лица, пытаясь прийти в себя. Медленно и томно дыша, наслаждаясь мыслью о том, что Жан её трахнул. И одновременно вспоминая:       «Нет, это я трахнула Жана».       Кирштейн вытер пот со лба, вяло оглядел Микасу и пробормотал охрипшим голосом:       — Аккерман… ты бы всё-таки обратилась к врачу… безумная.       — Только если ляжем с тобой на соседних койках, — игриво подмигнула она, с трудом потягиваясь за влажными салфетками в сторону рюкзака. С таким видом к школе лучше не приближаться даже на пушечный выстрел. — И ты не в мед ли часом собрался? Диагнозы раздаёшь. Кстати, уже пол урока прошло. Эх, плакал твой параграф, Кирштейн.       — Да и хрен с ним, — выдохнул он, запрокидывая голову и облокачиваясь затылком о стеллаж. Не удержавшись, Микаса рассмеялась.       — Что я слышу…       — Вот только не начинай, — оборвал её Жан, но потом иронично улыбнулся: — Последние полчаса тебя не научили не судить по обложке?       Микаса фыркнула, утирая салфетками лицо. И не поспоришь. Сегодня Кирштейн открылся ей с совершенно новой стороны.       — Я на биологию уже не пойду, — сообщила она, методично убирая то, что осталось от макияжа, — а ты лучше иди. Заподозрят ещё чего.       — Ты бы оделась что ли, — скептически отметил Жан, оглядывая её с ног до головы. — Без движения, так сказать, здесь сыро.       Микаса удивлённо вскинула бровь.       — Как заботливо, — сыронизировала она, все-таки чувствуя, как сердце пропустило волнительный удар. — Тогда тоже бы прикрылся.       — Как будто тебе не нравится, — но всё-таки встал и принялся натягивать на себя бельё и штаны, застёгивать рубашку, отыскал где-то валявшиеся очки, пока Микаса поглядывала на него краем глаза.       «И всё-таки он охуительно хорош. Как в одежде, так и без неё».       — Давай выйдем вместе и потом разойдёмся, — сказал он, но заметив оторопевший взгляд Аккерман, пояснил: — Или ты думаешь, что я просто свалю и брошу тебя здесь? Ты всё это затеяла, но доводить до конца придётся обоим.       Чувствуя накатывающую тёплую волну, Микаса шустро подскочила, собрала по каморке свои вещи, кое-как натягивая, и уже вскоре стояла полностью готовой у дверей.       — Ты милый, — довольно улыбнулась она, пока Жан отворял замок. И добавила, не удержавшись: — И вкусный.       — Господи, Аккерман! Точно сумасшедшая…

***

      Чашка кофе из школьной столовой вместо биологии успешно устранила остаточную дрожь в теле, хоть места прикосновений Кирштейна и горели на нём до сих пор. Этот безумный учебный день близился к концу. Последний урок шёл своим чередом: галёрка шумит, Энни задумчиво пялится в окно, Микаса полулёжа на парте пялится на Кирштейна у доски. На шею, только что под чистую вылизанную, на исцелованные ею губы, на обласканный торс, на ненавистные очки, которые ему так идут. Ещё бы перестали идти за эти пару часов.       «Ну чего же ты ещё хочешь? Или он был прав, и ты в самом деле больная?»       Жан закончил с ответом, и проходя мимо, задержал на Микасе взгляд, тотчас же отправив её в ад. Тело немело и кололо, кровь закипала, а стук сердца заглушал даже оболтусов с задних парт. Ведь после секса должно было стать легче, верно? Или вообще плевать, если выражаться точнее. Она ведь уже трахнула его, но почему желание смотреть, глазеть, созерцать обострилось только сильнее? А встречаться глазами… стало и вовсе нестерпимо.       Из волнующих размышлений Микасу выдернул звук уведомления на телефоне.       Отправитель: Жан К.       «Ну и видок. Я тебя такой класса с пятого не видел».       То ли от дурацкой щенячьей радости, то ли от неожиданности, Микаса поначалу не могла понять, о чем речь. А потом вспомнила, что сидела без своего рутинного готского макияжа впервые за много лет. Едва сдерживая улыбку, набрала:       «Некоторые вещи требуют жертв ;)»       В считанные секунды пришло новое сообщение:       «Тогда как насчёт пожертвовать этим вечером и пойти со мной в кино?»       Микасе показалось, что земля ушла из-под ног. Осталось только дожить до вечера.       «Надеюсь, это не отразится на твоей успеваемости?»       Вместо ответа Жан развернулся и, упираясь кулаком в подбородок, театрально покачал головой. Но, немного помедлив, отписал:       «Значит, жди меня в восемь, сумасшедшая».       И у Микасы отлегло от сердца.       «Значит, буду ждать тебя в восемь, ботан».