***
Хван Хёнджин вошёл в Большой парадный зал в сопровождении Ким Бомгю и Чон Сокджина, облачённого в светло-голубой шёлковый сюркот с серебряными нитями и белые шоссы, обхватывавшие его стройные ноги и подчёркивающие их замечательную красоту (Сокджин поэтому и не любил их, шоссы: всё было напоказ, откровенно, но парадный костюм предполагал именно их). Старший омега герцог Ким гордо сверкал своим украшенным драгоценными золотыми цепями пурпуэном и плотными, дорогого сукна шоссами с золотыми перевязками длинноносой обуви — всё по последней моде. А воротник, украшенный мелодично звенящими бубенцами из тонкого золота с жемчугом, делал образ Ким Бомгю невероятно пышным и обворожительным. За ними шли ещё несколько молодых омег из родни, завистливо поглядывающих на юного жениха, который, несмотря на бледность и короткое, тревожное дыхание, выглядел просто ангельски прекрасно. И даже шёл уверенно. И только Сокджин видел, как дрожат пальцы Хёнджина, схваченные тонкими шёлковыми перчатками, да слышал, как тревожно позвякивают бубенцы на его портупее от каждого рваного вздоха. Да, омега был прекрасен, но вот на кого Сокджин откровенно загляделся, приоткрыв от восхищения рот, — так это на своего брата. Юнги ждал своего мужа на возвышении, около огромной арки, украшенной цветочной гирляндой. Сокджин оказался неправ: парадная форма Королевской Гвардии была просто великолепна. Глубокого, благородного синего цвета, она сияла богато шитыми серебром королевскими звёздами династии Пластегов на рукавах и посередине дублета, на груди, — и это придавало облику Юнги невыразимо привлекательную щеголеватость. Ловко перехватывая сильную фигуру брата, кожаный пояс подчёркивал и широкую, надёжную его спину, и мускулистые ноги, и крепкую грудь. Белые перчатки и богатая перевязь, к которой была прикреплена недлинная церемониальная фамильная шпага с гардой, украшенной драгоценными камнями, были допущением, которые не входили в основную форму, но были обязательными для официальных церемоний. Лишь в этом Юнги согласился уступить этикету и сейчас нетерпеливо сжимал и разжимал пальцы, обхваченные тонкой, непривычно нежной тканью. Когда он поймал взглядом фигуру Хёнджина, то замер. На лице его отразились сначала растерянность и недоверие, а потом такое детское, совершенное восхищение, что Сокджин мгновенно простил ему все тревоги этого дня. Юнги был влюблён. Нет... Юнги любил этого омегу, который шёл к нему, не сводя с него восторженно блестящих ему в ответ глаз. Они приближались друг к другу, как две чудесные звезды, которые притягивались неумолимо и неизбежно, и у Сокджина возникло стойкое ощущение, что их союз благословлён небесами очень давно — настолько они подходили друг другу и были невозможны друг без друга. Хёнджин шёл сквозь толпу пёстро одетых людей, которые стояли с двух сторон неширокого церемониального зала, образовывая традиционный живой коридор. Они кидали под ноги юному омеге белые мелкие цветы, устилая его путь к жениху будто ковровой дорожкой, но взгляды, которыми они его провожали, были чаще всего завистливыми, увы. Хёнджин был слишком, вызывающе прекрасен — кто же такое стерпит? Завидовали ему, его молодости и чистоте, стройной певучести точёной фигуры, его похожести на сказочного принца, богатству золотого обруча с рубинами и нежности шелковистых щёк — завидовали всему. Завидовали и Юнги, который получит эту красоту в свою посте... мхм... жизнь. Это было слишком, увы, очевидно, зависть травила воздух, делала его тяжёлым и непригодным для светлого и лёгкого дыхания. И Сокджину уже на половине пути через бесконечный, как казалось, зал стало очевидно, что бедный Хёнджин еле сдерживает себя, чтобы не кинуться бегом к стоящему на возвышении альфе, который смотрел на него так, будто видел истинного ангела — столько благоговейного восхищения было в его обычно таком дерзком взоре. Может, останавливало омегу то, что за спиной Юнги он видел глядящего на него во все глаза и медленно надувающегося от явной гордости Хван Минхёка. Альфа был крайне доволен тем, что происходило. Он, конечно, не мог не заметить, как здесь, в этом старинном и таком благородном замке, изукрашенном в честь его Хёнджина, все эти высокомерные дворяне, многие из которых и на порог–то Хванов пускали с трудом, кичась их неравным положением, — как все они в едином порыве вздохнули от невольного преклонения перед красотой и чистотой его омежки... Да, чистотой. Хёнджина обмыли в нескольких отварах, накормили пастилками, которые привёз Чонгук, чтобы отбивать свой запах. Сокджин очень вовремя о них вспомнил. А потом юному омеге ещё и сделали тайные притирания, пойдя против всех правил и требований Объявления. Всем было не до них. И теперь Хёнджин гордо благоухал лишь своим, природным, фруктовым, нежным, освежающим запахом, без примеси винной груши Юнги. И да, как и думал Сокджин, очень многие, мимо кого они шли, явно и внаглую наклонялись, чтобы принюхаться к юному омеге, не стесняясь и страшно пугая и смущая его. Каждый раз, чувствуя рядом с собой любопытный нос, Хёнджин подрагивал ресницами и сильнее сжимал кулаки, явно стараясь унять зашедшееся в страхе сердце. Сокджин точно это знал, так как и сам чувствовал то же самое. И каждый раз он ревниво и насторожённо щурился на наглеца, чтобы понять: почуял ли тот что-то в чистом запахе юноши или нет. Ни разу не увидел он ни торжества, ни презрения в досадливо прикрываемых глазах. Значит, все средства, что кинули они на очищение запаха Хёнджина, работали, как надо. И то, какое счастье и облегчение засветилось в глазах Юнги, когда он, наконец, протянув нетерпеливые руки к поднимающемуся к нему омеге, получил его в свои объятия и сразу тревожно, почти не скрываясь, обнюхал смущающегося юношу, — оно было бесценно, это счастье... И столько благодарности было во взоре Юнги, обращённом на Сокджина, что бета почувствовал себя необыкновенно хорошо, как будто кто-то купал его в тёплом меду — тягучем и сладком, пахнущем лёгким свежим цветением весны. Церемония была красивой и пышной. Отцы семейств у всех на глазах подписали договор на дообручение: родители небезосновательно подозревали, что ночь, полная меточной вязи и несдержанной страсти получивших друг друга альфы и омеги, не пройдёт бесследно для Хёнджина, так что необходимо было срочно отдавать его Юнги официально, чтобы никто ничего не заподозрил из-за преждевременного рождения наследника в этой такой красивой семье. А после Новообъявленные встали на особом возвышении, чтобы дрожащими голосами поклясться перед всеми друг другу в верности. Альфа, возложив на голову наречённого руку, должен был объявить его своей ответственностью и забрать под своё слово всё, что он в дальнейшем сделает. Омега, преклонив одно колено и склонив голову, должен был поклясться в чистоте помыслов и безоговорочном подчинении слову и руке наречённого. Когда Хёнджин опустился на одно колено перед Юнги, Сокджин невольно нашёл глазами Чонгука. И вздрогнул от того, как смотрел на него — именно на него! — альфа. Пристально, внимательно. Когда зазвучали первые слова "Я, омега из рода Хван, обретая сегодня тебя, альфа из рода Ким...", на губах Чонгука появилась печальная улыбка. Сокджин никогда не давал ему такую клятву. Он никогда не обещал слушаться Чонгука, никогда не было у них этого — чтобы бета проявил вот так, перед всеми, официально покорность своему супругу, обещая её ему как главную часть своего приданого. Мог ли Чонгук вообще претендовать на неё? То, что альфа сейчас задаёт себе этот вопрос, было слишком явственно, и Сокджину вдруг стало больно и обидно за своего мужа. Он нахмурился, требовательно приказал взглядом Чонгуку: "Смотри на меня!" и, развернувшись боком, чтобы его лица не было видно большинству гостей, стал, беззвучно шевеля губами, повторять за Хёнджином слова клятвы. И глядел он при этом в тут же потяжелевшие от волнения и чего-то ещё, тёмного, странно-отчаянного, глаза своего супруга. — ... под твоей рукой своим сердцем нести службу тебе... ни помыслом, ни словом, ни делом не нарушать законов имени твоего и понятий твоих о чести, доме, вере... Оберегать покой твой и веру твою в силу и чистоту нашего дома ... Клянусь тебе, жених мой, что твоим и только твоим буду отныне и навек, пока будет жизнь моя угодна богу... И Чонгук вместе с Юнги, чей хриплый голос эхом отдался в полном людей и мёртвой тишины зале, бесшумно произнёс: — Принимаю клятву твою и дарю верой своей тебя... Много пафоса и пустой болтовни было в этой клятве, но иногда слова... значат многое для сердца, встревоженного и раненого. После этого Хёнджин и Юнги получили свои брачные цепи, чтобы обменяться ими в часовне на венчании, а Сокджин и Чонгук, не отрываясь друг от друга взглядами ещё какое-то время продолжали клясться друг другу в верности, любви и обещать быть рядом всегда. Этот вечер становился всё более значимым для них. И не только для них. Герцог Ким Джиюн выглядел довольным жизнью, и на его лицо вернулась неизменная немного надменная улыбка. Он явно ощущал себя хозяином на этом празднике, где все кружили вокруг его сына и поздравляли его, его дом и родителей с таким событием. Бомгю тоже светился от счастья, потому что и богатые угощения, от которых ломились столы, и музыка, на которую они не поскупились, выписав музыкантов из самой Столицы, и добрые разговоры, и приторно-завистливые улыбки омег-родственников — всё это говорило ему, что Объявление в его доме удалось на славу. Сокджин видел, как Пак Сонхва, папа маркиза Пака, ласково улыбается Чон Хосоку, который взял на себя роль его сопровождающего: видимо, Чимин всё же покинул замок, поручив своего папу своему... лучшему другу. И только Сокджин иногда ловил полный печали взгляд Хосока, когда он смотрел на окна замка, за которыми кружилась и пела свою сказочную заунывную песню метель. Ему точно не здесь хотелось быть — Чон Хосоку... И он, наверно, гадал, где сейчас его ветреный, странный, капризный и такой... такой дорогой его сердцу красавец-альфа... Да и Сокджин на самом деле не мог до конца почувствовать себя счастливым. Как только Хёнджин спрятался в ласковых и заботливых руках Юнги, как только Сокджин убедился, что им, этим двоим, пока больше ничего не угрожает, он сразу вспомнил кое-что важное: здесь, в этом замке, не было ещё одного человека, который явно заслужил того, чтобы присутствовать на этом Объявлении. Бета мрачно наблюдал за вереницей разряженных гостей, которые подходили к новобъявленным, и думал, что больше, чем все они вместе взятые, заслужил подойти к счастливой паре и сказать им несколько дружеских слов совсем другой человек. Уж он-то бы точно смог найти нужные слова, чтобы утешить, поддержать и Хёнджина, бледного, с дрожащими губами, и Юнги, мрачного и слегка скалящего зубы ... Видимо, родственнички, как они и опасались, всю свою деликатность и доброту оставили дома в глубоких сундуках. А вот Тэхён бы смог их утешить — бледных и таких встревоженных альфу и омегу на возвышении рядом с огромной золочёной чашей, уже наполовину наполненной разными дарами. Он никогда не лез за словом в карман — омега Ким Тэхён — и всегда находил, что сказать. Да, у него шикарно получалось оскорблять людей, но и утешать он умел, Сокджин знал... точно знал. Только не было здесь Тэхёна. Сокджин горько вздохнул. Если бы не его собственные тревоги этого проклятого дня, он бы, конечно, нашёл возможность поговорить и с Чонгуком, и с Намджуном и попробовать помочь своему брату. Но сейчас он просто не знал, как быть. Одно понимал: он не оставит Тэхёна. Джин даже не мог себе представить, насколько же тяжело там, посреди этой февральской вьюги несчастному беглецу, уверенному в том, что вся семья отказалась от него. Как только он начал думать об этом, тоска тисками сжимала ему сердце. И больше ни яркие свечи, которые часто менялись слугами и разгоняли то там, то тут начинавший сгущаться мрак, ни вкусная еда, которую он уже успел попробовать, ни бесподобное вино, которое ему несколько раз подносил непривычно молчаливый и какой-то странно задумчивый Чонгук, — ничто не могло его отвлечь от этой его печали. Да ещё он вдруг заметил, что новообъявленные уже едва держатся на ногах. Это было неудивительно: они уже приняли более сотни отдельных поздравлений, и Хёнджин тяжеловато опирался на руку Юнги, а тот откровенно переминался с ноги на ногу. Но не это было важно. Улыбка Хвана уже не была ясной. Сейчас он выслушивал излияния и очередную порцию советов от дальнего родственника по папиной линии, старика Хо Бомгёма. И стоило интуитивно встревоженному Сокджину внимательнее присмотреться, как ему стало ясно: не всё так уж мирно там, на возвышении, куда уже мало кто смотрел, потому что почти все поздравили юную пару и разошлись к богато накрытым столам. Маркиз Хо Бомгём, который всегда отличался бесцеремонностью и неприятно буйным нравом, не стесняясь, очень откровенно взглядом лапал юного омегу и облизывался. В прямом смысле этого слова. Юнги же прожигал старика взглядом и, кажется, отвечал что-то не очень любезное, стараясь убрать своего омегу за спину, подальше от горящих нехорошим огнём глаз явно нетрезвого гостя. Чонгук, с которым, погружённые каждый в свои тревоги, они за вечер не сказали и двух слов, но который внезапно оказался рядом, тоже заметил, что юные влюблённые еле сдерживаются, и положил руку на плечо напряжённо смотрящего на них Сокджина, склонился к его уху и тихо сказал: — Я отвлеку старика, а ты уведи Хёнджина и Юнги. Им явно надо отдохнуть. Сокджин прекрасно знал, что так не принято, но с готовностью согласился, и они отправились к возвышению. Подошли они туда очень вовремя: клыки Юнги уже почти полностью показались из-под верхней губы, а Хёнджин стоял весь красный и едва не плакал. Подходя, они уловили слова старика: — ... слишком неопытный. И тебе, Юнги надо помнить об этом. Омеги коварны, внешность ничего не значит! А уж если она так бесовски хороша — и более всего. Ещё раз говорю: держи в чёрном теле и дери по полной без жалости! И вожжами, и плетью, и натурой! Я своего так только и удерживал от измен! И то не удержал! Трахался у меня с садовником да прямо на супружеском ложе! Мр-р-разь... И твой розанчик, помяни моё слово, с такими-то сучьими глазами низкородной ша... Юнги зарычал, прерывая речь наглеца, но Сокджин быстро встал между ним и гадким стариком, а Чонгук твёрдо взял отпрянувшего альфу за плечо и негромко, но железным тоном сказал: — А не пойти ли нам с вами выпить, дорогой... мхм... — Маркиз Хо, — быстро, не поворачиваясь, подсказал Сокджин. — Ага. Маркиз Хо! Я знаю, где стоит отличное Торское и жирные колбасы к нему! — Отлично! — воскликнул тут же громче, чем надо бы, старик. Но вдруг снова обратился к Хёнджину, который стоял ни жив ни мёртв. — А ты, красавчик... обязательно должен приехать в мой Дроссельсват! И лучше без своего зубастого альфы... Когда надоешь ему, я буду... Сокджин вцепился в плечо рванувшего к наглому альфе Юнги и, обернувшись через плечо, увидел, что Чонгук чуть не на себе оттаскивает с возвышения нерадивого родственничка. — Мразь, — гневно выплюнул Юнги. — Какая же мразь! — Тише, тише, прошу, Юни, — обнял его сзади Хёнджин и задышал ему в затылок, оглаживая рукой по груди. — Он... ты слышал? — задыхался альфа, судорожно сжимая руку своего омеги. — Как он... — Не слышал, — пробормотал ему в ухо Хёнджин, — слышишь? Ничего не слышал, я только тебя слышу, понимаешь? Только тебя, мой альфа... Ну же... тш-ш... И изумлённый, не успевший ничего предпринять и лишь удерживавший плечо брата Сокджин вдруг почувствовал, как медленно стало расслабляться под его рукой тело Юнги. "А мальчонка хорош... — растерянно подумал он, глядя по-новому на прикрывшего глаза и что-то бормочущего на ухо своего альфы Хёнджина. — Надо же... Вот, что значит опыт долгого общения друг с другом... А мы с Гуком только трахаемся... И всё без толку..." Он и сам тут же остро почувствовал, что неправда это, что не только... Но всё равно не мог не позавидовать белой завистью этим двоим, что были так молоды — но так мудры рядом друг с другом... То есть Хёнджин был мудр... Наверно. Вспышку бешенства Юнги удалось погасить, так что всё обошлось. И когда родственники, наконец, закончились, в большой дарильной чаше скопилось море подарков, а на Хёнджине и Юнги уже лица не было, Сокджин выдохнул с не меньшим облегчением, чем они. Им дали немного отдохнуть — новообъявленным, чуть-чуть накормили, а потом позвали на танец женихов. Лютни и рожки заиграли что-то странное, заунывное, но никто не слушал, наверное, музыку. Все смотрели на пару в центре зала. Альфа и омега. Весь танец состоял из топтаний вокруг друг друга и призван был показать всей родне, что собралась стать свидетелем Объявления, что молодые люди подходят друг другу и хорошо смотрятся рядом. Так что, потоптавшись, они замирали друг рядом с другом. И с самого начала было понятно, что природная грация Хёнджина и стать и сила Юнги, который иногда просто нёс своего мальчика на руках (не потому, что танец это предполагал, а потому что омежку порой уже ноги не держали) — они были созданы друг для друга самим Господом Богом. И те, кто ещё в чём-то сомневался, сейчас, наблюдая за изящными изгибами тела омеги, на которые так ловко умещались широкие ладони альфы, на то, как строили они друг под друга шаги, как уместен был каждый поклон, каждое движение тонкой кисти Хвана или крепкой ноги Юнги, — убедились в том, что эти двое — Пара. И разлучать их — великий грех. — Что же, дорогой племянничек, теперь я на самом деле вижу, что вас можно поздравить, — услышал Сокджин за спиной негромкий, но резкий и неприятный голос, по которому узнал Ким Донсопа, одного из влиятельнейших альф дома Ким. Он обращался к отцу Сокджина: они, стояли неподалёку, и их разговор был отлично слышен бете. — Спасибо, господин герцог, — почтительно ответил отец. — Мы на самом деле... — Ухватить такую драгоценность, как Хван Хёнджин, конечно, дело нехитрое, — прервал его бесцеремонно старший Ким. — Эти Хваны кому только не пытались его продать подороже, и я слышал, что последним был сам Ким Намджун — кстати, где он? почему я не вижу этого мелкого засранца здесь? — но не о нём, да? Так вот, я рад, что эта нежная птичка разбавит именно нашу ветвь своей кровью. — Благодарю, — ещё раз, но уже без уверенности ответил отец. — И хотя я по-прежнему считаю, что для своего сына ты мог бы найти кого-то познатнее, но, честно говоря, двор в последнее время одобряет живую кровь, которую до бессовестного непокорные дети старинных родов всё чаще выбирают себе в пару. — В голосе старика была неприкрытая насмешка. — Я бы не сказал, что мой Юнги непокорен, — неуверенно начал было Ким Джиюн, но старший снова его перебил, засмеявшись. — Ну, брось, брось, — покровительственно сказал он. — Мне не рассказывай. Наслышан я о том, как ты запрещал сыну и думать об этом низкородном красавчике. Но я не об этом хотел спросить тебя, племянничек. — О чём же, герцог? — настрожённо произнёс Джиюн. — Да о том, что волнует всех здесь, кто хотя бы примерно представлял, зачем ты нас всех сюда звал на самом деле, — язвительно ответил старший альфа. — Может, скажешь, где твой сынок-омега, которого ты и должен был объявлять сегодня? Или здесь просто случайно оказался маркиз Пак Сонхва, этот сноб, который ни с кем никогда и дела не имеет, ни на какие семейные праздники вообще не ездит даже близко, даже своего-то дома, а тут — у тебя. Что скажешь, племянничек? — Мы объявили сегодня тех, кого хотели объявить, — ответил Ким Джиюн, и Сокджин невольно восхитился твёрдостью и непоколебимой уверенностью, прозвучавшими в голосе отца. Он-то знал, как нелегко это давалось альфе. — Неужели? — насмешливо переспросил противный старик. — Ну, кто я, чтобы спорить с тобой. Только вопрос остаётся: где твой сын? И почему не присутствует на Объявлении старшего братца? — У него недомогание омежье. Отец явно пожал плечами и ответил так решительно, что Сокджин затаил дыхание. Эту ложь с течкой придумал им он и подсказал её папе. Но не был уверен, что отец примет от него такую "помощь" и сможет так спокойно солгать. Он явно недооценил Ким Джиюна. После такого ответа продолжать расспросы было верхом неприличия, и старший Ким это прекрасно понял. Он только фыркнул и пробормотал что-то невнятное, а потом, видимо, отошёл. Сокджин попытался снова сосредоточиться на танце, который явно подходил к концу. Он и так был затянут, но музыка всё не кончалась, и Хёнджин и Юнги, сцепив зубы, делали одни и те же движения, чтобы гости могли по-прежнему любоваться той гармонией, которую обещала миру эта чудесная пара. Однако Сокджина отвлёк отец. Именно его дыхание он почувствовал у себя на затылке и его голос услышал: — После танца... Когда все снова усядутся за столы, выпьют новый тост и начнут есть, вы с Чонгуком должны прийти в мою кабинетную. Сокджина продрал мерзкий холодок, а в сердце закрутилась чем-то кислым тоска. Его и раньше всегда потряхивало, когда ему передавали, что отец ждёт его в кабинетной. Обычно это заканчивалось поркой, заточением в Узкой башне или нудным выговором, после которого он порой чувствовал себя гораздо хуже, чем после порки и башни вместе взятых. Но делать было нечего. После тоста "Многая лета новообъявленной паре и их родителям!" он, тяжело вздохнув, открыл было рот, чтобы позвать Чонгука, но тот его опередил: — Джинни, — сказал альфа, беря его руку и заглядывая в глаза тревожным и каким-то сочувственным взглядом, — твой отец просил нас пройти к нему. После этого тоста. Нам... надо пойти. — Я знаю, — угрюмо ответил Сокджин. Он вдруг разозлился на такую подстраховку отца, она показалась ему оскорбительной: как будто отец не доверял ему, думал, что он забыть может. Чонгук вдруг поднёс его пальцы к губам и мягко поцеловал их, снова заглядывая в глаза мужу. — Пойдем, Джинни, ладно? Ничего не бойся, я ведь... я буду рядом. На глаза Сокджина выступили слёзы, и он посмотрел на Чонгука с такой благодарностью, что тот невольно смутился и нахмурился. — Ничего не будет такого, — твёрдо сказал альфа. — Я не позволю больше тебя оскорблять, веришь мне? — Верю, мой альфа, — тихо пролепетал Джин, чувствуя себя вдруг маленьким и таким беззащитным. Рядом с Чонгуком ему хотелось быть таким иногда, чтобы тот его защищал, чтобы был сильным и смелым, чтобы... видел смысл быть всегда рядом с бетой Чон Сокджином.***
Кабинетная оказалась внезапно наполненной людьми: за большим тяжёлым столом сидел отец, рядом, у окна, стоял с бокалом вина в руках папа, на широком кресле сидел Хёнджин, а рядом с ним на стуле — Юнги, не сводивший со своего бледного и измученного омеги тревожного взгляда и державший его руки в своих ладонях. — А вот и вы, — странно дружелюбным тоном сказал Ким Джиюн. — Не буду приглашать садиться: нам надо к гостям. И однако откладывать тоже не вижу смысла. Сокджин, — альфа прямо посмотрел на насупленного сына, который от этого своего имени, произнесённого столь торжественно, невольно дрогнул и прижался к Чонгуку, тут же успокаивающе положившему свою руку ему на талию. Джиюн этого, кажется, не заметил и продолжил столь же гордо: — Сын мой. Это Объявление, что прошло уже почти и прошло невероятно удачно, — во многом, как сказал твой папа, именно твоя заслуга. Сокджин изумлённо приподнял брови и недоверчиво покосился на Ким Бомгю, но тот продолжал смотреть в тёмное окно и припивать из своего наполовину пустого бокала алое душистое вино. Отец продолжил, не встретив никаких попыток переспросить о чём бы то ни было: — И я решил, что ты заслуживаешь награды, Сокджин. Мы с тобой ссоримся часто, и я не могу согласиться с тем как ты себя ведёшь порой. Однако твой муж уверил меня, что призовёт тебя к ответу, и у меня нет причин не верить графу Чону. "Сегодня ночью, — прикусив губу и еле сдерживая улыбку, подумал Сокджин. — Он накажет меня... поверьте, отец, вам бы не понравилось, узнай вы — как именно..." — Моё же дело — быть благодарным тебе за то, что помог нам избежать позора, который навлёк на нас этот мерзавец Ким Тэхён. — У Сокджина сжалось сердце: отец не назвал Тэхёна сыном. Это было страшно и неправильно. Альфа же продолжил: — И я благодарен. Пусть послужит тебе и это уроком, ибо благородный муж обязан быть благодарным. Так вот, Чон Сокджин, бета, мой средний сын. В награду я могу исполнить любую твою просьбу. Твой муж сказал нам, что завтра вы покидаете Тропоке, так что я поспешу сделать это прямо сейчас, как только ты изъявишь это желание. Сокджин кинул косой взгляд на Чонгука, поймал его ответный: пристальный, болезненно-тревожный. "Мда... мог бы и мне сказать, что принял такое решение", — с горечью подумал он. Тёмная муть, которая было улеглась и забылась в глубине его души, вдруг снова начала медленно подниматься, топя его в себе. Но бета тряхнул головой, отгоняя её: "Впрочем, он говорил, просил, чтобы мы раньше даже уехали... " — Так есть ли у тебя просьба, Джин? — нетерпеливо спросил отец. — Может, ты хочешь что-то забрать отсюда в свой Версвальт, раз уж он стал тебе таким домом, что вы так и норовите туда сбежать... Мысль возникла сама собой. Она была простой и совершено точно — единственно правильной. Ему ничего не надо было из Тропоке. Он хотел отсюда увезти только мужа своего — и как можно дальше. Но сам Тропоке, возможно, был кое-кому ещё нужен. Поэтому он быстро и твёрдо сказал: — Я хочу, чтобы ты не отказывался от своего сына Ким Тэхёна, чтобы простил его и снял запрет на его венчание в семейных часовнях.