***
По дороге к каменной галерее, служившей переходом между Большим замком и Узкой башней, Сокджина задержал слуга, который его искал с поручением от папы: нужно было встретить почтенное семейство Хо, которое наконец-то смогло прорваться в Тропоке сквозь снежную осаду. И Сокджин даже не сразу сообразил, что сейчас увидит своего братца Хо Хёнгу — того самого, с которым у него случился инцидент, который чуть не лишил Сокджина невинности, а Хёнгу возможности иметь детей. Так что Сокджин с какой-то даже готовностью встал рядом с папой на большой лестнице, чтобы приветствовать дорогих гос... Хёнгу почти не изменился. Всё такой же вызывающе красивый, с той же совершенно кобелиной ухмылкой, которая появилась на его губах, как только он увидел застывшее маской деланого радушия лицо Сокджина. — Братец Сокджин, — мягким басом сказал он, без разрешения, внаглую беря руку беты для поцелуя. — Приятно снова вас видеть, дорогой мой бета. Поцелуй был слюнявый и открытыми губами, после него страшно захотелось вытереть руку, а лучше — помыть её тут же в первой попавшейся луже: всё равно будет лучше, чем сейчас. Но Сокджин уже не был тем пугливым подростком, который бился в руках этого альфы, умоляя его отпустить и плача — жалко и беспомощно. Положение его — человека, встречающего гостей, — ответственное положение, и оно не давало ему возможности и права проявить неуважение или презрение, как бы ему этого ни хотелось. Рядом был папа, неподалёку стояли дядья, дед — герцог Хо Хогён: семья Хо прибыла в полном составе. И почти все смотрели на Сокджина. История его "тесного общения" с Хёнгу невольно стала известна всем, так как Сокджин достаточно мощно двинул альфе между ног и пришлось звать лекаря. И теперь это было просто притчей во языцех в домах их рода. Поэтому их старались не сводить. Но здесь, на большом семейном торжестве, без этого было не обойтись, так что, видимо, папа решил прямо взять быка за рога и исправить ошибки молодости Хо Хёнгу. Он широко улыбнулся, примирительно приобняв Сокджина, который настойчиво уговаривал себя не вытирать саднящую мерзостью кисть о свою одежду, и насмешливо и откровенно издевательски усмехающегося Хёнгу за плечи, и сказал: — Мне кажется, дорогие мои дети, вам давно пора забыть прежние обиды! — И он искательно заглянул в глаза Сокджина. И пристальный взгляд Хёнгу тоже прожёг старающегося взять себя в руки бету. Не было сомнения, что такой мерзкий поцелуй Хёнгу оставил на его руке нарочно, рассчитывая, что Сокджин сразу покажет себя нетерпеливым и злым. Это сразу переложит на него вину и за то, что было с ними тогда, когда почти все встали на сторону бедного беты, хотя Хёнгу и пытался сказать, что ничего такого он с Сокджином не делал. Ну, и кроме того, это помогло бы поквитаться. Сокджин чуть дёрнул губами, изображая вежливую улыбку и тихо, чтобы слышали только папа и Хёнгу, сказал: — Конечно, папа. О чём речь. Жаль только, что братец Хёнгу так и не научился манерам или хотя бы целоваться: его поцелуи, даже церемониальные, по-прежнему отвратительны до тошноты. И, не глядя на замершего от неожиданности папу и лишь краем глаза зацепив мгновенно искажённое злобой лицо "братца", он отвесил изящнейший поклон деду и дядьям, смотревшим на них насторожённо, ласково улыбнулся им, развернулся и быстро пошёл в замок. "Кажется, у меня теперь есть ещё один враг, — с горечью думал он, поднимаясь к галерее, чтобы всё же исполнить свой долг перед тем, кто, при всём своём странном отношении к Сокджину, никогда не был злобной тварью, как этот Хёнгу, — перед Юнги. — И как у меня получается? Всё-таки решение уехать и жить в Версвальте было лучшим решением в моей жизни. Останься я среди этих людей или при дворе, меня бы давно или убили, или изнасиловали — и я бы сам руки на себя наложил... Но эта мразь... — Сокджина передёрнуло от отвращения. — Нет, всё правильно я сделал. А полезет ещё раз — пожалуюсь Чонгуку. И наплевать на всё. Не могу..." Он снова ощутил противную влажность на своей кисти и брезгливо содрогнулся. Он знал, что Хёнгу пахнет благородной хвоей, и Сокджин любил этот запах, в хвойном лесу ему всегда было хорошо, но сейчас он чувствовал лишь ненависть к этому аромату, с горечью думая, что эта тварь не должна так влиять на него, не должна вот так запросто лишать его того, что он любит. Он быстро зашёл в свои покои, и в тазу обнаружил холодную воду: видимо, Гону ещё не убирался. Сокджин возблагодарил Всевышнего, быстро и тщательно обмыл руки с душистой притиркой за неимением мыла. И на сердце его стало чуть спокойнее. "У меня есть Чонгук, я больше не один, — думал он. — Он не даст меня в обиду. Он... Я не буду жаловаться, чтобы не подставлять его, но он и сам заметит, если эта дрянь попробует преследовать меня... Надеюсь, он всё правильно понял и не станет нарываться на меч моего мужа... мужа... — Он почувствовал, как улыбается. — Гуки... Такой мой Гуки..." Сокджин подошёл к окну, выходившему на задний двор, и вдруг, как по заказу, увидел Чонгука: тот помогал своему брату — ну, видимо, так как на голове у человека был накинут плащ с цветами дома Чон — дойти до кареты, а рядом нетерпеливо приплясывал Чимин, который тревожно что-то говорил им, но Чонгук лишь нетерпеливо отмахивался и осторожно помогал брату взобраться в карету. Чимин в это время быстро осматривался, он поднял голову — и увидел Сокджина в окне. Его лицо озарила плутовская усмешка, он расширил глаза, как будто Сокджин застукал его за шалостью, и вдруг приложил палец к своим губам, подмигнул — и нырнул вслед за Хосоком в карету. "Вот же неуёмный мальчишка, ох, хлебнёт ещё с ним Чонгуков братишка..." — подумал Сокджин, но подумал без злости, с каким-то даже щемяще-нежным чувством. Всё-таки удалось покорить и его суровое сердце чёртову маркизу Пак Чимину...***
Сначала в Узкую башню Сокджина просто не пустили: высокий мощный альфа в цветах герцогской охраны перегородил ему путь, чем вызвал не только недоумение, но и гнев беты. — Не велено пускать никого, кроме господина герцога и слуг-разносчиков, — в меру своих сил стараясь быть вежливым, рыкнул он. — Ты не узнаёшь меня? — удивился Сокджин. — Конечно, узнаю, господин Сокджин! — браво ответил альфа. — Но всё одно: не велено. Не моя же воля, а только господин герцог настрого запретил. Мы даже и слуг не всех пускаем: только с особой меткой, секретной. Так что уж простите, но не могу я вас к господину молодому герцогу допустить. Сокджин отступил в полном недоумении. Ему всё это казалось дурной шуткой: он, конечно, понимал, что Юнги "заточили" в башню не просто так. Он — альфа, а значит, у него есть права и возможности, которых не было и быть не могло у Тэхёна, поэтому к тому и были столь мягки и снисходительны: покинь он замок — и куда бы он пошёл? А вот Юнги, сумей он сбежать, уж точно не потерялся бы. Поэтому его стерегли. Да... но вот так? Как настоящего узника? В собственном родном доме? Он в бешенстве нашёл отца и, еле сдерживаясь, поинтересовался, с каких пор ему нельзя видеть братьев. — С тех пор, как они идут против моей воли и ведут себя отвратительно, — холодно ответил Ким Джиюн. — Юнги — старший сын рода Ким нашей ветви, отец, — ледяным тоном сказал Сокджин, — он альфа, воин, королевский гвардеец, ему двадцать четыре года — неужели ты думаешь, что он сможет тебе простить такое к себе отношение? И неужели ты думаешь, что именно так ты сможешь завоевать его доверие? — Мне не нужно его доверие! — зло рявкнул Ким Джиюн и горделиво вскинул подбородок. — Мне нужно только его послушание! И понимание собственной ответственности перед семьёй и родом! — Тогда дайте ему хотя бы маленький повод полюбить эту семью! — крикнул ему в ответ Сокджин. — Он же ненавидит вас всех сейчас! Он же сделает всё, чтобы только вы не получили то, чего хотите! Господи, отец! Я его сто лет не видел, я его и знал-то всегда плохо, но даже я это понимаю! Потому что это именно то, что чувствовал бы любой на его месте! Сокджина трясло от ярости, он горько сожалел, что не настоял на том, чтобы Чонгук рассказал ему о своих планах по спасению братьев Ким от жестокости родителей, потому что сейчас — вот сейчас — он был готов горы свернуть, лишь бы укротить самомнение этого альфы, что сейчас пытается сжечь его гневом во взоре, лишь бы показать отцу, что всё, весь мир против такого отношения к своим детям! — Как ты смеешь со мной так разговаривать? — проскрежетал сквозь зубы, явно еле сдерживаясь, чтобы не надавать ему пощёчин, Ким Джиюн. — Тебя, сукин сын, спасает от участи быть запоротым на конюшне только то, что ты замужем! Но будь уверен: я скажу твоему мужу, что ты посмел проявить ко мне неуважение, а уж он тебя накажет достойно! — Мой муж уважает в первую очередь меня, — горько усмехнувшись, ответил Сокджин, и у отца просто глаза на лоб полезли от уверенности и гордости, которая прозвучала в его словах. — Можете жаловаться, отец, можете. Только он не станет обижать меня. В отличие от вас, он понимает, что я не омега, что меня не напугать и не запугать. Что со мной можно договориться только по-хорошему, пойдя на уступки, что меня, как и любого, можно смирить и покорить, если вести себя со мной как с человеком, достойным уважения! И вам бы не мешало помнить об этом, когда вы решаете, как поступить с Тэхёном и Юнги! Он гордо развернулся и пошёл к двери отцовских покоев. — Ты можешь его навестить, — прозвучало ему вслед. — Но будь полезен: примири его с его участью. У него нет выбора! И выхода иного тоже нет! И пусть не надеется, что у него получится, как у Ким Намджуна, этого чёртова сына, вырваться из подчинения родителей! У нас в родне он не получит ни помощи, ни одобрения ни от кого, воспротивится — останется один! А омегу своего всё равно не получит! Не Намджун — так будет милейший Хо Хёнгу. Он давно на Хёнджина облизывается. Кто угодно! Но в моём роду торгашу не бывать! — И отец грохнул кулаком по тяжёлой дубовой столешнице так, что гул пошёл по всей комнате. Сокджин даже не повернулся, только чуть вздрогнул и слегка склонил голову, а когда он уже был на пороге, отец всё-таки добавил злобно: — Но твой муж узнает о твоей наглости. Он тебя избаловал, как я вижу, и ты совсем распустился! Ну, да ничего, дело поправимое. Отходит тебя вожжами пару раз — запоёшь как миленький, и ласково, и покорно. Чонгук — решительный, настоящий альфа. Он заставит тебя понять, где твоё место в этом мире, бета. — Ясно, — скрипнул зубами Сокджин и вышел, громко хлопнув дверью. Отлично. Теперь на него пожалуются Чонгуку. Ну, такого ещё не было, интересно, как он ответит на эту новость. И есть ли у него лишние вожжи...***
Юнги изменился. Его лицо стало суровее, жёстче, черты потеряли юношескую незаконченность, огрубели, между бровями залегла хмурая складка. Вечная и так нравившаяся когда-то Сокджину ленивая дерзость и насмешливый блеск в глазах сменились мрачностью и какой-то огненной решимостью. Он стал выше, раздался в плечах, и даже под сорочкой и дублетом, небрежно сейчас расстёгнутым, можно было угадать крепкий рельефный торс и сильные руки. Он был похож на огромного мощного льва, которого жестокие люди заточили в неширокой клети и мучают изо дня в день, не давая даже потянуться и рыкнуть погромче, так, как он привык на просторах родной саванны. Сейчас на его лице была печать мучительного отчаяния, хотя, когда он увидел и узнал Сокджина, он улыбнулся радостно и широко, а потом вдруг шагнул навстречу остановившемуся в нерешительности у двери брату и неуверенно раскрыл объятия. — Ты пришёл... — негромко сказал он. — Что ж... обнимешь? Сокджин кивнул и сделал шаг навстречу. Юнги обнял крепко, прижал к себе и замер, как будто прислушиваясь к чему-то. — Думал: придёшь, не придёшь... — сказал он глухо, не отпуская Сокджина. — Здравствуй, Юнги, — тихо отозвался бета, нерешительно цепляясь пальцами за рукава дублета брата и торопливо пытаясь понять, что чувствует и как себя надо вести. — Как ты т.. — Прости меня! — вдруг совершенно неожиданно, с мучительным надрывом сказал Юнги. — Прости, брат! Видишь... Не получилось в письме, только зря учился, а так... Прости меня, прошу! — Юнги, — совершенно растерянно пробормотал Сокджин, — не сейчас, наверно... — Сокджин, прости, прости меня, — торопливо заговорил альфа, явно не желая ничего слушать. — Виноват, я так виноват перед тобой! Я наговорил лишнего, я был настолько труслив, что не приехал, чтобы поговорить глаза в глаза, что прилично было бы мне как альфе... Я пьян был, так пьян.. И этот сучий Дохён... И это ничего не оправдывает, совсем нет, я не пытаюсь никак себя оправдать, я только... — Юнги! — Сокджин решительно обнял брата и уткнулся в его сильное плечо носом. — Юнги... Не надо. Не надо... — Прости, — безнадёжно и отчаянно прошептал Юнги, отчаянно прижимая его и явно не желая отпускать. — Ну, прости же, бета... Прости, брат... — Давно простил, — тихо ответил Сокджин — и вдруг, как будто открылось что-то тайное и скрытое до этого в душе его. Да, да. Да! Давно простил. Это правда. И письма поэтому не жёг. Открывать боялся: вдруг брат написал что-то, что снова причинит боль и откроет затягивающуюся рану Нет, сначала, конечно, не читал от обиды, а потом... Потом вспоминал, было больно, клялся сжечь, но... забывал. Благополучно забывал, потому что было уже неважно. Он — простил. Они стояли обнявшись... долго. Просто стояли, боясь разрушить что-то хрупкое и тонкое, что начало вязаться вокруг них — и между ними.