Кто ты? Кто я? Кто такой Хисока Морроу?
— Хисока Морроу это мы. Теперь, когда мы делим одно пространство-время, кто-то один не может полноправно называть себя настоящим. Это абстракция, вырезка из модного журнала Volgue, озверевший от голода пчелиный рой и пьяный лепет Агриэля. Это сумма слагаемых моего Хисока и твоего Морроу. Понимаешь, Заря? — Понимаю, Хисока. Только, позволь напомнить, что настоящий я. А ты это мясной мешок альтернативных пережитков. Настоящий, но не для этого измерения. Поэтому пальцем тронуть не смей мои игрушки или твоё прекрасное тело окажется порубленным-покуцаным в сточных водах. А мне бы ох как не хотелось. Улыбаешься по шлюшьи. Взгляд лукавый, у тебя точно внутри гремучие змеи. Внутри твоего тела. Твоего ахуенного тела. Почти такого же, как моё. Только у тебя родинка над правой ключицей и россыпь веснушек на плечах. Маскируешь их слоями тонального крема. Не потому ли, что они выглядят так по детски уязвимо-невинно? Я догадываюсь, что ты хочешь ответить. Я ошибся, потому что мы лукавый бес, хитрый лис и кодекс Серафинии. Тайна-фальшь-загадка-ложь. Хисоку Морроу не прочитать как открытую книгу. И плевать, настоящий он или нет. — Боюсь-боюсь. Мой хороший, ты же понимаешь, что супротив моей воли ни-ко-гда меня не убьёшь? Я родился не на этой земле и подыхать здесь не собираюсь. Единственное, что может стать причиной моей смерти, твой вялый хуёк, во время нашего совокупления. Это будет сильным ударом по моему самолюбию, ах!.. Я так постарался бы, а для тебя всё равно было бы недостаточно интимно? Что же я должен сделать, мой хороший? Поднимается температура. Светская этика задыхается под домашними шортами с мишками и зайчиками. Задыхается и вытекает подтаявшей сахарной ватой с омерзительным хлюпаньем-чваканьем. С таким же вздувались-взрывались воспалённые лимфатические узелочки в паху, году в 1720. Бубонная чума, славные-славные-славные времена и минус сто тысяч марсельских клопов-паразитов именуемых, незаслуженно, люди. Тёмные человечки выходили из домов, после своих грязных дел, а солнечно-тёплые руки Бога в отмест отрывали-сжигали кусочки их плоти. И вопль города восходил до небес, так громко молили они о прощении. Так что же ты, Хисока, до сих пор не подохнешь никак? С каких пор его Божественное величество позволяет таким как мы быть сеятелями греха?Всё чего я сейчас хочу это вывернуть тебе рёбра орлом, стереть нахуй тональник с твоих плеч и выжать-выжрать-выжрать твоё нутро. Я хочу чтобы тебя рвало от меня. Но чтобы ты раз за разом возвращался ко мне, как возвращается Герда к Снежной Королеве и рыдает алмазами-аквамаринами мол немучайменяполюбименя, моя Королева. И чтобы с твоим блядски-джентельменским кокни протянулось «Пожалуйста», скулящее несмазанными-поношенными петлями.
Хочу убить-убить-убить тебя. Задушить-задушить-задушить и отрезать краешком пиковой дамы кусочек твоей ягодицы. Каков на вкус хлеб сей?
— Заткнись, Полночь, пока я тебе артерию не перерезал. Что ты достанешь из рукавов, Хисока? Нож, факел или белоснежную голубку с раковой опухолью? А ты достаёшь чёрные-чёрные-чёрные кружева и крупный жемчуг. Сшиваешь воедино и этим богоматерьским покровом застилаешь небо. Ты даёшь тёмным человечкам спрятаться. Закликаешь ночь, убежище сахарным грёзам и гниющей нечисти. — Что ж, в таком случае, доброй ночи, мой хороший. — Сейчас только без пяти минут время пить чай, какое спать? Неужели подведёшь её королевское высочество Елизавету? — Англия у меня по гроб в долгу за битву при Азенкуре. Почему бы мне один раз и не пропустить визит к шляпнику и его пирожным со ртутью? Ты хочешь войны Морроу, но ты её не получишь. — Планируешь изнурить меня ожиданием? — Да, немного. — Тогда, хотя бы спи без одежды. — Поблажек просишь? — Я этого не говорил. —…Хорошо, только не смотри на меня слишком пристально. Или я подумаю, что ты хочешь мне навредить, хи-хи-хи. Храни Иисусе Господи Елизавету и зе кепител оф Грейт Бриттен. Блаженны сосцы тя питавшие, Господи Иисусе блять, зачем твоё тело такое великолепное. Если скажу, мне совестно, что я пялюсь так бесстыдно в оба светящихся золотом глаза, позволишь посмотреть немного дольше? Тебе же, если быть хотя бы немножечко честным, кристаллически поебать смотрю я или нет? Тебе было бы всё равно, даже если бы смотрел не я.А кто, кто ещёскажи мне смел лицезреть эту россыпь ожогов от звёздной пыли на твоих плечах!? Единственное непорочное и свято-дорогое что у нас осталось. Мне так больно-больно-больно думать о том, что ты распродал себя по кусочкам за бесценок, как портовая проститутка и не оставил мне ни-че-го! Даже пепла умерших городов-однодневок пост-военного поколения.
Я бы вот-вот заснул, окончательно налюбовавшись на твоё тело и фантазию характера весьма аморального, разумеется, по отношению к тебе. Но внезапно пришло оно. Осознание. Окна разбились на десятки-сотни стеклянных осколков. Тошнота. Ком желчи в горле. Слёзы. РАТАТАТАТАТАТАТАТАТАТА! БАХ! БУМ! БДЫЩ! ХАА Хк АХкхА А Х РАТАТАТАТАТАТАТАТАТАТА! Офицер! Товарищ генерал! Полковник! Артиллерия вступила в бой! Купидону с разводами радуги вместо глаз кто-то отдал приказ схватить, что первое попадётся в руки и простреливать красную ковровую дорожку прямо к победе! Лейтенант! Майор! Управляющий патрулём! Сейчас одна тысяча четырёхсотый, так пардон, почему у купидона гранатомёт? Я не понимаю. Вернее, не хочу понимать, но осознание уже пришло. Оно вливается в меня, словно я тону в кишащем морскими тварями океане. Словно эти самые твари опутали мои ноги, мои чресла. Я не могу всплыть, иду ко дну, задыхаюсь. Но они всё сильнее-сильнее-сильнее сдавливают горло. Поэтому, нужно взять себя в руки, но аккуратно, чтобы не задушиться, и перенести в ванную. Там из меня выходит желчь, немного мимо раковины, на чёрный кафель. Успокоительное или снотворное. Нужно. Найти нужно. На полке за зеркалом, между упаковками детской зубной пасты со вкусом клубники и… Шаги. Твои шаги. Нет-нет-нет. Ну же блять, нет, разворачивается и пиздуй спать, ты опоздал на чаепитие, поэтому тебе нальют змеиного яда и немного вязкой жижи из моей поломанной хребтины. Или приятного аппетита, не подавись, дорогая Герда, или не подходи ко мне. — Мой хоро… Оуу… How're u? — Всё в порядке. Не беспокойся из-за такой ерунды, ты мне сегодня перерезал пару сухожилий и всё путём. — Okey, if you say so… Do you need something? — Вали спать и всё. Уходишь без вопросов. Даже не оглядевшись в мою сторону. Минута, две минуты и из спальни доносится приглушенное сопение. Ты волновался. Это глупо, но по своему мило. Твоя потеря самоконтроля и попытка заглушить панику разговорами на английском. Поднимаюсь, пробегаюсь глазами по полке. Зубная паста, бритва, косметика. Снотворное. Но сегодня я хочу быть чуточку честнее. Снотворный мак. Ещё немного. Опиумный. Ещё немного? Млечный сок, порошком. Ещё?.. Дурь. Я СКАЗАЛ УЖЕ ВСЁ!!! ВЫЙДИ-ВЫЙДИ-ВЫЙДИ ИХ МОЕЙ ГОЛОВЫ!!! ЕСЛИ НЕ ДАЁШЬ ХЛЕБА ЖИВАГО, ТАК ДАЙ-ДАЙ-ДАЙ Я С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ РАЗМЕШАЮ СНОТВОРНОЕ ТРИ К ОДНОМУ И ЛЯГУ СПАТЬ! К тебе. С тобой. Спать. Грешить. Падать в геенну огненную со скоростью звука. Или ядерного взрыва. На десять километров вокруг никого живого нет. У тебя внутри змеи и вместо крови раскалённый янтарь. В голове твоей всё тот же мак, что я съедаю стабильно на завтрак, обед и ужин. С тех пор, как тебя увидел. Своеобразные кандалы из металла. Потому что иначе ты уходишь. К другим. К другому…Мне? Не хочу так. Останься со мной. Со мной настоящим. Пусть дети растащат по дому из игровой всех плюшевых куколок-вуду или что ещё поопаснее. Всё мои игрушки пусть растащат-разорвут-раздербанят. Ты останься. Я не должен привязываться, но Англия-старушка научила тебя вязать крепкие морские узлы. Я ничего не могу с собою сделать. Ни-че-го. Останься.
Герда должна проходить родную Данию, Норвегию и немножечко от Гренландии, чтобы добраться до замка. Три зимы должны пройти Герду насквозь, как через решето, чтобы девочка была готова упасть в объятия Королевы. Или, чтобы не успев прийти, возвращаться с инеем под сердцем и обморожением ступней последней степени. А тебе, всего лишь, переступив через собственную гордыню, вернуться ко мне. И я приму тебя. Живого и здорового. Или мёртвого. Тебя ради устрою тайную вечерю и на золотом подносе подам твою голову. Разумеется, в алых маках и жареных змеях. Упс, надеюсь, тебя не смутит собственное сердце на десерт? Рад слышать, что всё в порядке. Мне всё ещё сложно быть честным до конца. Поэтому я встаю и иду в спальню, где спишь полуголый ты. Затуманенное сознание велит мне подойти ближе. Эта комната станет каменным склепом чистой совести и обителью медового порока. Нападать во тьме, когда противник слаб это слишком нечестно. Но и сын человеческий бысть предан целованием. Волосы раскинулись нимбом по подушке. Откуда у тебя нимб и статус «свят-свят-свят еси боже наш»? Руки красивые. Ноги великолепные. Ключицы… я целую их легонько. И вгрызаюсь до мяса. Ты внутри ядовитый и по вкусу напоминаешь дикую вишню. Пирог с вишней на ужин, обед и завтрак. Просыпаешься и воешь-стонешь-прогибаешься. Тебе нравится? Знаю, наверняка наслаждаешься. Наконец-то протягиваешь скулящее продрогшими собаками и хрипящее февральской ангиной «немучайменяпожалуйста». Ёрзаешь в нетерпении, руками тянешься к моим шортам. Сними их, давай, золотце. Хисо-о-ока. Тебе это имя идёт много больше чем мне. Выедаю солнечное сплетение. Джефри так учил. Джефри так проявлял любовь. У меня тоже будет алтарь в твою честь. Религия имени себя самого. Культ тела. Культ опиума. Глазки, ручки, лёгкие положу в хрустальный графин и залью формалином. Целую плечо. Второе. Ещё. Ещё-ещё-ещё. Все твои шрамы-ожоги от звёзд. Целую. Помогаю снять с себя шорты. Смотрю, как красиво твоё тело извивается вместе со змеями. Адам. Девственный Адам. И его тело. Кай(Каин?). Порочный. И его грех. Наш грех. Вдыхаю запах твоих волос. Они синие, как зима и вечность. У тебя радужка – сорочье золото. Всё то, что они из меня выклевали. И зрачки-сердечки. Не стони ты так протяжно, а-ах! Всё равно дальше не сдвинусь пока не… — Морроу, прекрати я понял. Трахни меня уже. У меня сейчас мозги вкрутую сварятся. — Где твои манеры, мистер-хуистер джентльмен? Немножечко вежливее. Сломайся в своём самодостоинстве и эгоизме. Надвое, вчетверо, вдесятеро. Да примостись в ледяной коробочке метр на метр в коленопреклонении. За то что разбил нас и наше долго и счастливо извинись, будь так любезен. Всё те же дуэли. Война? Не знаю, ты говорил, что не хочешь войны. А вдруг, обманул? Золотце, ну зачем ты так? Если бы не выстрелы у меня в голове и не искры из твоих глаз, мы могли бы отпраздновать наше знакомство. Но увы и ах, солнце в зените тёмной стороны луны, не срослось, не получилось. Тогда потом? Ты ведь не обидишься и вернёшься потом? Пожалуйста, вернись. А пока, придвинься ближе, хочу поцеловать твои потрескавшиеся губы. Не зажимай рот. Хисока, твой язык на вкус как зефир. Нам нужно есть меньше сладкого. Можешь укусить меня. Проделать дырень в щеке. Или выдернуть все мои зубы пинцетом и сплести из них бусы. Парные украшения-цацки. Всё то золото, что блестит. У тебя будет ожерелье, у меня корсет из рёбер. Или воротник из твоих ладоней. Хочешь, Полночь, Хисока, зо-ло-тце? Вытекает пена?.. извини, я забыл, что люди задыхаются без лёгких. Но пусть побудут у меня, на сохранение. Залог. Итак, твой ответ? Язык-то все ещё на месте. Поторопись, я устал ждать. Поцелуй в ушко. Оно трескается, как леденец на палочке и наливает я красным. Эдемское яблоко. Съем его, пока не приползли змеи. Интересно, а у меня внутри, помимо спящей Элли, что-нибудь есть? Может быть бабочки? Но в животе нет места, а голова забита хламом-мусором-беспорядком. Нужно убираться в игровой чуть чаще. Чешуекрылым негде переночевать, так и дохнут, половинкой дня ранее. — Морроу, пожалуйста… — Продолжай. — Люби меня. Во всё щели. Жёстко. Я научу тебя печь пироги, вести армию к безоговорочной победе, пробивать богам рёбра и плести колечки из бисера, только двигайся уже. Воздух вот-вот всполохнёт пожаром. Искры в твоих глазах загораются в биллион раз ярче, сжимаются в точку, потухают за веером ресниц, чтобы секунду спустя взорваться низким гортанным мычанием, вытекающим в наигранно-театральный стон. Всё, что ты делаешь слишком карикатурно-картинно-красивое. Слишком-слишком-слишком. A lot of. Мне нравится до помешательства, хотя иногда кажется, что ты обманываешь. Дотрагиваюсь до твоего члена. Провожу по всей длине пару раз, растирая смазку. Липкая нить тянется от головки до подушечек и ногтей. Облизываю пальцы, будто они перепачканы в белый шоколад. Как же это непристойно должно быть выглядит со стороны. Некультурно и вульгарно, но я лишь причмокиваю губами и тянусь за добавкой.Потому что ты слишком блять карамельно-сладкий, а беспризорные-бездомные мальчишки готовы разобрать фабрику Вилли Вонки по камушку. Да что там, Гензаль и Греталь съедят ведьму вместе с пряничным домиком и не моргнут глазом. Сладости и гадости.
Каждый миллиметр тебя это искусство. С такого как ты нужно сдувать пыль и протирать раму влажной салфеткой раз в неделю. Но в текущий момент мне есть дело только до текущего вязкого эякулята из твоего аккуратного тонкого члена. И до очередного стона на нижний тонах из твоего горла. Удивительно, как ещё не захлебнулся собственной слюной от вожделения? Пытаешься съязвить, но получается как-то вымученно, потому что воздуха почти не осталось ни в спальне, ни внутри тебя. — Се есть вино, пей же, Заря, и не возжаждешь во век. И я пью. Липкий белый шоколад, который ошибочно зовёшь вином. Потому что вино, это мясной сок, вытекающий из твоего солнечного сплетения на скомканные простыни, пачкая их. Вся твоя гордость растворяется эфемерной дымкой, когда я проталкиваю твой член себе в глотку. Языком обвожу затвердевшую головку, тру её о ребристое нёбо и совсем-совсем-совсем немного прикусываю. Ты кончаешь минуту или две спустя, с сопутствующим приглушенно-протяжным воем, согнув колени и сотрясаясь мелкой дрожью. Глотаю всё, потому что жажду. Твоё дыхание сбитое, громкое, загнанное. Словно ты бежал через весь мир, с пробоиной в груди. Ах… да… извини-извини, золотце, я снова забыл. Закидываю твои ноги себе на плечи. Медленно ввожу два пальца. Капли испарины стекают с запотевших ладоней на твои ягодицы. Кожа липнет к коже подтаявшей глюкозой. Раздвигаю и сгибаю пальцы внутри. Мычания и стоны сменяются криками. Тебе ахуеть как нравится. Мне тоже. Твои закатившиеся зеницы, смазанная звезда и трефа, румянец. Как унизительно, предстать перед самим собой в столь распутном состоянии. Позволить себе опьянеть от удовольствия. Унизительно, но Хисоке Морроу нравится. Поэтому я вытаскиваю пальцы и вбиваюсь по самые яйца, до упора. Даю секунду привыкнуть. Ты гнёшься кошкой, извиваешься ужом, сжимаешь кулаки так, что простынь рвётся. Как тебе на моём хуйце, удобно сидится, золотце? — Ещё, — сорванным голосом умоляешь и пытаешься двигаться, — Дай ещё. Любить себя до той степени, что любовь превращается в порок и диагноз «нарциссическое расстройство личности» не следует. Не следует любить себя буквально. Это вроде как грех и вредно для души. А у нас, Хисока, вместо души дырка от Бога и Садом с Гоморрой. Поэтому данную рекомендацию мы пропустим. Срываюсь. Толчки быстрые, слышен звук ударов костей о кости. Чернота бескрайнего омофора ночи забирается под веки и с упоением выжирает роговицу. Чтобы окончательно не ослепнуть, сгребаю твои волосы себе меж пальцев, притягиваю тебя чуть ближе, целую, стукаясь зубами о зубы. Проталкиваю язык глубже. Прикусываю твои щёки. На них останутся синяки и маленькие рубцы. Васильки и маки. Изливаюсь внутрь тебя со звериным рычанием. А ты позорно скулишь и всхлипываешь от неестественного удовольствия, пробивающего зубной болью под двести двадцать вольт. Тебе должно быть стыдно. Но ты Садом. А я Гоморра. — Морроу… ах-а… великолепно.., — последнее что ты говоришь, перед тем, как с пропитанной кровью улыбкой откинуть голову на подушки и задремать. Я опускаюсь рядом. Твоё разодранные чрево служит мне ложем.♧♤♧♤♧♤♧♤♧♤♧♤
Утром я просыпаюсь один. Ты спишь. И не дышишь. Вместо носа у тебя каша из семян граната. Неужели, я снова ошибся и вместо царства Морфея ты отошёл в лоно Авраама? Пора завтракать... На завтрак я хочу приготовить пирог из вишни. Но ты не сможешь научить меня. Жаль. Поэтому в духовку отправляется твоя печёнка, а в кастрюлю пальцы. Запиваю всё маковым соком. Горсть белого порошка становится приправой. Ещё горсть съедаю просто так. В какой-то момент это превращается в рутину. А твоё безупречное бездыханное тело с каждым днем все меньше и меньше. Я шёпотом прошу тебя скорее вернуться. Убиваю людей, на Небесной арене, публике на потеху. Убиваю людей на улице, в тёмных переулках или на шумных площадях на потеху себе. Всё что от них остаётся такое горькое и противное. Их мысли путаются в комок из колючей проволоки, вытекают чернотой из глаз, выползают сколопендрами из носа. Их трупы воняют, тела гниют. Никакой святости. Твои останки мироточат ладаном и мёдом. Я прошу тебя вернуться скорее, уже вслух. Целую твои волосы и глотаю ещё горсть маков. Уже выворачивает наизнанку от их запаха. Но все равно регулярно посещаю Шалнарка, чтобы за девять тысяч триста тридцать три дженни и шесть минут минета купить у него немного травы. Фейтан как-то назвал нас пидорасами ебливыми. Я так разозлился, что убил первого, кто попался под руку. Попался Кортопи. У него были вкусные внутренности. Но в сравнении с твоими, золотце, не идут ни в какую. Шал испугался и побежал плакаться мамочке. Маменька-маменька-маменька! один из паучьих детушек сломался! Нутро у Шала – обугленные провода, да плавленый пластик. У него вместо сердца датчик отпечатков пальца, а вместо мозга калькулятор. А где же хвалёный подростковый эгоизм и ветер в голове? Фу-фу-фу, негоже обманывать обманщика, Шалнарк, тебе разве не говорили, что дату смерти предугадать-высчитать-выявить по ID и талончику в страховом агентстве не предусмотрено японской правовой системой? Какой ты глупый, Шал, ха-ха-ха! Я возвращаюсь домой. Дом это где?Дом это там, где полы перемазаны кровью, путь из спальни до кухни выстлан алыми лепестками, а в ванной растворяются-плавают в щёлочи милые-милые-милые кости. Закрываю дверь. На ключ. Щеколду. Замок. Два. Опускаюсь на четвереньки, скулю, словно тварь дрожащая.ДА-ДА-ДА, ЗОЛОТЦЕ МОЁ, Я ТАКАЯ БЛЯТЬ ТВАРЬ, СКОТ НА УБОЙ, ТЫ ПРОСТИ МЕНЯ ПОЖАЛУЙСТА, ВОЗВРАЩАЙСЯ СКОРЕЕ ЯТАКЖДУТЕБЯ. ВЕРНИСЬВЕРНИСЬВЕРНИСЬ. РАЗВЯЖИРАЗВЯЖИРАЗВЯЖИ.
Безумие это река, в которую не возможно войти дважды. Даже единожды. Я ныряю с головой. В ледяную прорубь на крещение. В озёрную ряску поодаль берега, на Иван Купалы. Христос Иисус нынче не в моде. Спасаюсь как могу, вымазываясь алым с алтаря имени самого себя, растирая первые пенистые признаки собачьего бешенства, выгибаясь по-сучьи, до треснувших позвонков. Все перед твоей усыпальницей. Всё для тебя. Вернись только. Верни наше имя. Хи-со-ка… Не возвращаешься. Полгода прошло? Год? Век? Тысячелетие? Уже почти полностью собран скелет. Я самолично вылизал косточки, чтобы ничего не пропало даром. Ты продолжаешь пропадать из колыбели по частям. Сложно находится в четырёх местах пространства одновременно. В один день, не остаётся ни крошки. Только медовое сердце, которое я обещал подать на десерт. Собаке переехала хвост машина, закидали кирпичами мальчишки. Я бесновато визжу и плачу. Жру горькую человеческую плоть, захлебываясь в крови. Потому что это дурная привычка, пустившая корни под субатомный уровень. Потому что опиумное обезболивающее уже не справляется. Не может сдержать море-океан печали, которые выливаются за берега. Тоска. Снежная королева надевает коньки. Ругает бураны, ненавидит холод, клянёт зиму. Снежная королева скользит дуновением ветра в каждый дом. Мексика, Латвия, Франция, Иудея. В каждый мать его дом смотрит глазами-снежинками, потому что не удосужилась спросить у Герды адрес и номер телефона. Даже страну, измерение или время. Снежная королева и я, который Морроу, чем-то похожи. Две изнывающих от жары блохастые шавки, в ожидании ласковых-приветливые рук. Проходит ещё полгода. В общей сложности, тысячелетие. Я так хочу пить. И совсем исхудал. Полынь – горькая трава, алая-кровавая трава с жилками и жировой прослойкой весит на крюках, всё в той же ванной. Мне нужно есть, хотя бы иногда. Но пить вино было бы намного лучше. Или вкушать хлеб живой. С твоих рук, разумеется, Полночь.Я так устал блять и разбил коленочки в мясо, бегая о четырёх ногах, ну когда ты уже вернёшься?..
В дверь постучали. Раз-два-три. Шестьсот шестьдесят пять. Один раз стучу в ответ. Сквозь стены, щеколды, замки и задвижки просачивается запах вишни. Сладкой настолько, что болят зубы. Смотрю в глазок. Очи мои вылетают из орбит, течёт вязкая слюна. Я не верю… Неужели?.. — Дорогой, открывай, я вернулся. Дверь разлетается в щепки вместе с петлями и капитальный ремонтом. Прижимаюсь к тебе. Прижимаю тебя. Близко. Крепко. Так, что перехватывает дыхание. Я боюсь, что ты растаешь, как сигаретный дым или снежинка. Я хочу впитаться в тебя. Стать снова единым целым. Единым и счастливым. — Морроу, дорогой, осторожно, пирог раздавишь, я его так долго готовил вообще-то! Для тебя старался! — Золотце, я так рад, что ты вернулся. Прости меня пожалуйста. Хисока, прости меня, не уходи никуда больше. — Ты чего разнежничался? Соскучился? Меня не было всего ничего. — Ледниковый период растаял, Сизиф смог поднять камень на гору, а Герда состарилась и повыдергала с корнем все розы, потому что те напоминали ей кое-кого отказавшегося от неё давным-давно. Две тысячи с лишним лет прошло, я ждал тебя как второго пришествия. Обнимаю крепче. Хотя казалось бы, куда ещё больше. Ты растерянно молчишь и хлопаешь ресничками. Я хочу послушать твоё сердцебиение, но вовремя вспоминаю, что внутри тебя сердца нет. Оно на золотом подносе, чуть поодаль головы Иоанна. А ещё у меня бочка с кислотой в ванной и три трупа в зале на диване. Надеюсь, ты не будешь скандалить, что я перепачкал мебель. Переводишь тему. — Цветами вкусно пахнет. Маки? — Да. Тебе нравится, золотце? — Очень люблю эти цветы. Конечно нравится. Спасибо. — Значит не ошибся. — Давай зайдём. Даю пройти. И следую за тобой в глубь нашей обители, не отпуская твою ладонь. Как пиявка. Скользкая и противная. Тебе не мерзко рядом со мной, Хисока? А как тебе алтарь и скелет? Нравится? Всё для тебя. Всё это – игрушки одинокого чада, которое брезгает касаться других людей. По британски-выблядски высокомерного чада с ожогами от метеоритных дождей на плечах и родинкой над правой ключицей. Каждая игрушка сшита из кожи, начинена гнилым фаршем и слезами сумасшедших. Нравится? Скажи что-нибудь, я так соскучился по твоему бархатно-небрежному кокни. Скажи, я тебе нравлюсь? У тебя глаза-бусинки из янтаря. Искрятся. — Мой хороший, Зоренька, я в восторге! Тихонько касаюсь губами виска. Осторожно, потому что боюсь, что там пройдёт пуля. И твой мозг превратится в кроваво-серную манку. Или в панический суп. Или в… — Я рад. Голоден? — Немного. — Чай, кофе или пообедаем нормально? — Что-нибудь сладкое есть? К чаю. Я киваю и по дурости приношу мясо. Сырое. Кусочек тебя. Но ты вроде улыбаешься. Хищно немного. За слоями аквагрима плохо видно. Или я немного ослеп. Смотрел, вопреки наставления, слишком-слишком-слишком пристально. Ставишь чайник. — Приятного аппетита, золотце. — Спасибо, мой хороший. Ты разве не будешь? — Если приглашаешь. — Садись. У тебя тёплое дыхание. Чарующий голос с хриплым акцентом ласкает слух. Романтика пост-апокалипсиса. Я даже забыть успел, как втрахивал тебя окровавленного, разорванного на лоскутки в белые простыни. Они ведь были белые?.. И как ты пытался ладонями заткнуть свой ротик, чтобы резких стонов-вскриков сводящих с ума было чуть меньше. У тебя не получилось. Я сошёл. Безоговорочно. Окончательно. Безвозвратно. Навстречу палящему солнцу Техаса, в поисках Герды (её звериной улыбки из неподдельной лакричной искренности) Пахнешь корицей. Тянусь руками к твоей шее и целую в губы. Кусок непрожёванной плоти у тебя во рту превращается в коктейль Молотова и стекает по нашим точеным подбородкам, пачкая стол и ворот одежд. Кагор. Хмельная пряность-радость тумана. Мы сидим в обнимку на законном месте Алисы какую-то бесконечность лет. Пьяно сосёмся, поддавшись дурману и жажде крови, немного дольше чем земную жизнь. Неужели, это и есть обещанное Эдемским искусителем счастье? Что-ж, да будет так, пока ты будишь меня по утрам с тихим шёпотом «Как спалось? Хорошо отдохнул?». Пока я могу зарываться пальцами в твои волосы сине-студёную зиму. Пока мы ходим в торговые центры почивших мегаполисов, что стоят-пылятся на верхней полке. Да будет так, пока каждый день заканчивается уборкой квартиры после битв шутка-не-шутка не на жизнь, а насмерть. — Сдохни. — Только после тебя, мой хороший. Я правда поддаюсь, потому что умирать – чувство не из приятных. Мы знаем. Смотрим фильмы жанра «слащаво-дерьмовая мыльная опера для поебаться, среднестатистическая поебота». Я бы предпочёл что-то типа «Человеческой многоножки» или «Заводного апельсина», но ты так искренне переживаешь за неразделённую любовь очередного Донжуана-хуана, что отказать было бы непростительно. Главное, что рядом. Вместе. Одна Сатана. Главное, что я выкинул всё дурное-снотворное-успокоительное в мусоропровод. Даже спички выкинул. Пока все сказочно-чудесно-прелестно. Пока не… — Мой хороший, доброе утро. Извини, что разбудил так рано. Меня не будет сегодня весь день, может только завтра утром вернусь. Вскакиваю, как ошпаренный. Стукаюсь о борт кровати. Слова кажутся отравой. Похлеще той, что пьёт Иллуми перед едой. На вкус – стиральный порошок. Цвета белого, как снег. Значит чистую правду говоришь. Правду?.. — Хисока, я тебя не отпущу. Не верю, что вернёшься. — Никто меня и тронуть не успеет, сразу воткну бубновую четвёрку в лоб. Ты же знаешь. — Сам себя покалечишь и не найдёшь дороги назад. Развернёшься на шпильках на сто восемьдесят и уйдёшь. Наигрался в счастливую семью, да? — Не говори так. Я тебя люблю и ты, Морроу, прекрасно осведомлён. Isn't it? Я молчу, потому что сил ответить нет. Словно голова с плеч. Руки разъело химикатами, поэтому глаз не могу поднять и смотрю на тебя чёрными дырами. Таких широких зрачков у людей не бывает, но когда щенка целуют-обнимают-прижимают последний раз, перед тем, как утопить, зрачки у него тёмный омут и тихий космос. В глазах у щенков ум не по годам, одинокое осознание предательства и слепая-глупая преданность в хозяйские руки. И несмотря на это, собачьих сыновей закидывают в мешок. Мешок в ледяную воду. Предают преданных. Да, Хисока Морроу в детстве любил собак. А собаки не всегда умеют плавать. Вот и идут ко дну японско-английских рек, вместе с мусором и разводами нефти. А ты идёшь в ванну. Молча. Я за тобой тенью. Мы смотрим в зеркало и видим одно отражение. Оно тоже общее. Как пальцы, адамово ребро, тёмная противоположность солнца и имя. У нас имя одно на двоих. Пока ты умываешь лицо, я во всеуслышание спрашиваю. — Хисока, кто ты? — Я – ты. Хисока – Морроу. — Этот ответ меня не устраивает. Ответь нормально или пойдёшь никуда. — С самого восхода будем воевать, дорогая Заря? Знаешь, никогда бы не подумал, что придётся сражаться с солнцем… — Тогда так, кем ты был? Отвечай. Птицы за окном чирикают песенки, чиркают звуками по тишине. Обычно, я сказал бы спасибо им, но сейчас хочется каждую придушить, выщипать перья, зажарить на алюминиевых проводах и кинуть Платону под ноги со словами «Се есть люди твои. Привет от Диогена». Ты говоришь: — I’ve been a girl. I’ve been a boy. Digging my feet into the ground like an apple tree… Я был бежавшим из цирка акробатом. Я был полководцем. Я был солдатиком из олова. Был с Богом и против Него. Я был им. Служил императорам и променивал их анархии во славу. Лавровой рощей, арктической пустыней, нотами в лондонском порту. Мечтой. Кошмаром. А теперь… — Теперь ты мир мой. Мы мир наш. Миру мир, клубничный баблгам, дружба-любовь. Или говорю глупости? Потому что смотришь так, словно всё моё существование глупость. Смотришь так, словно глаза выколоть хочешь. А у меня итак, гнилые глазницы и вместо снов чудится чудное твоё личико. Заливаешься пунцовым румянцем, но зубы стиснуты, брови сведены и отсутствие сердцебиения такое громкое-громкое-громкое. Оглушает. Контузит. Выводит электронику из строя. Отворачивается к зеркалу и запотевшему стеклу пророчишь. — Беги, мальчик, беги. И я бегу. Нет, не надолго, не навсегда. Двигаюсь быстро так, что стонет океан и потеет земная твердь. Небольшое кругосветное путешествие. Вокруг света за 40 дней. Часов? Минут? Секунд. Ноги у нас одинаковые, согласно мерам измерения этого мира. Но возвращаюсь я намного-много-много скорее, чем ты в раз предыдущий. Перформанс. Смотри же! Как я! Как я, я. я.Я,Я СЛЫШИШЬ? Я СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ! КАК Я СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ ХОЧУ УДИВИТЬ ТЕБЯ! Ты многое видел за эти две тысячи с лишним лет. Бог мой. Мир мой. Душа моя. Радость моя. Чудо моё пернатое, портовое, разноцветное. Смотри. Смотри же, пожалуйста. На меня. Смотри. На истерику. Смех. Смерть. Сумасшедшего. Пытаюсь спрятаться в игрушках, но их растащили дети… смотри. Смотри на смерть. СМЕРТЬ.СМЕРТЬ.Смерть.Смерть! На собственного отражения дивную погибель! — Морроу, что ты… Молчи. Хисока, золотце моё ненаглядное, молчи всегда, ныне и присно, коль пред алтарём не дали мы клятву о вечном союзе и вечной жизни. Молчи, меня не возлюбивший. Молчи одинокий. Молчи и смотри на истерику. Моя очередь отнимать время. Нет, не тысячи лет. Буквально одиннадцать минут. Одна из них – дойти до кухни. Десять же – на истечь кровью от проникающего ножевого. Взмах. Удар. Душа, но не тело, бессмертна. Чувствую, как нож входит в плоть.Слышу, как трещат-разбиваются-хрустят кости. Доносится чей-то крик. Тихий настолько, что можно оглохнуть. Не могу понять, чей он. Но понимаю, чей, наполненный непониманием происходящего, взгляд на меня устремлён. Скажи. Скажи-скажи-скажи пожа-а-алуйста, Хисока, это ты, я ведь не ошибаюсь? Это ты смотришь на меня и ужасаешься? Крик прекращается. Моё горло залила безвкусная кровь. Пузырится и пенится, так она горяча. Голосовые связки сорваны.Острая боль пронизывает всё тело.Я в комнате один. В луже крови, сторчащим из меня кухонным ножом, который вонзил себе же сам. Поворачиваю голову и понимаю, что кричал я.Но кто я?..