Кофе — это зло! Комурин — хороший!

      Жарко…       Громко трещат закинутые в костер сухие ветви, обдавая горячим маревом и заставляя воздух плавиться. Белые мотыльки пепла разлетаются в стороны, когда Аллен едва поправляет опавшие поленья.       Жарко…       Огонь подманивает к себе, ласкает замерзшие ладони. Языки пламени танцуют в воздухе, завораживая и постепенно вводя в состояние транса. Тени в безумстве пляшут по поляне, то освещая его лицо, то выхватывая из темноты ветви мерно качающихся деревьев, а отзвук собственного сердца, гулко отдающийся в ушах, напоминает игру на тамтамах, все больше погружающую в состояние бессознательного. Ещё немного, и, кажется, все вокруг поплывет в этом мареве, словно тающая иллюзия, словно воск оплавленной свечи. Огненный хвост, взметающийся ввысь. Удар сердца. Метнувшаяся в сторону тень.       Жарко…       Лави проводит рукой по лбу, чуть приподнимая бандану, и стирает проступившую на коже испарину. Руки ледяные, а у самого температура зашкаливает до такой степени, что больше всего не хочется убирать ладоней от лица. Аллен бросает на него косой взгляд и подбрасывает немного хвороста в костер. Он давно заметил, что с Лави что-то не то — ещё когда выходили из городка, где выполняли очередную миссию. Неестественно яркий румянец на щеках, блестящий, даже шальной взгляд — все-таки не стоило купаться на радостях в местном озере — хоть дни ещё и радовали теплым сентябрьским солнцем, ночи бывали довольно студеные. А ещё и подземные ключи…       Аллен вздохнул и сел поодаль, осторожно поглядывая за состоянием напарника.       …Так ведь разве этот дурень послушал его!       И даже потом, когда факт простуды был буквально «на лицо», отмахивался, что все в порядке и лучше побыстрее добраться до станции, которая находилась в соседнем городе. И что в итоге? После того, как этот упрямец чуть не потерял сознание и не навернулся в кусты, Аллену пришлось настоять на ночлеге прямо под открытым небом — дальше так идти могло быть опасным. Благо и ночь располагала — мальчик запрокинул голову, откидываясь на форменном плаще, и посмотрел на мерцающие вдалеке звезды.       — Ты как?       Юный Книжник вздрогнул, словно выходя из оцепенения, и слабо улыбнулся.       — Нормально. Жить буду. Раньше Юу меня ничто не прибьет.       Улыбка. Шутливый тон. И снова ложь. Потому что зачем кому-то волноваться о нем. Волнение — проявление эмоций. Не стоит ими слишком увлекаться. Последствия могут быть слишком плачевными. Просто ещё одна проверка на прочность. Он мог себя перебороть и в более сложных ситуациях, сможет и сейчас. И подумаешь, что все тело словно пылает, а больше всего сейчас хочется отодвинуться от огня, от которого веет просто невыносимым жаром. И дышать невозможно. И кажется, что вдыхаешь один лишь густой пепел, который больно скребет по иссохшему горлу. Подумаешь, что перед глазами все плывет, а желание сна как наваждение — наркотик, постепенно захватывающий разум и не позволяющий думать ни о чем другом. Словно потребность в свободе: от жара, от ломоты в теле. Она буквально скручивает, и приходится остатками силы воли заставлять себя сидеть спокойно, чтобы не показывать, как ему сейчас плохо. Не надо. Лишнее.       — Все… в порядке.       Аллен медленно кивает и отворачивается, чтобы тот случайно не увидел, как после этого закусывает губу и впивается ногтями в свои ладони. От обиды. Жестокого чувства разочарования, от которого начинает больно сжиматься сердце. Не верит. Не доверяет. Снова все в себе. Он знает. Видит. Как сдавленно, порывисто дышит, изредка бессознательно облизывая обветренные губы. Как судорожно впивается пальцами в бревно, на котором сидит, так что белеют костяшки пальцев. Как смотрит почти все время в одну точку, словно иначе мир потеряет свое хрупкое равновесие.       И даже здесь, сидя в паре метров от него, буквально чувствует, как полыхает его кожа.       Знает, как ему плохо, но ничего не может сделать. Потому что не разрешили даже это знание. Не позволили понять, помочь. И больно так, что хочется плакать, тихо скулить от того, что человек, ради которого ты готов на все, не хочет позволить тебе ощутить то, что ты для него важен, необходим. Словно лишний. Ненужный. Словно посторонний человек.       — Ложись, я пока подежурю.       — М? — Лави с трудом отводит взгляд от огня.       — Ложись, — Аллен поворачивается к нему и улыбается, как ни в чем не бывало, милой, приветливой улыбкой. И Лави не спорит. Слишком устал для этого. Поэтому молча кивает и растягивается на шерстяной подстилке. И даже не помнит, как проваливается… нет, не в сон или забытье, а словно пустоту — без света, звуков. Кажется, даже без кислорода. Никого. Он даже привык к этому чувству. «Все… в порядке». Только отчего-то больно сжимается сердце, когда где-то поблизости внезапно раздается такой знакомый запах весенних цветов и дождя.       Такой родной.       Или нет? Почему не покидает ощущение, что всегда ждал только его?       Но ведь его не должно быть здесь. Ничего не должно быть здесь. Правда?       Но хочется идти за ним, вдыхать полной грудью, вдруг понимая, что можешь дышать. Открыть глаза и увидеть легко серебристое свечение. И понять, что все это время не был в темноте, а лишь специально держал закрытыми веки, чтобы знать, что вокруг есть свет — теплый, мягкий, ласково касающийся лица, такой манящий, скользящий по губам, обволакивающий. Такой знакомый. Словно всегда ощущал его на себе, но просто не отдавал себе в этом отчета, каждый раз уходя во тьму, убеждая себя, что так будет лучше.       Словно… боялся?       «Аллен?..»       Кто-то целует — мягко, осторожно, боясь поранить сухие губы. И нет сил сопротивляться, потому что это кажется сейчас просто жизненно необходимым — эта упоительная нежность. И снова этот знакомый запах весны — жизни, счастья — чистый и прозрачный. Только теперь он знает.       «Аллен…»       Мягко отстраняется и смотрит ему в глаза, чувствуя, будто его окутывает этот бережный серебристый взгляд, сквозящий в заботливом взгляде. Сколько времени он провел в отключке? Костер почти догорел, но тело все так же полыхает, едва подрагивая в лихорадке. И мысли даются с трудом. Но — надо. Как бы ни было больно. Как бы не тянулся уже к этому свету, теплу. Просто в очередной раз переступить через себя — это же так просто. Правда?       — Аллен, не надо. Ты же знаешь, это лишнее. Я — Книжник. У меня свой путь. В нем нет места чувствам и эмоциям. К чему все это? — слова даются тяжело, словно сухое перо скрипит по полуистлевшей бумаге, так и норовя в любой момент порвать её. Так и он… безумно боится разрушить этот момент такого странного и долгожданного покоя.       — Замолчи, — мальчик берет его лицо в свои ладони и целует так, словно ему страшно, что каждое новое слово приведет к чему-нибудь неизбежно ужасному. Что он осознает весь абсурд и безнадежность своего поступка. Испугается. Потеряет так долго собираемую решимость. И пусть на кону все — ему нечего терять. — Замолчи. Я люблю тебя, не требуя ничего взамен. Люблю, не нуждаясь в ответном чувстве. Пусть все будет так, если невозможно иначе. Но сейчас — просто ничего больше не говори! Пожалуйста. И, если тебе будет проще, просто думай, что я это делаю для того, чтобы завтра мы могли без сложностей добраться до Ордена, — и снова целует, замирая в страхе оказаться отброшенным.       Так, как его отбрасывали каждый раз.       Не такой. Проклятый. Ненужный.       Секунды складываются в вечность, и кажется, что нервы сейчас просто не выдержат напряжения, пока одно легко движение губ в ответ не дает возможность отбросить все страхи. И Аллен отдает себя. Целиком, без остатка. Упиваясь и наслаждаясь этим ощущением нужности, значимости, потребности в нем. Не задумываясь ни о чем и заранее ни о чем не сожалея.       И даже не представляет, что, излечивая от одной болезни, впускает в его кровь новую — жизненно необходимую потребность в этом теплом серебристом свете и запахе весны и дождя.