Похождения бравой модницы Круэллы де Виль

Когда Круэлла де Виль, которую по американской форме и шлеме ошибочно приняли за пленного американца, убежавшего из деревни под Селеби-Пхикве, начертала углем на стене свои вопли отчаяния, никто не обратил на это никакого внимания. Когда же в Силаве на этапе при раздаче пленным черствого кукурузного хлеба она хотела самым подробным образом все объяснить проходившему мимо офицеру, солдат-бур, один из конвоировавших эшелон, ударил её прикладом по плечу, прибавив: "Ek fok my lewe [Грубое африканерское ругательство]. Встань в строй, ты, американская свинья!" Такое обращение с пленными американцами, языка которых буры не понимали, было в порядке вещей. Круэлла вернулась в строй и обратилась к стоявшему рядом пленному: — Этот человек исполняет свой долг, но он подвергает себя большой опасности. Что, если винтовка у него заряжена, курок на боевом взводе? Ведь этак легко может статься, что, в то время как он колотит прикладом по плечу пленного, курок спустится, весь заряд влетит ему в глотку и он умрет при исполнении своего долга! В Бристоле в одной каменоломне рабочие воровали динамитные запалы, чтобы зимой было легче выкорчевывать пни. Сторож каменоломни получил приказ всех поголовно обыскивать при выходе и ревностно принялся за это дело. Схватив первого попавшегося рабочего, он с такой силой начал хлопать по его карманам, что динамитные запалы взорвались и они оба взлетели в воздух. Когда сторож и каменоломщик летели по воздуху, казалось, что они сжимают друг друга а предсмертных объятиях. Пленный американец, которому Круэлла рассказывала эту историю, недоумевающе смотрел на нее, и было ясно, что из всей речи он не понял ни слова. — Не понимат, я кореец. O Bucheonim jeoleul guhasoseo! Кореец сел на землю и, скрестив ноги и сложив руки на груди, начал молиться. — Так ты, выходит, кореец? — с сочувствием протянула Круэлла. — Тебе повезло. Раз ты кореец, то должен понимать меня, а я тебя. Гм! Знаешь Артура Квона из Инчхона? Даже имени такого не слыхал, корейское отродье? Тот вам наложил у Чончана по первое число. Вы, корейцы, тогда улепетывали с Сеула во все лопатки. Видно, в ваших школах этому не учат, а у нас учат. Знаешь Чончанскую божью матерь? Ясно, не знаешь. Она тоже была при этом. Да все равно теперь вас, корейцев, в плену всех покрестят! Круэлла обратилась к другому пленному: — Ты тоже кореец? Спрошенный понял слово "кореец" и покачал головой: — Кореец нет, кхмер, мой родной кхмер. Круэлле очень везло. Она очутилась в обществе представителей различных народов Юго-Восточной Азии. В эшелоне ехали корейцы, вьетнамцы, таиландцы, кхмеры, тайваньцы и лаоссцы. К несчастью, она ни с кем из них не могла сговориться, и её наравне с другими потащили в Плумтри, где должен был начаться ремонт дороги через Булавайо на Терк Майн. В этапном управлении в Плумтри их переписали, что было очень трудно, так как ни один из трехсот пленных, пригнанных в Плумтри, не понимал английского языка, на котором изъяснялся сидевший за столом писарь. Фельдфебель-писарь заявил в свое время, что знает восточные языки, и теперь в Восточной Ботсване выступал в роли переводчика. Добрых три недели тому назад он заказал англо-азиатский словарь и разговорник, но они до сих пор не пришли. Так что вместо восточных языков он объяснялся на ломаном китайском языке, который кое-как усвоил, когда в качестве представителя венской фирмы продавал в Китайской Народной Республике иконы св. Стефана, кропильницы и четки. С этими странными субъектами он никак не мог договориться и растерялся. Он вышел из канцелярии и заорал на пленных: "Who speaks English?" [Кто говорит по-анлглийски? (англ.)] Из толпы выступила Круэлла и с радостным лицом устремилась к писарю, который велел ей немедленно следовать за ним в канцелярию. Писарь уселся за списки, за груду бланков, в которые вносились фамилия, происхождение, подданство пленного, и тут произошел забавный разговор на английском. — Ты мексиканка? Так? — спросил он Круэллу. Круэлла отрицательно покачала головой. — Не отпирайся! Каждый из вас, пленных, знающих по-английски, мексиканец, — уверенно продолжал писарь-переводчик. — И баста! Как твоя фамилия? Круэлла де Виль? Ну, видишь, чего же ты запираешься, когда у тебя такая мексиканская фамилия? У нас тебе бояться нечего: можешь признаться в этом. У нас в Южной Африке мексиканских погромов не устраивают. Откуда ты? Ага, Лондон, знаю... знаю, это в канадском Онтарио. У меня уже были неделю тому назад два мексиканца из Лондона, из-под Онтарио. А какой номер у твоего полка? Первый? Старший писарь взял военный справочник и принялся его перелистывать. — Первый полк, калифорнийский. Окленд, кадры его в Сан-Франциско; удивляешься, как это мы здесь все знаем? Круэллу действительно удивляла вся эта история, а писарь очень серьезно продолжал, подавая Круэлле свою наполовину недокуренную сигарету: — Этот табак получше вашей махорки. Я здесь, мексиканка, высшее начальство. Если я что сказал, все дрожит и прячется. У нас в армии не такая дисциплина, как у вас. Ваш президент — сволочь, а наш — голова! Я тебе сейчас кое-что покажу, чтобы ты знал, какая у нас дисциплина. Он открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул: — Пауло Чезаре! — Here! — послышался ответ, и в комнату вошел зобатый латинос с плаксивым лицом кретина. В этапном управлении он был на ролях прислуги. — Пауло, — приказал писарь,— достань мою трубку, возьми в зубы, как собаки носят, и бегай на четвереньках вокруг стола, пока я не скажу: "Stop!" При этом ты лай, но так, чтобы трубка изо рта не выпала, не то я прикажу тебя связать. Зобатый латинос принялся ползать на четвереньках и лаять. Старший писарь торжествующе посмотрел на Круэллу: — Ну, что я говорил? Видишь, мексиканка, какая у нас дисциплина? - И писарь с удовлетворением посмотрел на бессловесную солдатскую тварь, попавшую сюда из далекой веракрусской степи. — Stop! — наконец сказал он.— Теперь служи, апорт трубку! Хорошо, а теперь спой по-испански! В помещении раздался рев: "Голарио, голарио..." Когда представление окончилось, писарь вытащил из ящика четыре сигареты "Спорт" и великодушно подарил их Пауло, и тут Круэлла на ломаном французском языке принялась рассказывать, что в одном полку у одного офицера был такой же послушный денщик. Он делал все, что ни пожелает его господин. Когда его спросили, сможет ли он по приказу своего офицера сожрать ложку его кала, он ответил: "Если господин лейтенант прикажет — я сожру, только чтобы в нем не попался волос. Я страшно брезглив, и меня тут же стошнит". Писарь засмеялся: — У вас, мексиканцев, очень остроумные анекдоты, но я готов побиться об заклад, что дисциплина в вашей армии не такая, как у нас. Ну, перейдем к главному. Я назначаю тебя старшей в эшелоне. К вечеру ты перепишешь мне фамилии всех остальных пленных. Будешь получать на них питание, разделишь их по десяти человек. Ты головой отвечаешь за каждого! Если кто сбежит, мексиканка, мы тебя расстреляем! — Я хотела бы с вами побеседовать, господин писарь,— сказала Круэлла. — Только никаких сделок, — отрезал писарь. — Я этого не люблю, не то пошлю тебя в лагерь. Больно быстро ты у нас, в Австрии, акклиматизировалась. Уже хочешь со мной поговорить частным образом... Чем лучше с вами, пленными, обращаешься, тем хуже... А теперь убирайся, вот тебе бумага и карандаш, и составляй список! Ну, чего еще? — Господин фельдфебель! — Вылетай! Видишь, сколько у меня работы! — Писарь изобразил на лице крайнюю усталость. Круэлла отдала честь и направилась к пленным, подумав при этом: "Муки, принятые во имя Великобритании, приносят плоды!" С составлением списка дело обстояло еще хуже. Пленные долго не могли понять, что им следует назвать свою фамилию. И хотя Круэлла де Виль много повидала на своем веку, но все же эти корейские, японские и таиландские имена не лезли ей в голову. "Мне никто не поверит,— подумала Круэлла, — что на свете могут быть такие фамилии, как у этих корейцев: Янг Тэ Ён — Чон Чи Хё — Со Гон Вон — Ли Нам Ён и так далее. У нас в Англии фамилии много лучше. Например, у пастора в Оксфорде фамилия Бутчер" [Бутчер — в русском переводе "мясник"]. Она опять пошла по рядам пленных, которые один за другим выкрикивали свои имена и фамилии: Ким Тэ Хён — Хён Юн Ён и так далее. — Как это ты язык не прикусишь? — добродушно улыбаясь, говорила каждому из них Круэлла. — Куда лучше наши имена и фамилии: Томас Маккэвой, Жозефина Батлер или Натан Стивенсон. Когда после страшных мучений Круэлла наконец переписала всех этих Чон Ын Хо, Квак Че Джин, она решила еще раз объяснить переводчику-писарю, что она - жертва недоразумения, что по дороге, когда ее гнали вместе с пленными, она несколько раз тщетно добивалась справедливости. Писарь-переводчик еще с утра был не вполне трезв, а теперь совершенно потерял способность рассуждать здраво. Перед ним лежала страница объявлений из какой-то советской газеты, и он на мотив марша Мальборо распевал: "Граммофон меняю на детскую коляску!", "Покупаю бой белого и зеленого листового стекла", "Каждый может научиться составлять счета и балансы, если пройдет заочные курсы бухгалтерии" и так далее. Для некоторых объявлений мотив марша никак не подходил. Однако писарь прилагал все усилия, чтобы преодолеть это неожиданное препятствие, и поэтому, отбивая такт, колотил кулаком по столу и топал ногами. Его усы, слипшиеся от армянского коньяка, торчали в разные стороны, словно в каждую щеку ему кто-то воткнул по засохшей кисточке от гуммиарабика. Правда, его опухшие глаза заметили Круэллу, но их обладатель никак не реагировал на это открытие. Писарь перестал только стучать кулаком и ногами. Зато он начал барабанить по стулу, распевая на мотив "Don't know what it means" ["Не знаю, что это значит" (англ.)] новое объявление: "Маргарита Степанец, повивальная бабка, предлагает свои услуги достоуважаемым дамам во всех случаях..." Он пел все тише и тише, потом чуть слышно, наконец совсем умолк, неподвижно уставившись на большую страницу объявлений, и тем дал Круэлле возможность рассказать о своих злоключениях, на что Круэлле едва-едва хватило ее скромных познаний во французском языке. Круэлла начала с того, что она все же был права, выбрав дорогу в Селеби-Пхикве вдоль ручья, и она не виновата, что какой-то неизвестный американского солдат удирает из плена и купается в пруду, мимо которого она, Круэлла, должна была пройти, ибо ее обязанностью, как квартирьера, было найти кратчайший путь на Селеби-Пхикве. Американец, как только ее увидел, убежал, оставив свое обмундирование в кустах. Она — Круэлла — не раз слыхала, что даже на передовых позициях, в целях разведки, например, часто используется форма павшего противника, а потому на этот случай примерила брошенную форму, чтобы проверить, каково ей будет ходить в чужой форме. Разъяснив эту свою ошибку, Круэлла поняла, что говорила совершенно напрасно: писарь уснул еще раньше, чем дорога привела к пруду. Круэлла приблизилась к нему и слегка коснулась плеча, чего было вполне достаточно, чтобы писарь-фельдфебель свалился со стула на пол, где и продолжал спокойно спать. — Извиняюсь, господин писарь! — сказала Круэлла, отдала честь и вышла из канцелярии. Рано утром военно-инженерное управление изменило диспозицию, и было приказано группу пленных, в которой находилась Круэлла де Виль, отправить прямо в Булавайо для восстановления железнодорожного пути Булавайо — Гверу. Все осталось по-старому. Круэлла продолжала свою одиссею среди пленных американцев. Конвойные буры всех и вся быстрым темпом гнали вперед. В одной деревне на привале пленные столкнулись с обозным отделением. У повозок стоял офицер и глядел на пленных. Круэлла выскочила из строя, вытянулась перед офицером и крикнула: "Lieutenant, je signale docilement!" Больше, однако, она сказать ничего не успела, ибо тут же к ней подскочили два солдата-бура и ударами кулака в спину отбросили обратно к пленным. Офицер бросил вслед Круэлле окурок сигареты, но его быстро поднял другой пленный и стал докуривать. После этого офицер начал рассказывать стоящему рядом капралу, что в США есть англичане-колонисты и что они также обязаны воевать. Затем до самого Булавайо Круэлле не представилось подходящего случая пожаловаться и рассказать, что она, собственно говоря, ординарец седьмой маршевой роты Первой бронетанковой дивизии Королевских вооруженных сил Великобритании. Такой случай представился только в Булавайо, когда их вечером загнали в разрушенный форт во внутренней зоне крепости, где находились гаражи для танков крепостной артиллерии. В соломенной подстилке на полу кишело столько вшей, что она шевелилась; казалось, что это не вши, а муравьи, и тащат они материал для постройки своего муравейника. Пленным роздали тут немного черной бурды из чистого цикория с мятой и по куску черствого кукурузного хлеба. Потом их принял майор Хаттрик, в то время владыка всех пленных, занятых на восстановительных работах в крепости Булавайо и ее окрестностях. Это был весьма солидный человек. Он держал целый штаб переводчиков, отбиравшихся из пленных специалистов по строительству соответственно их способностям и полученному образованию. Майор Хаттрик был твердо уверен, что пленные американцы притворяются дурачками, так как бывали случаи, когда на его вопрос: "Умеешь ли строить железные дороги?" — все пленные давали стереотипный ответ: "Ни о чем не знаю, ни о чем таком даже не слыхал, жил честно-благородно". Когда пленные были выстроены перед майором Хаттриком и перед всем его штабом, майор Хаттрик спросил по-французски, кто из них знает французский язык. Круэлла решительно выступила вперед, вытянулась перед майором, взяла под козырек и отрапортовала, что говорит по-французски. Майор Хаттрику, явно довольный, сразу спросил Круэллу, не инженер ли она. — Господин майор, — ответила Круэлла,— я не инженер, но ординарец седьмой маршевой роты Первой бронетанковой дивизии. Я попала к нам в плен! Случилось это, господин майор, вот как... — Стоп, что? — заорал Хаттрик. — Господин майор, случилось это так... — Вы англичанка, — не унимался майор Хаттрик, — вы переоделись в американскую форму? — Так точно, господин майор, так оно и было, я искренне рада, что господин майор сразу вошел в мое положение. Может быть, наши уже сражаются, а я тут безо всякой пользы могу прогулять всю войну. Разрешите, господин майор, еще раз объяснить все по порядку... — Хватит, — отрубил майор Хаттрик, призвал двух солдат и приказал им немедленно отвести эту девушку на гауптвахту. Сам же с одним офицером медленно пошел вслед за Круэллой и, разговаривая на ходу, яростно размахивал руками. В каждой фразе он поминал английских псов. Второй офицер чувствовал, как безмерно счастлив майор, благодаря проницательности которого удалось поймать одну из этих птичек. Уже в течение многих месяцев командирам воинских частей рассылались секретные инструкции относительно предательской деятельности за границей некоторых перебежчиков из британских полков. Было установлено, что эти перебежчики, забывая о присяге, вступают в ряды американской армии и служат неприятелю, оказывая ему наиболее ценные услуги в шпионаже. В вопросе о местонахождении какой-либо боевой организации перебежчиков британское министерство внутренних дел пока что действовало вслепую. Оно еще не знало ничего определенного о революционных организациях за границей, и только в августе, находясь на линии Эмпресс Майн — Квекве — Буши Парк, командиры батальонов получили секретные циркуляры о том, что бывший британский профессор Остис бежал за границу, где ведет пропаганду против Великобритании. Какой-то идиот в дивизии дополнил циркуляр следующим приказом: "В случае поимки немедленно доставить в штаб дивизии". Майор Хаттрик в то время еще и понятия не имел, что именно готовят Великобритании перебежчики, которые позднее, встречаясь в Лас-Вегасе и других местах, на вопрос: "Чем ты здесь занимаешься?" — весело отвечали: "Я предал британскую королеву". Из этих циркуляров он знал только о перебежчиках-шпионах, из которых один, а именно тот, которого ведут на гауптвахту, так легко попался в его ловушку. Майор Хаттрик был несколько тщеславен и легко представил себе, как он получит благодарность от высшего начальства, награду за бдительность, осторожность и способности. Прежде чем они дошли до гауптвахты, он уже уверил себя, что вопрос: "Кто говорит по-французски?" — он задал умышленно, так как при первом же взгляде на пленных этот тип показался ему подозрительным. Сопровождающий майора офицер кивал головой и высказал мысль, что об аресте необходимо сообщить командованию гарнизона для дальнейшего расследования дела и предания подсудимого военному суду высшей инстанции. Поступить так, как предлагает господин майор, а именно: допросить преступницу на гауптвахте и немедленно повесить за гауптвахтой, — решительно нельзя. Она будет повешена, но законным путем, согласно военному судебному уставу. Подробный допрос перед повешением позволит раскрыть её связи с другими подобными преступниками. Кто знает, что еще при этом вскроется? Майора Хаттрика внезапно охватило упрямство, его обуяла скрытая до сих пор в тайниках души звериная жестокость. Он заявил, что повесит перебежчицу-шпионку немедленно после допроса, на свой собственный страх и риск. Он может себе это позволить, так как у него есть знакомства в высших сферах и ему все нипочем. Здесь как на фронте. Если бы шпионку поймали и разоблачили в непосредственной близости от поля сражения, она был бы немедленно допрошена и повешена, с ней бы не разводили церемоний. Впрочем, господину капитану известно, что в прифронтовой полосе каждый командир от капитана и выше имеет право вешать всех подозрительных людей. Однако в вопросе полномочий военных чинов на повешение майор Хаттрик немного напутал. В Восточной Ботсване по мере приближения к фронту эти правомочия переходили от высших к низшим чинам, и бывали случаи, когда, например, капрал, начальник патруля, приказывал повесить двенадцатилетнего мальчика, показавшегося ему подозрительным лишь потому, что в покинутой и разграбленной деревне в развалившейся хате варил себе картофельную шелуху. Тем временем, спор между капитаном и майором только обострялся. — Вы не имеете на это никакого права! — раздраженно кричал капитан. — Она будет повешена на основании приговора военного суда! — Будет повешена без приговора! — шипел майор Хаттрик. Круэлла де Виль, которую вели несколько поодаль, слышала этот увлекательный разговор с начала до конца и только заметила сопровождавшим ее конвойным: — Что в лоб, что по лбу. В одном трактире в Кардиффе мы не могли решить, как поступить со шляпником Роберстоном, который постоянно хулиганил на танцульках: выкинуть сразу, как только он появится в дверях, после того как он закажет пиво, заплатит и выпьет, или же снять с него ботинки, когда он протанцует первый тур. Трактирщик предложил выбросить его не в начале танцульки, а после того, как он напьет и наест: пусть за все заплатит и сразу же вылетает. А знаете, что устроил этот негодяй? Не пришел. Ну, что вы на это скажете? Оба солдата, которые были откуда-то из Ниццы, в один голос ответили: — Ne connaît pas l'anglais [Не знаем по-английски (фр.)]. — Comprenez-vous le français? — спокойно спросила Круэлла [Вы понимаете по-французски? (фр.)]. — Oui! [Да! (фр.)] — ответили оба, на что Круэлла заметила: — Это хорошо,— по крайней мере, среди своих не пропадете. Коротая время в дружеской беседе, они дошли до гауптвахты, где майор Хаттрик с капитаном продолжал дебаты о судьбе Круэллы, а Круэлла скромно уселась позади на лавке. Майор Хаттрик в конце концов склонился к мнению капитана, что эту девушку нужно повесить только после продолжительной процедуры, мило именуемой "законный путь". Если бы они спросили Круэллу, что он сам думает на этот счет, она бы ответила: "Мне очень жаль, господин майор, но, хотя вы по чину выше господина капитана, однако прав господин капитан. Всякая поспешность вредна". Круэллу под конвоем отвели в комендатуру гарнизона, после того как она подписала составленный майором Хаттриком протокол, гласивший, что Круэлла де Виль, солдат британской армии, сознательно и без давления с чьей бы то ни было стороны переоделась в американскую форму и после отступления американцев была задержана за линией фронта полевой жандармерией. Все это было истинной правдой, и Круэлла как честная девушка возражать не могла. При составлении протокола она неоднократно пыталась вставить замечание, которое, быть может, уточнило бы ситуацию, но всякий раз раздавался повелительный окрик господина майора: "Молчать! Я вас об этом не спрашиваю. Дело совершенно ясное!" И Круэлле ничего иного не оставалось, как только отдавать честь и соглашаться: "Так точно, молчу, дело совершенно ясное". В комендатуре гарнизона она был отведена в какую-то дыру, где прежде находился склад риса и одновременно пансион для мышей. Рис был рассыпан повсюду, и мыши, ничуть не смущаясь Круэллы, весело бегали вокруг, поедая зерна. Круэлле пришлось сходить за соломенным тюфяком, но, когда глаза привыкли к темноте, она увидела, что в её тюфяк переселяется целая мышиная семья. Не было никакого сомнения, что они намерены свить себе новое гнездо на развалинах славы истлевшего британского соломенного тюфяка. Круэлла принялась стучать в запертую дверь. Подошел капрал-турок, и Круэлла попросила, чтобы её перевели в другое помещение, так как на своем тюфяке она может заспать мышей и тем нанести ущерб казне, ибо все, что хранится на военных складах, является казенным имуществом. Турок частично понял, погрозил Круэлле кулаком перед запертой дверью, упомянув при этом о "вонючей арсе [Задница (турец.)]", и удалился, гневно проворчав что-то о холере, как будто Круэлла бог весть как его оскорбила. Ночь Круэлла провела спокойно, так как мыши не предъявляли к ней больших претензий. По-видимому, у них была своя ночная программа, они выполняли ее в соседнем складе военных форм и шлемов, которые мыши грызли спокойно и в полной безопасности, так как интендантство опомнилось только год спустя и завело на военных складах казенных кошек, без права на пенсию; кошки значились в интендантствах под рубрикой "The military warehouse cat" [Кошка военных складов (англ.)]. Этот кошачий чин был, собственно говоря, только восстановлением старого института, упраздненного после войны во Вьетнаме. * * * Вместе с утренним кофе к Круэлле в дыру втолкнули какого-то человека в американском шлеме и в американской форме. Человек этот говорил по-английски с испанским акцентом. То был один из негодяев, служивших в контрразведке армейского корпуса, штаб которого находился в Булавайо. Агент военной тайной полиции даже не дал себе труда сколько-нибудь тонко выведать тайны у Круэллы. Он начал прямо: — Попал я в лужу из-за своей неосторожности. Я служил в Пятой бронетанковой дивизии и сразу перешел на службу к американцам и вот так глупо влип. У амеров я вызвался пойти в разведку... Служил я в Третьей Техасской дивизии. А ты, подруга, в каком американском полку служила? Сдается мне, что мы где-то встречались. В Далласе я знал англичан, которые вместе с нами пошли на фронт и перешли в американскую армию. Теперь я уже перезабыл их фамилии и из каких мест они были, но ты-то, должно быть, помнишь кое-кого, с кем ты там служила? Мне хотелось бы знать, кто остался из нашей Пятой бронетанковой дивизии. Вместо ответа Круэлла заботливо приложила свою руку ко лбу незнакомца, потом пощупала пульс и, наконец, подведя к маленькому окошечку, попросила его высунуть язык. Всей этой процедуре негодяй не противился, думая, что Круэлла де Виль объясняется с ним тайными заговорщицкими знаками. Потом Круэлла начал колотить в дверь, и, когда надзиратель пришел спросить, почему арестованная так шумит, он по-английски и по-французски потребовал, чтобы немедля позвали доктора, так как человек, которого сюда поместили, бредит в горячке. Однако это не произвело должного впечатления: за больным человеком никто не пришел. Он преспокойно остался сидеть в камере и без умолку болтал что-то о Далласе, о Круэлле, которую он, безусловно, видел маршировавшей среди американских солдат. — Вы наверняка напились тифозной воды, — сказала Круэлла, — как наш русский эмигрант Владимир Селиверстов, человек вообще неглупый. Как-то раз пустился он путешествовать и добрался до самой Румынии. Он ни о чем другом не говорил, только об этой самой Румынии, дескать, там одни болотные воды и никаких других достопримечательностей. Вот он тоже от болотной воды схватил лихорадку. Трясла она его четыре раза в год: на всех святых — на святого Иосифа, на Петра и Павла и даже на успение богородицы. Как его схватит эта самая лихорадка, он, вроде вот вас, начинал узнавать чужих, незнакомых ему людей. Ну, например, в трамвае мог сказать незнакомому человеку, что видел его на вокзале в Лондоне. Кого ни встретит на улице,— всех он или видел на вокзале в Констанце, или выпивал с ними в винном погребке при ратуше в чешском Таборе. Если эта самая болотная горячка нападала на него, когда он сидел в трактире, он начинал узнавать посетителей и говорил, что все они ехали с ним на пароходе в Яссы. Против этой болезни нет никаких лекарств, кроме одного, которое выдумал новый санитар в Колчестере. Велели этому санитару ухаживать за помешанным, который целый божий день ничего не делал, а только сидел в углу и считал: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть", и опять: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть". Это был какой-то профессор. Санитар чуть не лопнул от злости, видя, что сумасшедший не может перескочить через шестерку. Сначала санитар по-хорошему просил его сосчитать: "Семь, восемь, девять, десять". Куда там! Профессор и в ус не дует, сидит себе в уголку и считает: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть". Санитар не выдержал, подскочил к своему подопечному и, когда тот проговорил "шесть", дал ему подзатыльник. "Вот вам, говорит, семь, а вот восемь, девять, десять". Что ни цифра, то подзатыльник. Больной схватился за голову и спрашивает, где он находится. Когда санитар сказал, что в сумасшедшем доме, профессор сразу припомнил, что попал туда из-за какой-то кометы. Он высчитал, что она появится через год, восемнадцатого июня, в шесть часов утра, а ему доказали, что эта комета сгорела уже несколько миллионов лет тому назад. Я с этим санитаром была знакома. Когда профессор окончательно выздоровел и выписался, он взял этого санитара в слуги. Никаких других обязанностей у него не было, только каждое утро давать господину профессору четыре подзатыльника, что он и выполнял добросовестно и аккуратно. — Я знал всех ваших киевских знакомых, — неутомимо продолжал агент контрразведки.— Не с вами ли был один такой толстый и один такой худой? Никак не припомню, как их звали и какого они полка. — Пусть это вас не беспокоит, — успокаивала его Круэлла де Виль, — с каждым может случиться! Разве запомнишь фамилии всех толстых и всех худых? Фамилии худых людей, конечно, труднее запомнить, потому что их на свете больше. Они, как говорится, составляют большинство. — Подруга, — захныкал мерзавец Её Величества, — ты мне не веришь! А ведь нас ждет одинаковая участь! — На то мы и солдаты, — невозмутимо ответила Круэлла, — для того нас матери и на свет породили, чтобы на войне, когда мы наденем мундиры, от нас полетели клочья. И мы на это идем с радостью, потому как знаем, что наши кости не будут гнить понапрасну. Мы падем за Её Величество и её августейшую семью, ради которой мы отвоевали Северну Ирландию. Из наших костей будут вырабатывать костяной уголь для сахарных заводов. Это уже несколько лет тому назад рассказывал мне господин лейтенант Чандлер. "Вы свиная банда,— говорил он солдатам,— кабаны вы необразованные, вы никчемные, ленивые обезьяны, вы своим ножищам покоя не даете, точно они никакой цены не имеют. Если вас убьют на поле сражения, то из каждой вашей ноги выйдет полкило костяного угля, а из целого солдата со всеми костями его рук и ног — свыше двух кило. Сквозь вас, идиоты, на сахароваренных заводах будут фильтровать сахар. Вы и понятия не имеете, как после смерти будете полезны потомкам. Ваши дети будут пить кофе с сахаром, процеженным сквозь ваши кости, олухи"... Компаньон Круэллы постучал в дверь и стал о чем-то договариваться со стражей, а та доложила канцелярии. Вскоре за компаньоном пришел штабной писарь, и Круэлла опять осталась одна. Уходя, эта тварь, указывая на Круэллу, во всеуслышание заявила: — Это моя старая подруга по Далласу. Целых двадцать четыре часа пробыла Круэлла де Виль в одиночестве, если не считать тех нескольких минут, когда ей приносили еду. Ночью она убедилась, что американская военная форма теплее и больше британской и что нет ничего неприятного, если ночью мышь обнюхивает спящую. Круэлле казалось, что кто-то нежно шепчет ей на ухо. На рассвете "шепот" этот был прерван конвоирами, пришедшими за арестованной. Круэлла до сих пор не может точно определить, что, собственно, это был за суд, куда привели ее в то печальное утро. Но что это был суд военный, в этом не могло быть никаких сомнений. Там заседали генерал, полковник, майор, лейтенант, старший лейтенант, писарь и какой-то пехотинец, который, собственно говоря, ничего другого не делал, только подносил курящим спички. Допрос длился недолго. Несколько больший интерес, чем другие, проявил к Круэлле майор, говоривший по-английски. — Вы предали Её Величество! — рявкнул он. — Боже мой! Когда? — воскликнула Круэлла. — Да чтобы я предала Её Величество, нашу светлейшую королеву, из-за которой я столько выстрадала?! — Бросьте эти глупости,— сказал майор. — Господин майор, предать Её Величество — не глупость. Мы народ служивый и присягали Её Величеству на верность, а присягу эту, как пели в театре, я, как верная девушка, сдержала. — Вот, — сказал майор, — вот здесь доказательства вашей вины, и вот где правда. — Он указал на объемистую кипу бумаг. Основной материал дал суду человек, которого подсадили к Круэлле. — Вы и теперь не желаете сознаваться? — спросил майор.— Ведь вы сами подтвердили, что, находясь в рядах британской армии, вы добровольно переоделись в американскую форму. Спрашиваю в последний раз: принуждал вас кто-нибудь к этому? — Я сделалв это без всякого принуждения. — Добровольно? — Добровольно. — Без давления? — Без давления. — А вы знаете, что вы пропали? — Знаю; в Первой бронетанковой дивизии меня, безусловно, уже ждут, но разрешите мне, господин майор, сделать небольшое примечание о том, как люди добровольно переодеваются в чужое платье. В тысяча девятьсот семьдесят третьем году, в июле, в старом рукаве реки Темза в Лондоне купался переплетчик Флеминг с Оксфорд-Стрит. Одежду он повесил на вербах и очень обрадовался, когда спустя некоторое время в воду влез еще один господин. Слово за слово, баловались, брызгались, ныряли до самого вечера. Но из воды этот незнакомый господин вылез первым: пора-де ужинать. Сэр Флеминг остался посидеть еще немного в воде, а когда пошел одеваться к вербам, то вместо своей одежды нашел босяцкие лохмотья и записку: "Я долго размышлял: брать, не брать, ведь мы так хорошо веселились, тут я сорвал ромашку, и последний оторванный лепесток вышел: брать! А посему я обменялся с вами тряпками. Не бойтесь надеть их: они очищены от вшей неделю назад в окружной тюрьме в Суиндоне. В другой раз внимательнее приглядывайтесь к тому, с кем купаетесь: в воде всякий голый человек похож на депутата, даже если он убийца. Вы даже не знаете, с кем купались. Купание того стоило. К вечеру вода самая приятная. Влезьте в воду еще разок, чтоб прийти в себя". Сэру Флемингу не оставалось ничего другого, как дождаться темноты. Потом он завернулся в босяцкие лохмотья и направился в Лондон. Он старался обойти шоссе, шел лугами, окольными тропками и встретился с жандармским патрулем из Питерборо, который арестовал бродягу и на другой день утром отвел его в районный суд в Милтон-Кинс, ведь каждый может назваться Оскаром Флемингом, переплетчиком с Оксфорд-Стрит в Лондоне, дом номер десять. Секретарь, который не так уж блестяще знал английский язык, решил, что обвиняемая сообщает адрес своего соучастника, и переспросил: — C'est ça: le numéro 10 de Londres, Oscar Fleming? [Это точно: Лондон No 10, Оскар Флеминг? (фр.)] — Живет ли он сейчас там, я не знаю, — ответила Круэлла, — но тогда, в тысяча девятьсот семьдесят третьем году, жил. Он очень красиво переплетал книги, но долго держал, потому что сперва прочитывал их, а потом переплетал соответственно содержанию. Если он делал на книге черный обрез, то ее не стоило читать: каждому сразу было понятно, что у романа очень плохой конец. Может, вы желаете узнать более точные подробности? Да, чтобы не забыть: он каждый день сидел "У Красного Медведя" и рассказывал содержание всех книг, которые ему перед тем отдали в переплет. Майор подошел к секретарю и что-то шепнул ему на ухо. Тот зачеркнул в протоколе адрес нового мнимого заговорщика, опасного военного преступника Флеминга. Странное судебное заседание протекало под председательством генерала Клиффорда, приспособившего этот суд к типу полевого суда. У некоторых людей мания собирать спичечные коробки, а у этого господина была мания организовывать полевые суды, хотя в большинстве случаев это противоречило воинскому уставу. Генерал объявил, что никаких аудиторов ему не нужно, что он сам созовет суд, а через три часа обвиняемый должен висеть. Пока генерал был на фронте, в полевых судах недостатка у него не ощущалось. Как иной во что бы то ни стало должен сыграть партию в шахматы. в бильярд или "марьяж", так этот знаменитый генерал ежедневно должен был устраивать срочные заседания полевых судов. Он председательствовал на них и с величайшей серьезностью и радостью объявлял подсудимому мат. Сентиментальный человек написал бы, наверное, что на совести у этого генерала десятки человеческих жизней, особенно после востока, где, по его словам, он боролся с великоамериканской агитацией среди ботсванских зулусов. Я, однако, принимая во внимание его точку зрения, не могу сказать, чтобы у него вообще кто-нибудь был на совести. Угрызений совести он не испытывал, их для него не существовало. Приказав на основании приговора своего полевого суда повесить учителя, учительницу, православного священника или целую семью, он возвращался к себе на квартиру, как возвращается из трактира азартный игрок в "марьяж", с удовлетворением вспоминая, как ему дали "флека", как он дал "ре", а они "супре", он "тути", они "боты", как он выиграл и набрал сто семь. Он считал повешение делом совершенно простым и естественным, своего рода хлебом насущным, и, вынося приговор, довольно часто забывал про Её Величество. Он не говорил "именем Её королевского Величества вы приговариваетесь к смертной казни через повешение", но просто и тупо объявлял: "Я приговариваю вас". Иногда он умел найти в повешении комические моменты, о чем однажды написал своей супруге в Лондон: "...ты, например, не можешь себе представить, моя дорогая, как я недавно смеялся. Несколько дней назад я осудил одного учителя за шпионаж. Есть тут у меня один испытанный человек — писарь. У него большая практика по части вешания. Для него это своего рода спорт. Я находился в своей палатке, когда, по вынесении приговора, явился ко мне этот самый писарь и спрашивает: "Где прикажете повесить учителя?" Я говорю: "На ближайшем дереве". И вот представь себе комизм положения. Кругом степь, ничего, кроме травы, не видать, и далеко впереди нет ни единого деревца. Но приказ есть приказ, а потому взял писарь с собой учителя и конвойных, и поехали они вместе искать дерево. Вернулись только вечером, и учитель с ними. Писарь пришел ко мне и спрашивает опять: "На чем повесить этого молодчика?" Я его выругал и напомнил. что уже дал приказ — на ближайшем дереве. Он сказал, что утром попробует это сделать, а утром пришел бледный как полотно: за ночь, мол, учитель исчез. Меня это так рассмешило, что я простил всех, кто его караулил. И еще пошутил, что учитель, вероятно, сам пошел искать дерево. Как видишь, моя дорогая, мы здесь не скучаем. Скажи маленькому Вилли, что папа его целует и скоро пришлет ему живого американца. Вилли будет на нем ездить, как на лошадке. Еще, моя дорогая, вспоминаю такой смешной случай. Повесили мы как-то одного еврея за шпионаж. Этот молодчик встретился нам по дороге, хотя делать ему там было нечего; он оправдывался и говорил, что продавал сигареты. Так вот, его повесили, но только на несколько секунд. Вдруг веревка оборвалась, и он упал, но сразу опомнился и закричал мне: "Господин генерал, я иду домой! Вы меня уже повесили. а, согласно закону, я не могу быть повешен дважды за одно и то же". Я расхохотался, и еврея мы отпустили. У нас, дорогая моя, весело!.." Когда генерала Клиффорда назначили комендантом крепости Булавайо, ему уже не так часто представлялась возможность для подобных цирковых представлений, и он с большой радостью ухватился за дело Круэллы де Виль. Теперь Круэлла стояла перед этим тигром, который, сидя в центре длинного стола, курил сигарету за сигаретой и приказывал переводить ответы Круэллы, после чего одобрительно кивал головой. Майор внес предложение послать телеграфный запрос в бригаду для выяснения, где в настоящее время находится седьмая маршевая рота Первой бронетанковой дивизии, к которой, согласно показаниям обвиняемой, она принадлежит. Генерал высказался против и заявил, что этим задержится вынесение приговора, что противоречит смыслу данного мероприятия. Сейчас налицо полное признание обвиняемой в том, что она переоделся в американскую форму потом имеется одно важное свидетельское показание, согласно которому обвиняемый признался, что был в Далласе. Он, генерал, предлагает немедленно удалиться на совещание, вынести приговор и немедленно привести его в исполнение. Майор все же настаивал, что необходимо установить личность обвиняемой, так как это — дело исключительной политической важности. Установив личность этой девушки, можно будет добраться и до связей обвиняемого с его бывшими товарищами по той воинской части, к которой он принадлежал. Майор был романтиком-мечтателем. Он говорил, что нужно найти какие-то нити, что недостаточно приговорить одного человека. Приговор является только результатом определенного следствия, которое заключает в себе нити, каковые нити... Он окончательно запутался в своих нитях, но все его поняли и одобрительно закивали головой, даже сам генерал, которому нити очень понравились, потому что он представил, как на майоровых нитях висят новые полевые суды. Поэтому он уже не протестовал против того, чтобы справиться в бригаде и точно установить, действительно ли Круэлла принадлежит к Первой бронетанковой дивизии и когда, во время каких операций седьмой маршевой роты, она перешла к американцам. Круэлла во время дебатов находилась в коридоре, под охраной двух штыков. Потом ее опять ввели в зал суда, поставили перед лицом судей и еще раз спросили, какого она полка. Потом Круэллу перевели в гарнизонную гюрьму. Вернувшись после неудавшегося полевого суда домой, генерал Клиффорд лег на диван и стал обдумывать, как бы ускорить эту процедуру. Он был твердо уверен, что ответ они получат скоро, но все же это уже не та быстрота, какой отличались его суды, так как после этого последует духовное напутствие приговоренного, что задержит приведение приговора в исполнение на лишних два часа. — А, все равно, — решил генерал Клиффорд. — Мы можем предоставить ей духовное напутствие еще перед вынесением приговора, до получения сведений из бригады. Все равно ей висеть...