Жупайдия, жупайда, Бог не выдаст никогда, Коли нас посадит в лужу, Сам же вытащит наружу, Коли в лес нас заведет, Сам дорогу нам найдет. Жупайдия, жупайда, Бог не выдаст никогда.
За станцией Зееруст, в долине, опять начали попадаться военные кладбища. С поезда был виден каменный крест с обезглавленным Христом, которому снесло голову при обстреле железнодорожного пути. Поезд стремительно набирал скорость, летя по лощине к Лобаце. Все чаще и чаще пoпадались разрушенные деревни. Они тянулись по обеим сторонам железной дороги до самого горизонта. Около Боракалало, внизу, в реке лежал разбитый поезд Красного Креста, рухнувший с железнодорожной насыпи. Мелтон вылупил глаза, его особенно поразили раскиданные внизу части паровоза. Дымовая труба врезалась в железнодорожную насыпь и торчала, словно двадцативосьмисантиметровое орудие. Эта картина привлекла внимание всего вагона. Больше других возмущался Хорас: — Разве полагается стрелять в вагоны Красного Креста? — Не полагается, но допускается,— ответила Круэлла. — Попадание было хорошее, ну, а потом каждый может оправдаться, что случилось это ночью, Красного Креста может и не заметили. На свете вообще много чего не полагается, что допускается. Главное, попытаться сделать то, чего делать нельзя! — Дорогие друзья,— воскликнул Бонасера, усердно делавший какие-то заметки, — нет худа без добра! Этот взорванный, полусожженный и сброшенный с насыпи поезд Красного Креста в будущем обогатит славную историю нашего батальона новым геройским подвигом. Представим себе, что этак около шестнадцатого сентября, как я уже наметил, от каждой роты нашего батальона несколько простых солдат под командой капрала вызовутся взорвать вражеский бронепоезд, который обстреливает нас и препятствует переправе через реку. Переодевшись крестьянами, они доблестно выполнят свое задание. Что я вижу! — удивился вольноопределяющийся, заглянув в свою тетрадь.— Как попал сюда наш Джаспер? Послушайте, Джаспер,— обратился он к Джасперу — какая великолепная глава в истории батальона посвящена вам! Вы как будто уже упоминались где-то, но это, безусловно, лучше и ярче. Лейтенант прочел патетическим тоном: — "Геройская смерть радиста Джаспера Бадуна. На отважный подвиг — подрыв неприятельского бронепоезда— среди других вызвался и радиста Джаспера. Для этого он, как и все остальные, переоделся в крестьянскую одежду. Произведенным взрывом он был оглушен, а когда пришел в себя, то увидел, что окружен врагами, которые немедленно доставили его в штаб своей дивизии, где он, глядя в лицо смерти, отказался дать какие-либо показания о расположении и силах нашего войска. Ввиду того что он был найден переодетым, его приговорили, как шпиона, к повешению, кое наказание, принимая во внимание его высокий чин, было заменено расстрелом. Приговор был немедленно приведен в исполнение у кладбищенской стены. Доблестный радиист Джаспер попросил, чтобы ему не завязывали глаз. На вопрос, каково его последнее желание, он ответил: "Передайте через парламентера моему батальону мой последний привет. Передайте, что я умираю, твердо веря, что наш батальон продолжит свой победный путь. Передайте еще господину полковнику Бруку, что, согласно последнему приказу по бригаде, ежедневная порция консервов увеличивается на две с половиной банки". Так умер наш радист Джаспер, вызвав своей последней фразой панический страх у неприятеля, полагавшего, что, препятствуя нашей переправе через реку, он отрежет нас от базы снабжения и тем вызовет голод, а вместе с ним деморализацию в наших рядах. О спокойствии, с которым Джаспер глядел в глаза смерти, свидетельствует тот факт, что перед казнью он играл с неприятельскими штабными офицерами в карты: "Мой выигрыш отдайте советскому Красному Кресту",— сказал он, глядя в упор на наставленные дула ружей. Это великодушие и благородство до слез потрясли военных чинов, присутствовавших на казни". — Простите, Джаспер, — продолжал лейтенант Бонасера,— что я позволил себе распорядиться вашим выигрышем. Сначала я думал передать его американскому Красному Кресту, но в конечном счете, с точки зрения гуманности, это одно и то же, лишь бы передать деньги благотворительному учреждению. — Наш покойник,— сказала Круэлла, — мог бы передать этот выигрыш "суповому учреждению" города Лондона, но так, пожалуй, лучше, а то, чего доброго, городской голова на эти деньги купит себе на завтрак кубинской острой колбасы! — Все равно крадут всюду, — сказал артиллерист Фолуэлл. — Больше всего крадут в Красном Кресте, — с озлоблением сплюнул Хорас. — Был у меня в Кейптауне знакомый повар, который готовил в лазарете на сестер милосердия. Так он мне рассказывал, что заведующая лазаретом и старшие сестры посылали домой целые ящики малаги и шоколаду. Виной всему случай, то есть предопределение. Каждый человек в течение своей бесконечной жизни претерпевает бесчисленные метаморфозы и в определенные периоды своей деятельности должен на этом свете стать вором. Лично я уже пережил один такой период... Хорас вытащил из своего мешка бутылку армянского коньяка. — Вы видите здесь, — сказал он, откупоривая бутылку, — неопровержимое доказательство моего утверждения. Перед отъездом я взял эту бутылку из офицерской кухни. Коньяк лучшей марки, выдан на сахарную глазурь для линцских тортов. Но ему было предопределено судьбой, чтобы я его украл, равно как мне было предопределено стать вором. — Было бы нескверно, — отозвалась Круэлла, — если бы нам было предопределено стать твоими соучастниками, Хорас. По крайней мере, у меня такое предчувствие. И предопределение судьбы исполнилось. Несмотря на протесты Джаспера, бутылка пошла вкруговую. Джаспер утверждал, что коньяк следует пить из котелка, по справедливости разделив его, ибо на одну эту бутылку приходится пять человек, то есть число нечетное, и легко может статься, что кто-нибудь выпьет на один глоток больше, чем остальные. Бонасера поддержал его, заметив: — Совершенно верно, и если Джаспер хочет, чтобы было четное число, пускай выйдет из компании, чтобы не давать повода ко всякого рода недоразумениям и спорам! Тогда Джаспер отказался от своего проекта и внес другой, великодушный: пить в таком порядке, который дал бы возможность угощающему Хорасу выпить два раза. Это вызвало бурю протеста, так как Джаспер уже раз хлебнул, попробовав коньяк при откупоривании бутылки. В конечном счете был принят проект Круэллы пить по алфавиту. Круэлла обосновывала свой проект тем, что носить ту или иную фамилию тоже предопределено судьбой. Бутылку прикончил шедший первым по алфавиту Бонасера, проводив грозным взглядом Джаспера, который высчитал, что ему достанется на один глоток больше, так как по алфавиту он самый последний. Но это оказалось грубым математическим просчетом, так как всего вышел двадцать один глоток. Потом стали играть в "простой цвик" из трех карт. Выяснилось, что, взяв козыря, Бонасера всякий раз цитировал отдельные места из Священного писания. Так, забрав козырного валета, он возгласил: — Господи, остави ми валета и се лето дондеже окопаю и осыплю гноем, и аще убо сотворит плод... Когда его упрекнули в том, что он отважился взять даже козырную восьмерку, он гласом велиим возопил: — Или коя жена имущи десять драхм, аще погубит драхму едину, не возжигает ли светильника, и пометет храмину, и ищет прилежно, дондеже обрящет; и обретши созывает другини и соседы глаголюще: радуйтеся со мною, ибо взяла я восьмерку и прикупила козырного короля и туза... Давайте сюда карты, вы все сели. Лейтенанту Бонасере действительно здорово везло. В то время как остальные били друг друга козырями, он неизменно перебивал их козыри старшим козырем, так что его партнеры проигрывали один за другим, а он брал взятку за взяткой, взывая к пораженным: — И настанет трус великий в градех, глад и мор по всей земли, и будут знамения велия на небе. Наконец карты надоели, и они бросили играть, после того как Фолуэлл просадил свое жалованье за полгода вперед. Он был страшно удручен этим, а Бонасера неотступно требовал с него расписку в том, что при выплате жалованья Джаспер должен выдать жалованье Фолуэлла ему, Бонасере. — Не трусь, Фолуэлл, — подбодрила несчастного Круэлла. — Тебе еще повезет. Если тебя убьют при первой схватке, Бонасера утрет себе морду твоей распиской. Подпиши! Это замечание задело Фолуэлла за живое, и он с уверенностью заявил: — Я не могу быть убитым: я артиллерист, а артиллеристы все время находятся в блиндаже, а пушки натягивают или заряжают до и во время боя. В ответ на это Круэлла возразила, что как раз наоборот — артиллеристы подвергаются колоссальной опасности чаще всех, и что неприятельская артиллерия точит зуб главным образом против артиллеристов. Ни один из них не застрахован в своем блиндаже от опасности. Заройся артиллерист в землю хоть на десять метров, и там его найдут неприятельские танки. Артиллеристы тают, как летний град под дождем. Лучшим доказательством этого является то, что в Кейптауне, когда он покидал его, был объявлен двадцать восьмой набор на курсы артиллеристов. Фолуэллу стало очень жаль себя. Он готов был заплакать. Это побудило Круэллу сказать ей несколько теплых слов в утешение: — Здорово тебя объегорили! Фолуэлл приветливо отозвался: — Цыц, тетенька! — Посмотрим в заметках по истории батальона на букву "Ф". Фолуэлл... гм... Фолуэлл... ага, здесь: "Артиллерист Фолуэлл засыпан при взрыве фугаса. Он телефонирует из своей могилы в штаб: "Умираю. Поздравляю наш батальон с победой!" — Этого с тебя достаточно? — с улыбкой спросила Круэлла. — А может, ты хочешь что-нибудь прибавить? Помнишь того вьетнамского артиллериста на Сайгоне? Тот, когда город уже обстреливали напалмом, еще телефонировал вниз, в разрушенный блиндаж: "Когда же будет поддержка артилллерии?" — Это мне нетрудно, — уверил лейтенант Бонасера. — Если угодно, предсмертные слова Фолуэлла можно дополнить. Под конец он прокричит у меня в телефон: "Передайте мой привет всей нашей железной бригаде!"Глава 23. Из Клерксдорпа на ботсванскую границу
9 июня 2022 г. в 09:17
Во время пути по железной дороге в батальоне, которому предстояло еще пешком пройти от Габороне в Ботсване до фронта и там добыть воинскую славу, не прекращались странные разговоры, в той или иной мере отдававшие душком государственной измены. Так было в вагоне, где ехали Круэлла де Виль, Джаспер и другие; то же самое, хотя и в меньших масштабах, происходило повсюду. Даже в штабном вагоне царило недовольство, так как в Йоханнесбурге из полка пришел приказ по армии, согласно которому порция вина офицерам уменьшалась на одну восьмую литра. Конечно, не был забыт и рядовой состав, которому паек саго сокращался на десять граммов. Это выглядело тем загадочнее, что никто на военной службе и не видывал саго.
Тем не менее приказ следовало довести до сведения старшего писаря Фокса. Он же страшно оскорбился и почувствовал себя обворованным, так как, по его словам, саго теперь — дефицитный продукт, и за кило он мог бы получить не меньше восемьсот фунтов .
В Йоханнесбурге выяснилось, что в одной из рот пропала полевая кухня, а между тем именно на этой станции должны были наконец сварить гуляш с картофелем, на который возлагал такие надежды "генерал-от-кафетерий".
В результате проведенного расследования установили, что злосчастная полевая кухня вообще не выезжала из Кейптауна и, наверно, до сих пор стоит где-нибудь там, за бараком No 186, холодная и забытая.
Как выяснилось впоследствии, персонал этой полевой кухни накануне был посажен на гауптвахту за дебоширство в городе и ухитрился остаться там на все время, пока его маршевая рота проезжала по Южной Африке.
Маршевая рота, оставшаяся без кухни, была прикреплена на довольствие к другой полевой кухне. Правда, здесь не обошлось без скандала, потому что между солдатами обеих рот, выделенными для чистки картошки, начались контроверзии; те и другие заявили, что они не болваны и работать на других не собираются. Пока они спорили, обнаружилось, что, собственно, вся история с гуляшом и картошкой была лишь ловким маневром. Солдат тренировали на тот случай, если на передовой будут варить гуляш и придет приказ "at all back!". Тогда гуляш выльют из котлов и солдаты останутся не солоно хлебавши.
Хотя подготовка в дальнейшем не имела трагических последствий, в данный момент она была весьма полезна. Теперь, когда дело дошло до раздачи гуляша, послышалась команда: "По вагонам!" И эшелон повезли дальше, в Мимосу. Но и в Мимосе гуляша не выдавали, так как на другом пути стоял поезд с американскими военнопленными, а потому солдат не выпускали из вагонов. Зато им была предоставлена полная свобода предаваться мечтам о том, что гуляш раздадут в Молепололе, когда они вылезут из поезда. Тогдa гуляш признают испорченным, негодным к употреблению и выбросят.
Гуляш отправили в Центурион, в Преторию. Солдаты уж совсем отчаялись получить его, как вдруг поезд остановился в Бела-Бела, где под котлами снова развели огонь, гуляш разогрели и, наконец, роздали.
Станция была перегружена. Сначала должны были отправить два поезда с боеприпасами, за ними — два эшелона артиллерии и поезд с понтонными отрядами. Здесь скопились, можно сказать, поезда всевозможных частей армии.
За вокзалом африканеры-гонведы поймали двух индийских евреев, отняли у них корзину с водкой и, придя в хорошее настроение, вместо платы били их по мордам. Делали они это, по-видимому, с разрешения начальства, так как рядом стоял их ротмистр и, глядя на эту сцену, довольно улыбался. Тем временем за складом другие африканеры-гонведы залезли под юбки чернооких дочерей избитых евреев.
На станции стоял также состав, в котором на фронт везли самолеты. На втором пути ждали отправки вагоны, тоже нагруженные танками и самолетами, но уже выбывшими из строя. Тут были свалены подбитые самолеты и развороченные танки. Все крепкое и новое ехало туда, на фронт, остатки же былой славы отправлялись в тыл для ремонта и реконструкции.
Старший лейтенант Гудвэй убеждал солдат, собравшихся около разбитых орудий и самолетов, что это военные трофеи. Но вдруг он заметил, что неподалеку от него, в центре другой группы, стояла Круэлла де Виль и тоже что-то объясняла. Подойдя поближе, Гудвэй услышал рассудительный голос Круэллы:
— Что там ни говори, а все же это трофеи. Оно, конечно, на первый взгляд очень подозрительно, особливо когда на лафете ты читаешь "British Air Force 7". Очевидно, дело обстояло так: орудие попало к американцам, и нам пришлось его отбивать, а такие трофеи много ценнее, потому что... Потому что,— вдохновенно воскликнула она, завидев Гудвэя, — ничего нельзя оставлять в руках неприятеля!... Это все равно как с Иводзимой или с тем солдатом, у которого во время боя противник вырвал из рук походную фляжку. Это случилось еще во времена наполеоновских войн. Ну, солдат ночью отправился во вражеский лагерь и принес свою флягу обратно. Да еще заработал на этом, так как ночью у неприятеля выдавали водку.
Старший лейтенант Гудвэй зло просипел только:
— Чтобы духу вашего не было! Чтобы я вас здесь больше не видел!
— Слушаюсь, господин старший лейтенант! — И Круэлла пошла к другим вагонам. Если бы Гудвэй слышал все, что сказала Круэлла, он вышел бы из себя, хотя это было совершенно невинное библейское изречение: "Вмале и узрите мя и паки вмале и не узрите мя".
Старший лейтенант был настолько глуп, что после ухода Круэллы снова обратил внимание солдат на подбитый британский истребитель, на металлическом колесе которого четко было обозначено: "August-Thunderbolt".
— Этот американский самолет мы сбили под Байтбриджем, — твердил он.
Эти слова услышал проходивший мимо майор Паттерсон. Он приблизился к толпе и во всеуслышание добавил:
— При этом оба американских летчика сгорели.
И, не говоря ни слова, двинулся дальше, обругав про себя Гудвэя ослом.
Миновав несколько вагонов, Паттерсон увидел Круэллу и попытался избежать встречи с ней, так как по лицу Круэллы было видно, что у неё многое накопилось на душе и она горит желанием обо всем доложить своему начальству.
Круэлла направлялась прямо к нему.
— Ротный ординерец Круэлла де Виль просит дальнейших распоряжений. Мистер Паттерсон, я уже искала вас в штабном вагоне...
— Послушайте, Круэлла, — вдру резко и зло обрушился на Круэллу майор Паттерсон. — Знаете, кто вы такая? Вы что, уже забыли, как я вас назвал?
— Мистер Паттерсон, такое действительно забыть нельзя. Я не какой-нибудь рядовой Монтроуз. Это еще задолго до войны случилось, в Лондоне. Жил там тогда полковник то ли Рональд Барибек, то ли другой какой "бек".
Майор Паттерсон усмехнулся этому "бек", а Круэлла рассказывала дальше:
— Этот полковник ростом был вдвое ниже вас, носил баки, как австрийский князь Лобковиц, — ну, словом, вылитая обезьяна! Как рассердится, так прыгает выше своего роста. Мы с ребятами прозвали его "резиновый дедушка". Это произошло как раз перед первым мая. Нам нужно было придумать эскиз к его новому мундиру. Так вот, накануне вечером во дворе он обратился к нам с большой речью и сказал, что завтра мы все останемся в казармах и отлучаться никуда не будем, чтобы в случае надобности по высочайшему приказанию Её Величества перестрелять всю коммунистическую банду. Поэтому тот, кто опоздает и сегодня не вернется в казармы, а воротится только на другой день, есть предатель, ибо пьяный не может попасть в человека да еще, пожалуй, начнет палить в воздух. Ну, рядовой Монтроуз пришел к нам, в ателье и говорит: "Резиновый дедушка" в самом деле не глупо придумал. Ведь это абсолютно правильно. Если завтра никого не пустят в казармы, так лучше вообще не приходить",— и исполнил это, как пить дать, мистер Паттерсон!
Ну, а полковник Барибек, царство ему небесное, такая был бестия! Весь следующий день он рыскал по Лондону и вынюхивал, не отважился ли кто вылезти из казармы, и неподалеку от Оксфорд-стрит прямо-таки наткнулся на Монтроуза и тут же на него набросился: "Я тебе сатам, я тебе научу, я тебе покашу кузькину мать!" Наговорил ему всякой всячины и загреб с собою в казармы, а сам по дороге натявкал ему разных гадостей с три короба, угрожал всячески и все спрашивал фамилию: "Монтроус, ты проиграль, я рад, что тебе поймаль, я тебе покашу "первое мая", Монтроус, Монтроус, ти тепер мой, я тебе запереть, крепко запереть!" Монтроузу все равно терять было нечего, и он, когда они проходили по Бейкер-Стрит мимо музея Шерлока Холмса, шмыгнул в ворота и скрылся через проходной двор, лишив тем самым "резинового дедушку" удовольствия посадить его под арест. Полковник так рассвирепел, что в гневе снова забыл фамилию преступника и все перепутал. Пришел он в казармы и начал подскакивать до потолка (потолок был низкий). Дежурный по батальону очень удивлялся, почему это "дедушка" ни с того ни с сего заговорил на ломаном шотландском языке, а тот знай все кричит: "Маккензи запереть!", "Маккензи не запереть!", "Мальборо запереть!", "Мартина запереть!" Вот тут-то и начались страдания "дедушки". Он каждый день расспрашивал, не поймали ли Маккензи, Мальборо или Мартина. Он приказал выстроить весь полк, но Монтроуза, об истории которого все знали, уже перевели в госпиталь — он по профессии был зубным техником. Казалось бы, на этом вроде все закончилось. Но однажды кому-то из нашего полка посчастливилось проткнуть в трактире "Белый Лис" драгуна, который волочился за его девчонкой.
Ну, так выстроили нас в каре. Должны были выйти все до одного, даже лежавшие в больнице. Тяжелобольных выводили под руки. Делать нечего,— Монтроузу тоже пришлось идти. На дворе нам прочли приказ по полку, примерно в таком смысле, что драгуны тоже солдаты и колоть их воспрещается, так как они наши соратники. Какой-то лейтенант переводил приказ, полковник озирался по сторонам, словно тигр. Сначала он прошелся перед фронтом, потом обошел каре и вдруг узнал Монтроуза. Тот был в сажень ростом, так что, мистер Паттерсон, очень было комично, когда полковник выволок его на середину. Монтроуз тут же сразу умолк, а полковник наш ну подскакивать перед ним, вроде как пес перед кобылой, ну орать: "Ты мне не уйти, ты мне никуда не уйти, не удрать, ты опять говорить, что Монтроус, а я все говориль Маккензи, Мальборо, Мартин. Он Монтроус, подзаборник, а он Монтроус, я тебе научиль, Маккензи, Мальборо, Мартин, ты dirty bastard, you swine [Грязная скотина, ты свинья (агнл.)], ты Монтроус". Потом закатил ему месяц гауптвахты. А недели через две разболелись у полковника зубы, и тут он вспомнил, что Монтроуз — зубной техник. Приказал он привести его в госпиталь и велел вырвать себе зуб. Железный дергал зуб с полчаса, так что "дедушку" раза три водой отливали, но зато он стал кротким и простил Монтроузу оставшиеся две недели. Вот оно как получается, мистер Паттерсон, когда начальник забудет фамилию своего подчиненного. А подчиненный никогда не смеет забывать фамилии своего начальника, как нам говаривал тот самый господин полковник. И мы долгие годы будем помнить, что когда-то у нас был полковник Барибек... Не очень я надоела вам, мистер Паттерсон?
— Знаете, Круэлла,— ответил майор Паттерсон, — чем чаще я вас слушаю, тем более убеждаюсь, что вы не уважаете своих начальников. Солдат и много лет спустя должен говорить о своих начальниках только хорошее.
Видно было, что этот разговор майора Паттерсона начинает забавлять.
— Мистер Паттерсон,— как бы оправдываясь, перебила его Круэлла, — ведь он, полковник Барибек, давно умер, но если вы желаете,— я буду говорить о нем только самое хорошее. Он, мистер Паттерсон, был для солдат ангел во плоти. Такой добрый, прямо что твой святой Петр, который раздавал гусей бедным и голодным. Он мог поделиться своим офицерским обедом с первым встречным солдатом, а когда нам всем приелись пирожки с повидлом, дал распоряжение приготовить к обеду свинину с тушеной картошкой. Но по-настоящему он показал свою доброту во время маневров. В Мидлсбро он приказал за его счет выпить все пиво в пивоваренном заводе. На свои именины и дни рождения полковник разрешал на весь полк готовить зайцев в сметане с сухарными кнедликами. Такие вот дела...
Майор Паттерсон нежно потрепал Круэллу за ухо и дружелюбно сказал:
— Ну уж ладно, иди, каналья, оставь его!
— Есть, мистер Паттерсон! — Круэлла направилась к своему вагону. В это время у одного из вагонов эшелона, где были заперты телефонные аппараты и провода, разыгралась следующая сцена.
Там, по приказанию полковника Брука, стоял часовой, так как все должно было быть по-фронтовому. Приняв во внимание ценность телефонных аппаратов и проводов, по обе стороны вагонов расставили часовых и сообщили им пароль и отзыв.
В тот день пароль был "Rock" [Камень (англ.)], а отзыв "Претория". Часовой, стоявший у вагона с телефонными аппаратами, танзаниец из Занзабира, по странной случайности, попал в Первую бронетанковую диивизию.
Ясно, что он не имел никакого представления о "Rock". Но так как у него обнаруживались все же кое-какие способности к мнемотехнике, он запомнил, что начинается это слово с "R". Когда дежурный по батальону старший лейтенант Гудвэй спросил у него пароль, он невозмутимо ответил "Rex". Это было вполне естественно, ибо танзаниец из Занзабира до сих пор не мог забыть об утреннем и вечернем кофе в кейптаунском лагере.
Когда танзаниец еще раз прокричал свое "Rex", а старший лейтенант Гудвэй шел все прямо на него, то танзаниец-часовой, помня о своей присяге и о том, что стоит на посту, угрожающе закричал: "Halt!" Когда же старший лейтенант Гудвэй сделал по направлению к нему еще два шага и снова потребовал от него пароль, он наставил на него ружье и, не зная как следует английского языка, заорал на смешанном англо-туземском языке: "Кунго шаат, кунго шаат" [Буду стрелять! (Солдат-танзаниец плохо говорит по-английски, и у него выходит shaat вместо shoot, то есть "срать" вместо "стрелять")].
Старший лейтенант Гудвэй понял и начал пятиться назад, крича:
— Guard Sergeant! Guard Sergeant! [Начальник караула! Начальник караула! (англ.)]
Появился взводный Баторски, разводящий у часового-танзаниеца, и спросил у него пароль, потом то же самое сделал старший лейтенант Гудвэй. Отчаявшийся танзаниец из Занзабира на все вопросы кричал "Rex! Rex!", да так громко, что слышно было по всему вокзалу.
Из вагонов уже выскакивали солдаты с котелками, началась паника, которая кончилась тем, что разоруженного честного солдата отвели в арестантский вагон.
Старший лейтенант Гудвэй имел определенное подозрение на Круэллу де Виль. Круэлла первой вылезла с котелком — он это видел. Гудвэй даже дал бы голову на отсечение, что слышал, как Круэлла кричала:
— Вылезай с котелками! Вылезай с котелками!
После полуночи поезд двинулся по направлению Сетлерс Прайд — Леболоболо, где рано утром его приветствовал кружок ветеранов, принявший этот маршевый батальон за маршевый батальон Шестой пехотной дивизии, который проехал эту станцию еще ночью. Не оставалось никакого сомнения, что ветераны были пьяны. Своим ревом: "God red die koningin!" [Боже, храни королеву! (африк.)] — они разбудили весь эшелон. Отдельные солдаты, из наиболее сознательных, высунулись из вагонов и ответили им:
— Поцелуйте нас в задницу! Glorie! [Слава! (африк.)]
Тут ветераны заорали так, что стекла в окнах задрожали:
— Glorie! Eer aan die 6de Infanterie-afdeling! [Слава! Слава Шестой пехотной дивизии! (африк.)]
Через пять минут поезд шел по направлению к Лепхалале. Теперь повсюду отчетливо были видны следы боев, которые велись во время наступления испанцев, стремившихся пробиться к долине Лаймпепо. Далеко тянулись наспех вырытые окопы; там и сям виднелись сожженные крестьянские усадьбы, а рядом с ними — наскоро сколоченные домишки, которые указывали, что хозяева вернулись.
К полудню поезд подошел к станции Лепхалале. Здесь явственно были видны следы боя. Начались приготовления к обеду. Тут солдаты своими глазами увидели и убедились, как жестоко после ухода испанцев обращаются власти с местным населением, которому буры были близки по языку и религии.
На перроне, окруженная индусскими жандармами, стояла группа арестованных зулусов. Среди них было несколько католических священников, учителей и крестьян из разных округов. Руки у них были связаны за спиной веревками, а сами они были попарно привязаны друг к другу. Носы у большинства были разбиты, а на головах вздулись шишки, которыми наградили их жандармы во время ареста.
Поодаль индусский жандарм забавлялся с католическим священником. Он привязал к его левой ноге веревку, другой конец которой держал в руке, и, угрожая прикладом, заставлял несчастного танцевать чардаш. Время от времени жандарм дергал веревку, и священник падал. Так как руки у него были связаны за спиной, он не мог встать и делал отчаянные попытки перевернуться на спину, чтобы таким образом подняться. Жандарм хохотал от души, до слез. Когда священнику удавалось приподняться, жандарм снова дергал за веревку, и бедняга снова валился на землю.
Конец этому развлечению положил жандармский офицер, который приказал до прибытия поезда отвести арестованных на вокзал, в пустой сарай, чтобы никто не видел, как их избивают.
Этот эпизод послужил поводом для крупного разговора в штабном вагоне, и, нужно отдать справедливость, большинство офицеров осудило такую жестокость.
— Если они действительно предатели, — считал прапорщик Фостер,— то их следует повесить, но не истязать!
Старший лейтенант Гудвэй, наоборот, полностью одобрил подобное поведение. Он связал это с холивеллским покушением и объяснил все тем, что индусские жандармы со станции Лепхалале мстят за смерть графа Багкингема и его супруги. Пытаясь даже как-то обосновать свое утверждение, он заявил, что еще до войны в июньском номере журнала "Сапфир", издаваемого Оззи Стефанссоном, ему пришлось читать о покушении на графа. Там писали, что беспримерным холивеллскими злодеянием людям был нанесен удар в самое сердце. Удар этот тем более жесток и болезнен, что преступление лишило жизни не только представителя исполнительной власти государства, но также его верную и горячо любимую супругу. Уничтожением этих двух жизней была разрушена счастливая, достойная подражания семья, а их всеми любимые дети остались сиротами.
Майор Паттерсон лишь проворчал про себя, что, вероятно, здесь, в Лепхалале, жандармы тоже получали "Сапфир" Стефанссона с этой трогательной статьей. Вообще все на свете вдруг показалось ему таким гнусным и отвратительным, что он почувствовал потребность напиться и избавиться от мировой скорби.
Он вышел из вагона и пошел искать Круэллу.
— Круэлла, — обратился он к ней,— не знаете, где бы раздобыть бутылку коньяку? Мне что-то не по себе, реально...
— Это от перемены климата, мистер Паттерсон. Возможно, на поле сражения вам станет еще хуже. Чем дальше человек удаляется от своей первоначальной военной базы, тем тошнее ему становится. И все же, если желаете, я вам коньяк готова раздобыть, только боюсь, как бы поезд не ушел!
Майор Паттерсон уверил её, что раньше чем через два часа они не тронутся и что коньяк в бутылках продают из-под полы тут же за вокзалом. Полковник Брук уже посылал туда Готфрида, и тот принес ему за сорок фунтов бутылку вполне приличного коньяку. Он дал Круэлле сорок фунтов и попросил действовать немедленно, но никому не говорить, для кого понадобился коньяк и кто его послал за бутылкой, так как это, собственно говоря, дело запрещенное.
— Не извольте беспокоиться, мистер Паттерсон, все будет в наилучшем виде: я очень люблю все запрещенное, нет-нет да и сделаю что-нибудь запрещенное, сама того не ведая...
Круэлла пошла за вокзал, повторяя по дороге все задания своей экспедиции: коньяк должен быть хорошим, поэтому сначала его следует попробовать. Коньяк — дело запрещенное, поэтому надо быть осторожным.
Но едва она свернула с перрона, как опять наткнулась на Гудвэя.
— Ты чего шляешься? — налетел тот на Круэллу. — Ты меня не знаешь?
— Господин старший лейтенант, — ответила Круэлла, отдавая честь, — я бы не хотела узнать вас с плохой стороны!
Старший лейтенант Гудвэй пришел в ужас от такого ответа, но Круэлла стояла спокойно, все время держа руку у козырька, и продолжала:
— Господин старший лейтенант, я хочу знать вас только с хорошей стороны, чтобы вы меня не довели до слез, как вы недавно изволили выразиться.
От такого ответа у Гудвэя голова пошла кругом, и он едва нашел в себе силы крикнуть:
— Пшла отсюда, мерзавка! Мы с тобой еще поговорим!
Круэлла ушла с перрона, а Гудвэй, опомнившись, последовал за ним. За вокзалом, тут же у самой дороги, стоял ряд больших корзин, опрокинутых вверх дном, на которых лежали плоские плетушки с разными сладостями, выглядевшими совсем невинно, словно все это добро было предназначено для школьной молодежи, готовящейся к загородной прогулке. Там были тянучки, вафельные трубочки, куча кислой пастилы, кое-где — ломтики черного хлеба с колбасой явно лошадиного происхождения. Под большими корзинами хранились различные спиртные напитки: бутылки коньяку, водки, рома, можжевеловки и всяких других ликеров и настоек.
Тут же, за придорожной канавой, стояла палатка, где, собственно, и производилась вся торговля запрещенным товаром.
Солдаты сначала договаривались у корзин, чернокожий индус в тюрбане вытаскивал из-под столь невинно выглядевшей корзины водку и относил ее под кафтаном в деревянную палатку, где солдат незаметно прятал бутылку в брюки или за пазуху.
Туда-то и направила свои стопы Круэлла де Виль, в то время как от вокзала за ней наблюдал завзятый сыщик — старший лейтенант Гудвэй.
Круэлла первым делом забрала все у первой же корзины. Сначала она взяла конфеты, заплатила и сунула в карман, при этом торговец-индус шепнул ей:
— Mere paas vodaka bhee hai, meree pyaaree mahila! [Водка у меня тоже имеется, достоуважаемая миледи! (хинд.)]
Переговоры были быстро закончены. Круэлла вошла в палатку, но заплатила только после того, как торговец-индус раскупорил бутылку и дал ей попробовать. Коньяком Круэлла осталась довольна и, спрятав бутылку за пазуху, направилась к вокзалу.
— Где была, стерва? — преградил ей дорогу старший лейтенант Гудвэй.
— Господин старший лейтенант, я ходила за конфетами. — Круэлла сунула руку в карман и вытащила оттуда горсть грязных, покрытых пылью конфет. — Если вы не побрезгуете... я их пробовала, неплохие. У них, господин старший лейтенант, такой приятный особый вкус, как у повидла и мяты...
Под мундиром Круэллы обрисовывались округлые очертания бутылки.
Старший лейтенант Гудвэй похлопал Круэллу по груди:
— Что несешь, мерзавка? Вынимай!
Круэлла вынула бутылку с желтоватым содержимым, на этикетке которой черным по белому было написано по-французски "Cognac".
— Господин старший лейтенант,— проговорила Круэлла, ничуть не смутившись,— я в эту бутылку из-под коньяка накачала немного воды. У меня от этого самого вчерашнего гуляша страшная жажда. Только вода там, в колодце, как видите, какая-то желтоватая. По-видимому, это железистая вода. Такая вода очень полезна для здоровья.
— Раз у тебя такая сильная жажда, Круэлла, — дьявольски усмехаясь, сказал Гудэвй, желая возможно дольше продлить сцену, которая должна была закончиться полным поражением Круэллы, — так напейся, но как следует. Выпей все сразу!
Гудвэй наперед представил себе, как Круэлла, сделав несколько глотков, не в состоянии будет продолжать, а он, Гудвэй, одержав над ней полную победу, скажет: "Дай-ка и мне немножко, у меня тоже жажда". Посмотрим, как будет выглядеть этот мошенница в грозный для него час! Потом последует рапорт и так далее...
Круэлла открыла бутылку, приложила ее ко рту, и напиток глоток за глотком исчез в ее горле.
Гудвэй оцепенел. На его глазах Круэлла выдула все и бровью не повела, потом швырнула порожнюю бутылку через шоссе в пруд, сплюнула и сказала, словно выпила стаканчик минеральной воды:
— Господин старший лейтенант, у этой воды действительно железистый привкус. В Ольстере один трактирщик летом делал для своих посетителей железистую воду очень просто: он бросал в колодец старые подковы!
— Я тебе дам старые подковы! Покажи колодец, из которого ты набрала эту воду!
— Недалеко отсюда, господин старший лейтенант, вон за той деревянной палаткой.
— Иди вперед, засранка, я хочу видеть, как ты держишь шаг!
"Действительно странно,— подумал Гудвэй. — По этой дуре ничего не видно!"
Круэлла шла, предав себя воле божьей. Что-то подсказывало ей, что колодец должен быть впереди, и поэтому она совсем не удивилась, когда они действительно вышли к колодцу. Мало того, и насос был цел. Круэлла начала качать, из насоса потекла желтоватая вода.
— Вот она, эта железистая вода, господин старший лейтенант, — торжественно провозгласила она.
Приблизился перепуганный индус, и Круэлла по-французски попросила его принести стакан — дескать, господин старший лейтенант хочет пить.
Старший лейтенант Гудэвй настолько ошалел, что выпил целый стакан воды, от которой у него во рту остался вкус лошадиной мочи и навозной жижи. Совершенно очумев от всего пережитого, он дал индусу за этот стакан воды пять фунтов и, повернувшись к Круэлле, сказал:
— Ты чего здесь глазеешь? Пошла домой!
Пять минут спустя Круэлла появилась в штабном вагоне у майора Паттерсона, таинственным жестом вызвал его из вагона и сообщила ему, икая на полуслове:
— Мистер Паттерсон, через пять, самое большее через десять минут я буду совершенно пьяна и завалюсь спать в своем вагоне; смею вас просить, чтобы вы, мистер Паттерсон, меня в течение, по крайней мере, трех часов не звали и никаких поручений не давали, пока я не высплюсь. Все в порядке, но меня поймал старший лейтенант Гудэвй. Я ему сказала, что это вода, и была вынуждена при нем выпить целиком бутылку коньяку, чтобы доказать, что это действительно вода. Все в порядке. Я, согласно вашему пожеланию, ничего не выдала и был осторожена. Но теперь, я уже чувствую, как у меня отнимаются ноги... Не донесете меня до койки, мистер Паттерсон?..
— Не парься, Круэлла, с Гудвэем я лично разберусь! — сказал майор Паттерсон и самолично провел Круэллу до койки. Оно и неудивительно: ведь старший лейтенант Гудвэй стал в глазах майора, по крайней мере, процентов на пятьдесят менее симпатичным, чем был до сих пор.
Круэлла осторожно села на койку и, укладываясь на своей шинели и вещевом мешке, сказала, обращаясь к Джасперу и ко всем присутствующим:
— Жил-был один человек. Как-то раз надрызгался он и попросил его не будить...
После этих слов Круэлла повернулась на бок и захрапела.
Вскоре выдыхаемые ею винные пары наполнили все помещение, так что Хорас, едва втягивая ноздрями воздух, воскликнул:
— Черт побери! Пахнет коньяком! Настоящим!
У складного стола сидел лейтенант Антонио Бонасера, достигший наконец после всех злоключений должности батальонного историографа.
Ныне он сочинял впрок героические подвиги батальона, и видно было, что ему доставляет большое удовольствие заглядывать в будущее.
Джаспер давно с интересом наблюдал, как прилежно пишет Бонасера и при этом хохочет во все горло. Он встал и наклонился к лейтенанту, который тут же принялся ему объяснять:
— Страшно весело писать историю батальона впрок. Главное, чтобы все развивалось систематически. Во всем должна быть система.
— Систематическая система, — заметил Джаспер, скептически улыбаясь.
— Да, — небрежно обронил Бонасера, — систематизированная систематическая система при написании истории батальона. Мы не можем с самого начала одержать большую победу. Все должно развиваться постепенно, согласно определенному плану. Наш батальон не может сразу выиграть мировую войну. Nihil nisi bene [Ничего, кроме хорошего (лат.)]. Для обстоятельного историографа, как я, главное — составить план наших побед. Например, вот здесь я описываю, как наш батальон (это произойдет примерно месяца через два) чуть не переходит границу Зимбабве, занятую сильными отрядами неприятеля, — скажем, полками морских котиков. В это время несколько арабских дивизий обходят наши позиции. На первый взгляд кажется, что наш батальон погиб, что нас в лапшу изрубят, и тут полковник Брук дает приказ по батальону: "Бог не хочет нашей погибели, бежим!" Наш батальон удирает, но вражеская дивизия, которая нас обошла, видит, что мы, собственно говоря, мчимся на нее. Она бешено улепетывает от нас и без единого выстрела попадает в руки резервных частей нашей армии. Вот, собственно говоря, с этого и начинается история нашего батальона. Незначительное происшествие, говоря пророчески, Джаспер, влечет за собой далеко идущие последствия. Наш батальон идет от победы к победе. Интересно, как наши люди нападут на спящего неприятеля, но для описания этого необхидимо овладеть слогом "Иллюстрированного военного корреспондента", выхолившего во время Корейской войны в издательстве Лейтке.
Наш батальон нападает на спящий неприятельский лагерь. Каждым из наших солдат выбирает себе одного вражеского солдата и со всеи силой втыкает ему штык в грудь. Прекрасно отточенный штык входит как в масло, только иногда затрещит ребро. Спящие враги дергаются всем телом, на миг выкатывают удивленные, но уже ничего не видящие глаза, хрипят и вытягиваются. На губах спящих врагов выступает кровавая пена. Этим дело заканчивается, и победа на стороне нашего батальона. А вот еще лучше. Будет это приблизительно месяца через три. Наш батальон возьмет в плен американского президента, но об этом, Джаспер, мы расскажем несколько позже, а пока что мы должны подготовить про запас небольшие эпизоды, свидетельствующие о нашем беспримерном героизме. Для этого мне придется придумать совершенно новые военные термины. Один я уже придумал. Это способность наших солдат, нашпигованных осколками гранат, к самопожертвованию. Взрывом вражеского фугаса одному из наших взводных, скажем, пятой или десятой роты, оторвет голову.
— Ах, да, — сказал Бонасера, хлопнув себя по лбу, — чуть-чуть не забыл, Джаспер, вы должны снабдить меня списком всех унтер-офицеров. Назовите мне какого-нибудь писаря из шестой роты. Картер? Хорошо, так, значит, взрывом этого фугаса оторвет голову Картеру. Голова отлетит, но тело сделает еще несколько шагов, прицелится и выстрелом собьет вражеский аэроплан. Само собой разумеется, эти победы будут торжественно отпразднованы в семейном кругу в Лидсе. У Англии очень много батальонов, но только один из них, а именно наш, так отличится, что исключительно в его честь будет устроено небольшое семейное торжество царствующего дома. Правда, как видно из моих заметок, наш батальон терпит тяжелые и чувствительные потери, ибо батальон без павших — не батальон. Необходимо будет подготовить еще статью о наших павших. История батальона не должна складываться только из сухих фактов о победах, которых я наперед наметил около сорока двух. Вы, например, Джаспер, падете у небольшой речки, а вот Мелтон, который так дико глазеет на нас, погибнет своеобразной смертью, не от пули, не от шрапнели и не от гранаты. Он будет удавлен арканом, закинутым с неприятельского самолета как раз в тот момент. когда будет пожирать обед своего майора Паттерсона.
Мелтон отошел, горестно взмахнув руками, и удрученно прошептал:
— Я не виноват, уж таким я уродился! Еще когда я служил на действительной, так я раза по три приходил за обедом, пока меня под арест не посадят. Как-то я три раза подряд получил на обед грудинку, а потом сидел за это целый месяц... Да будет воля твоя, господи!
— Не робейте, Мелтон, — утешил его лейтенант Бонасера. — В истории батальона не будет указано, что вы погибли по дороге от офицерской кухни к окопам, когда уплетали офицерский обед. Вы будете поименованы вместе со всеми солдатами нашего батальона, павшими во славу нашей империи, вместе с такими, как, скажем, радист Джаспер.
— А мне какую смерть вы готовите, Бонасера?
— Только не торопитесь, Джаспер, ведь это не так просто делается!
Лейтенант задумался.
— Вы из Лондона, не правда ли? Ну, так пишите домой в Лондон, что пропадете без вести, но только напишите как-нибудь поосторожней. А может быть, вы предпочитаете быть тяжелораненым, остаться за проволочными заграждениями? Лежите себе этак с перебитой ногой целый день. Ночью неприятель прожектором освещает наши позиции и обнаруживает вас. Полагая, что вы исполняете разведочную службу, он начинает садить по вас гранатами и шрапнелью. Вы оказали армии огромную услугу, неприятельское войско на одного вас истратило столько боеприпасов, сколько тратит на целый батальон. После всех взрывов части вашего тела свободно парят в атмосфере, рассекая в своем вращении воздух. Они поют великую песнь победы. Короче говоря, каждый получит по заслугам, каждый из нашего батальона отличится, так что славные страницы нашей истории будут переполнены победами. Хотя мне очень не хотелось бы переполнять их, но ничего не могу поделать, все должно быть исполнено тщательно, чтобы после нас осталась хоть какая-нибудь память. Все это должно быть закончено до того, как от нашего батальона, скажем, в сентябре, ровнехонько ничего не останется, кроме славных страниц истории, которые найдут путь к сердцу всех австрийских подданных и расскажут им, что все те, кто уже не увидит родного дома, сражались одинаково мужественно и храбро. Конец этого некролога, Джаспер, я уже составил. Вечная память павшим! Их любовь к монархии — любовь самая святая, ибо привела к смерти. А те, кого особенно тяжело поразила смерть кормильцев, пусть с гордостью утрут свои слезы, ибо павшие были героями нашего батальона!
Артиллерист Фолуэлл и Хорас с нескрываемым интересом слушали сообщение Бонасеры о подготовляемой им истории батальона.
А из угла, где лежала Круэлла, послышался громкий зевок и слова, произносимые во сне: "Все верно, Джаспер, бывают случаи удивительного сходства. В Манчестере устанавливал насосы для колодцев мистер Кармайкл. Он, как две капли воды, был похож на часовщика Фицджеральда из Ньюкасла, а тот, в свою очередь, страшно был похож на Окайбо из Лестера, ну, а все четверо на неизвестного самоубийцу, которого нашли повесившимся и совершенно разложившимся в одном пруду около Оксфорд-Стрит, прямо под железнодорожной насыпью, где он, вероятно, бросился под поезд..." Круэлла перевалилась на другой бок и снова захрапела.
В это время между Хорасом и Бонасерой начались дебаты о предугадывании будущего.
Хорас считал, что хотя на первый взгляд кажется бессмысленным шутки ради писать о том, что совершится в будущем, но, несомненно, и такая шутка очень часто оказывается пророческой, если духовное зрение человека под влиянием таинственных сил проникает сквозь завесу неизвестного будущего. Вся последующая речь Хораса была сплошной завесой. Через каждую фразу он поминал завесу будущего, пока наконец не перешел на регенерацию, то есть восстановление человеческого тела, приплел сюда способность инфузорий восстанавливать части своего тела и закончил заявлением, что каждый может оторвать у ящерицы хвост, а он у нее отрастет снова.
Артилллерист Фолуэлл прибавил к этому, что если бы люди обладали той же способностью, что и ящерицы, то было бы не житье, а масленица. Скажем, например, на войне оторвет кому-нибудь голову или другую какую часть тела. Для военного ведомства это было бы очень удобно, ведь тогда в армии не было бы инвалидов. Один британский солдат, у которого беспрерывно росли бы ноги, руки, голова, был бы, безусловно, ценнее целой бригады.
Бонасера заявил, что в настоящее время, благодаря достижениям военной техники, неприятеля с успехом можно рассечь поперек, хотя бы даже и на три части. Существует закон восстановления отдельной части тела у некоторых инфузорий, каждый отрезок инфузории возрождается и вырастает в самостоятельный организм. В аналогичном случае после каждой битвы австрийское войско, участвовавшее в бою, утраивалось бы, удесятерялось бы, из каждой ноги развивался бы новый свежий пехотинец.
— Если бы вас услышала Эстелла, — заметил Джаспер, - то она бы, по крайней мере, привела нам какой-нибудь пример.
Круэлла тотчас среагировала на свою фамилию и пробормотала:
— Here!
Доказав свою дисциплинированность, она захрапела снова.
В полуоткрытую дверь вагона всунулась голова старшего лейтенанта Гудвэя.
— Круэлла де Виль здесь? — спросил он.
— Так точно, господин старший лейтенант. Спит, — ответил Бонасера.
— Если я спрашиваю о Круэлле, вы, лейтенант, должны немедленно вскочить и позвать ее!
— Нельзя, господин старший лейтенант, она спит.
— Так разбудите! Удивляюсь, лейтенант, как вы сразу об этом не догадались. Вы должны быть более любезны по отношению к своим начальникам! Вы меня еще не знаете! Но когда вы меня узнаете...
Бонасера начал будить Круэллу:
— Круэлла, пожар! Вставай!
— Когда был пожар на мельнице Глазго, — забормотала Круэлла, поворачиваясь на другой бок, — даже с Дувра приехали пожарные...
— Изволите видеть,— спокойно доложил Бонасера Гудвэю. — Бужу ее, но толку никакого.
Старший лейтенант Гудвэй рассвирепел:
— Как фамилия, лейтенант?
— Бонасера.
— Ага, это тот самый лейтенант Бонасера, который все время сидел под арестом?
— Так точно, господин старший лейтенант. Прошел я, как говорится, одногодичный курс в тюрьме и был реабилитирован, а именно: по оправдании в дивизионном суде, где была доказана моя невиновность, я был назначен батальонным историографом с оставлением мне звания лейтенанта.
— Долго им вы не будете! — заорал Гудвэй, побагровев от гнева. Цвет его лица менялся так быстро, что создавалось впечатление, будто кто-то хлестал его по щекам. — Я позабочусь об этом!
— Прошу, господин старший лейтенант, направить меня по инстанции к рапорту, — с серьезным видом сказал Бонасера.
— Не шутите со мной! — не унимался старший лейтенант Гудвэй. — Я вам покажу рапорт! Мы еще с вами встретимся, но вам от этой встречи здорово солоно придется! Вы меня узнаете, если до сих пор еще не узнали!
Обозленный Гудвэй ушел, в волнении позабыв о Круэлле де Виль, хотя минуту тому назад намеревался позвать ее и приказать: "Дыхни на меня!" Это было последней возможностью уличить Круэллу в незаконном употреблении алкоголя.
Через полчаса Гудвэй опомнился и вернулся к вагону. Но теперь уже было поздно — солдатам уже роздали черный кофе с ромом.
Круэлла уже встала и на зов Гудвэя выскочила из вагона с быстротой молнии.
— Дыхни на меня! — заорал старший лейтенант Гудвэй.
Круэлла выдохнула на него весь запас своих легких. Словно горячий ветер пронес по полю запах винокуренного завода.
— Чем это от тебя так разит, прохвостка?
— От меня разит ромом, господин старший лейтенант.
— Попался, негодяй! — злорадствовал Гудвэй. — Наконец-то я тебя накрыл!
— Так точно, господин старший лейтенант, — совершенно спокойно согласилась Круэлла, — ведь только что мы получили ром к кофе, и я сначала выпила ром. Но если вышло новое распоряжение и следует пить сначала кофе, а потом ром, то прошу простить. Впредь этого не будет.
— Почему же ты так храпела, когда я был здесь полчаса назад? Тебя даже добудиться не могли!
— Я всю ночь не спала, так как вспоминал о том времени, когда я была дизайнером у баронессы фон Хеллман.
Гудвэй не сказал ни слова и, качая головой, в растерянности ушел, но тут же опять вернулся от штабного вагона и крикнул Круэлле:
— Запомните вы все! Придет время, наплачетесь вы у меня!
На большее его не хватило, и он ушел в штабной вагон, где полковник Брук как раз допрашивал одного несчастного солдата двенадцатой роты, которого привел фельдфебель Ракицки. Солдат уже теперь принимал меры, чтобы обезопасить себя в окопах, и откуда-то со станции притащил обитую жестью дверку свиного хлева.
Теперь он стоял, вытаращив со страху глаза, и оправдывался тем, что хотел взять с собой дверку в качестве прикрытия от шрапнели, чтобы быть в безопасности.
Воспользовавшись случаем, старший лейтенант Гудвэй разразился проповедью о том, как должен вести себя солдат, в чем состоят его обязанности по отношению к отечеству и монарху, являющемуся верховным главнокомандующим и высшим военным повелителем. Если в батальоне завелись подобные элементы, их следует искоренить, наказать и заключить в тюрьму.
Эта болтовня была настолько безвкусной и бессмысленой, что полковник лишь похлопал провинившегося по плечу и добродушно сказал ему:
— Если у вас в мыслях не было ничего худого, то в дальнейшем не повторяйте этого. Ведь это глупость. Дверку отнесите, откуда вы ее взяли, и убирайтесь ко всем чертям!
Гудвэй закусил губу и решил, что только от него одного зависит спасение дисциплины в батальоне. Поэтому он еще раз обошел территорию вокзала и около склада, на котором большими буквами стояла надпись по-английски и на африкаансе: "Курить воспрещается", заметил какого-то солдата, сидевшего там и читавшего газету. Солдат так прикрылся газетой, что погон не было видно. Гудвэй крикнул ему: "Стоять!" Это был солдат намибийского полка, стоявшего в Лепхалале в резерве. Старший лейтенант Гудвэй его тряхнул, солдат-намибиец встал и не счел даже нужным отдать честь. Он сунул газету в карман и пошел по направлению к шоссе. Гудвэй словно во сне последовал за ним: солдат-намибиец прибавил шагу, потом обернулся и издевательски поднял руки вверх, чтобы Гудвэй ни на минуту не усомнился в том, что он сразу определил его принадлежность к одному из британских полков. Затем намибиец побежал и исчез среди близлежащих домов по другую сторону шоссе.
Старший лейтенант Гудвэй в доказательство того, что он к этой сцене никакого отношения не имеет, величественно вошел в лавочку у дороги, в замешательстве указал на большую катушку черных ниток, сунул ее в карман, уплатил и вернулся в штабной вагон, приказав батальонному ординарцу позвать своего денщика Ирвина. Передавая денщику нитки, Гудвэй сказал: "Приходится мне самому обо всем заботиться! Я знаю, что вы забыли про нитки".
— Никак нет, господин старший лейтенант, у нас их целая дюжина.
— Ну-ка, покажите! Немедленно! Тут же принести катушки сюда! Думаете, я вам верю?
Когда Ирвин вернулся с целой коробкой белых и черных катушек, Гудвэй сказал:
— Ты посмотри, братец, получше на те нитки, которые ты принес, и на мою большую катушку. Видишь, какие тонкие у тебя нитки, как легко они рвутся, а теперь посмотри на мои, сколько труда потратишь, прежде чем их разорвешь. На фронте хлам не нужен, на фронте все должно быть основательно. Забери с собой все катушки и жди моих приказаний. И помни, другой раз ничего не делай не спросясь, а когда соберешься что-нибудь купить, приди ко мне и спроси меня. Не стремись узнать меня короче! Ты еще не знаешь меня с плохой стороны!
Когда Ирвин ушел, Гудвэй обратился к майору Паттерсону:
— Мой денщик совсем неглупый малый. Правда, иногда делает ошибки, но в общем очень сметливый. Главное его достоинство — безукоризненная честность. В Кейптауне я получил посылку из деревни от своего шурина. Несколько жареных молодых гусей. Так, поверите ли, он до них пальцем не дотронулся, а так как я быстро их съесть не смог, он предпочел, чтобы они протухли. Вот это дисциплина! На обязанности офицера лежит воспитание солдат.
Майор Паттерсон, чтобы дать понять, что он не слушает болтовню этого идиота, отвернулся к окну и произнес:
— Да, сегодня среда.
Тогда Гудвэй, ощущая потребность поговорить, обернулся к полковнику Бруку и доверительно, по-приятельски, начал:
— Послушайте, Брук, как вы судите о...
— Пардон, минутку, — извинился полковник и вышел из вагона.
* * *
Между тем Круэлла беседовала с Ирвином о его хозяине.
— Где это ты пропадал все время? Почему тебя нигде не было видно? — спросила Круэлла.
— Небось знаешь,— ответил Ирвин, — у моего старого дурака без работы не останешься. Каждую минуту зовет к себе и спрашивает о вещах, до которых мне нет никакого дела. Спрашивал, например, меня, дружу ли я с тобой. Я ему отвечал, что мы очень редко видимся.
— Очень мило с его стороны — спрашивать обо мне. Я ведь твоего господина старшиего лейтенанта очень люблю. Он такой хороший, добросердечный, а для солдата — прямо отец родной, — серьезно сказала Круэлла.
— Уверена? — возразил Ирвин. — Большая свинья, а туп, как пуп. Надоел мне хуже горькой редьки, все время придирается...
— Поди ж ты! — удивлялась Круэлла. — А я всегда считала его таким порядочным человеком. Ты как-то странно отзываешься о своем лейтенанте. Ну да уж все вы, денщики, такими уродились. Взять хоть денщика майора Тайлера, тот своего господина иначе не называет, как "окаянный балбес", а денщик генерала Осборна, когда говорит о своем господине, честит его "вонючим чудовищем" и "вонючей вонючкой". А все потому, что денщик учится у своего господина. Если бы господин не крыл почем зря своего денщика, то и денщик не повторял бы за ним!
Между нами, Ирвин, о твоем старшем лейтенанте я никогда бы этого и в жизни не подумала. Он на меня, когда мы с ним впервые разговорились, произвел очень симпатичное впечатление, словно только что полученная из коптильни колбаса. А когда я говорил с ним во второй раз, он показался мне очень начитанным и таким одухотворенным... Ты сам-то откуда? Прямо из Йорка? Хвалю, если кто-нибудь прямо откуда-нибудь. А где там живешь? Под аркадами? Это хорошо. Там, по крайней мере, летом прохладно. Семейный? Жена и трое детей? Так ты счастливец, товарищ. Тебя, по крайней мере, есть кому оплакивать, как говаривал в проповедях мой проповедник Феррари. И это истинная правда, потому что в Кейптауне я слышала речь одного полковника к запасным, которую он держал, отправляя их в Анголу. Полковник сказал, что солдат, который оставляет дома семью и погибает на поле сражения, порывает все семейные связи. У него это вышло так: "Когда он труп, он уше труп для земья, земейная связь уже нет, он польше чем "hero" [Герой (англ.)] за то, что сфой шизнь "donated by" [Пожертвовал (англ.)] за большой земья, за "Fatherland" [Отечество (англ.)]. Ты живешь на пятом этаже?
— На первом.
— Да, да, верно, я теперь вспомнилf, что там, на площади в Йорке, нет ни одного пятиэтажного дома. Ты уже уходишь? А-а! Твой офицер стоит у штабного вагона и смотрит сюда. Если он тебя спросит, не говорила ли я о нем, ты безо всяких скажи, что говорила, и не забудь передать, как хорошо я о нем отзывалась. Ведь редко встретишь офицера, который бы так по-дружески, так по-отечески относился к солдату, как он. Не забудь сообщить, что я считаю его очень начитанным, и скажи также, что он очень интелликентный. И еще расскажи, что я учила тебя вести себя пристойно по глазам угадывать его малейшие желания и все их исполнять. Смотри, не забудь!
Круэлла влезла в свой вагон, а Ирвин с нитками убрался в свою берлогу.
Через четверть часа батальон двинулся дальше, через сожженные деревни, Га-Мотлатла и Дитсоботла в сторону ботсванского пограничного Лобаце. Видно было, что здесь шли упорные бои.
Склоны северной равнины Южной Африки были изрыты окопами, тянувшимися из долины в долину вдоль полотна железной дороги с новыми шпалами. По обеим сторонам дороги часто попадались большие воронки от снарядов. Кое-где над речками, впадающими в Бакервилль (дорога проходила вдоль города Бакервилль), видны были новые мосты и обгорелые устои старых.
Вся равнина была разрыта и разворочена, словно здесь работали армии гигантских кротов. Шоссе за речкой было разбито и разворочено, поля вдоль него истоптаны прокатившейся лавиной войск.
После частых и обильных ливней по краям воронок стали видны клочья брианских мундиров.
За Бакервиллем на ветвях старой обгорелой сосны висел башмак британского пехотинца с частью его голени.
Очевидно, здесь погулял артиллерийский огонь: деревья стояли оголенные, без листьев, без хвои, без верхушек; хутора были разорены.
Поезд медленно шел по свежей, наспех сделанной насыпи, так что весь батальон имел возможность досконально ознакомиться с прелестями войны и, глядя на военные кладбища с крестами, белевшими на равнинах и на склонах опустошенных холмов, медленно, но успешно подготовить себя к бранной славе, которая увенчается забрызганным грязью британским шлемом, болтающимся на белом кресте.
В Бакервилле поезд остановился за разбитым, сожженным вокзалом, из закоптелых стен которого торчали искореженные балки.
Новый длинный деревянный барак, выстроенный на скорую руку вместо сожженного вокзала, был весь залеплен плакатами на всех языках: "Подписывайтесь на британский военный заем".
В другом таком же бараке помещался пункт Красного Креста. Оттуда вышли толстый военный врач и две сестры милосердия. Сестрицы без удержу хохотали над толстым врачом, который для их увеселения подражал крику различных животных и бездарно хрюкал.
Под железнодорожной насыпью в долине ручья лежала разбитая полевая кухня.
Указывая на нее, Круэлла сказала Мелтону:
— Посмотри, Мелтон, что нас ждет в ближайшем будущем. Вот-вот должны были раздать обед, и тут прилетела граната и вон как разделала кухню!
— Прямо страх берет! — вздохнул Мелтон. — Мне и не снилось, что я попаду в такой переплет. А всему виной моя гордыня. Ведь я, сволочь, прошлой зимой купил себе в Йорке кожаные перчатки. Мне уже зазорно было на своих мужицких лапах носить старые вязаные рукавицы, какие носил покойный батя. Куда там, я все вздыхал по кожаным, городским... Батя горох уплетал за милую душу, а я и видеть его не хотел. Подавай мне птицу. И от простой свинины я тоже нос воротил. Жена должна была, прости Господи мое прегрешение, вымачивать ее в пиве! — Мелтон в полном отчаянии стал исповедоваться как на духу: — Я хулил святых и угодников божьих в трактире на Пара-Стрит, в Тоттенхэме избил капеллана. В Бога я еще верил, от этого не отрекаюсь, но в святости Иосифа усомнился. Всех святых терпел в доме, только образ святого Иосифа удалил, и вот теперь господь покарал меня за все мои прегрешения и мою безнравственность. Сколько этих безнравственных дел я натворил на мельнице! Как часто я ругал своего тятеньку и полагающиеся ему деньги зажиливал, а жену свою тиранил!
Круэлла задумалась:
— Вы мельник? Верно? Вам следовало бы знать, что божьи мельницы мелют медленно, но верно, ведь из-за вас и разразилась мировая воина.
Лейтенант Бонасера вмешался в разговор:
— Своим богохульством и непризнанием всех святых и угодников вы, безусловно, сильно себе повредили. Ведь вам следовало знать, что наша австрийская армия уже издавна является армией католической и блестящий пример ей подает наш верховный главнокомандующий. Да и как вообще вы отважились с ядом ненависти хотя бы к некоторым святым и угодникам божьим идти в бой? Когда военное министерство в гарнизонных управлениях ввело проповеди иезуитов для господ офицеров! Когда на пасху мы видели торжественный воинский крестный ход! Вы понимаете меня, Мелтон? Сознаете ли, что вы, собственно, выступаете против духа пашей славной армии? Возьмем, например, святого Иосифа, образ которого, по вашим словам, вы не позволяли вешать в вашей комнате. Ведь он, Мелтон, как раз является покровителем всех, кто хочет избавиться от военной службы. Он был плотником, а вы, должно быть, знаете поговорку: "Поищем, где плотник оставил дыру". Уж сколько народу под этим девизом сдалось в плен, не видя другого выхода. Будучи окруженными со всех сторон, они спасали себя не из эгоистических побуждений, а как члены армии, чтобы потом, вернувшись из плена, иметь возможность сказать государю императору: "Мы здесь и ждем дальнейших приказаний". Понимаете теперь, в чем дело, Мелтон?
— Не понимаю,— вздохнул Мелтон. — Тупая у меня башка. Мне все надо повторять по двести раз.
— Может, маленько уступишь? — спросила Круэлла. — Так я тебе еще раз объясню. Ты, значит, слышал, что должен вести себя соответственно тому духу, который является господствующим в армии, что тебе придется верить в святого Иосифа, а когда тебя окружит неприятель, поищи, где плотник оставил дыру, чтобы сохранить себя ради государя императора на случай новых войн. Ну, теперь ты, я полагаю, понял и хорошо сделаешь, если более обстоятельно покаешься, что за безнравственные поступки ты совершал на этой самой мельнице. Но только смотри не рассказывай нам такие вещи, как в анекдоте про девку-батрачку, которая пошла исповедоваться к ксендзу и потом, когда уже покаялась в различных грехах, застыдилась и сказала, что каждую ночь вела себя безнравственно... Ну, ясно, как только ксендз это услышал, у него слюнки потекли. Он и говорит ей: "Не стыдись, милая дочь, ведь я служитель божий, подробно расскажи мне о своих прегрешениях против нравственности". А она расплакалась: ей, мол, стыдно, это такая ужасная безнравственность. Он опять ее уговаривать, он-де отец ее духовный. Наконец, дрожа всем телом, она рассказала, что каждый вечер раздевалась и влезала в постель. И опять он не мог от нее слова добиться. Она еще пуще разревелась. А он снова: "Не стыдись, человек от рождения сосуд греховный, но милость божия бесконечна!" Наконец она собралась с духом и плача проговорила: "Когда я раздетая ложилась в постель, то выковыривала грязь между пальцами на ногах, да притом еще нюхала ее". Вот вам и вся безнравственность. Но я надеюсь, что ты, Мелтон, на мельнице такими делами не занимался и расскажешь нам что-нибудь посерьезнее, про настоящую безнравственность...
Мелтон, по его собственным словам, безнравственно вел себя с крестьянками. Безнравственность состояла в том, что он подмешивал им плохую муку. И это в простоте душевной Мелтон называл безнравственностью. Больше всех был разочарован Хорас, который все выпытывал, действительно ли у него ничего не было с крестьянками в мукомольне на мешках муки. Мелтон, отмахиваясь, ответил: "На это у меня ума не хватало".
Солдатам объявили, что обед будет за Оттошупом, а потому старший писарь батальона вместе с поварами всех рот и полковником Юингом, который ведал батальонным хозяйством, отправились в селение Слурри. В качестве патруля к ним были прикомандированы четыре солдата.
Не прошло и получаса, как они вернулись с тремя поросятами, связанными за задние ноги, с ревущей семьей буров — у него были реквизированы поросята — и с толстым врачом из барака Красного Креста. Врач что-то горячо объяснял пожимавшему плечами полковнику Юингу.
Спор достиг кульминационного пункта у штабного вагона, когда военный врач стал доказывать полковнику Бруку, что поросята эти предназначены для госпиталя Красного Креста. Крестьянин же знать ничего не хотел и требовал, чтобы поросят ему вернули, так как это последнее его достояние и он никак не может отдать их за ту цену, которую ему выплатили.
При этом он совал Бруку полученные им за поросят деньги; жена его, ухватив полковника за руку, целовала ее с раболепием, извечно свойственным этому краю.
Полковник Брук, напуганный всей этой историей, с трудом оттолкнул старую крестьянку. Но это не помогло. Ее заменили молодые силы, которые, в свою очередь, принялись сосать его руку.
Полковник Юинг заявил тоном коммерсанта:
— У этого мужика осталось еще двенадцать поросят, а выплачено ему было совершенно правильно, согласно последнему дивизионному приказу номер двенадцать тысяч четыреста двадцать, часть хозяйственная. Согласно параграфу шестнадцатому этого приказа, свиней следует покупать в местах, не затронутых войной, не дороже, чем две кроны шестнадцать фунтов за килограмм живого веса. В местах, войной затронутых, следует прибавлять на один килограмм живого веса тридцать шесть фунтов, что составит за один килограмм два фунта пятьдесят два шиллинга. Примечание: в случае, если будет установлено, что в местах, затронутых войной, хозяйства остались в целости с полным составом свиного поголовья, то свиньи могут быть отправлены для снабжения проходящих частей; выплачивать же за реквизированную свинину следует как в местах, войной не затронутых, с особой приплатой в размере двенадцати шиллинга на один килограмм живого веса. Если же ситуация не вполне ясна, то немедленно составить на месте комиссию из заинтересованного лица, командира проходящей воинской части и того офицера или старшего писаря (если дело идет о небольшом подразделении), которому поручена хозяйственная часть.
Все это полковник Юинг прочел по копии дивизионного приказа. которую все время носил с собой и знал почти наизусть. В прифронтовой полосе оплата за один килограмм моркови повышается на пятнадцать целых три десятых шиллинга, а для Officers' mess kitchen department [Отделение кухни офицерского питания (англ.)] в прифронтовой полосе за цветную капусту оплата повышается на один фунт семьдесят пять шиллингов за один килограмм.
Те, кто составлял в Лондоне этот приказ, явно представляли себе прифронтовую полосу изобилующей морковью и цветной капустой.
Полковник Юинг прочел это взволнованному крестьянину, разумеется, по-английски, и спросил его на том же языке, понял ли он, а когда тот в знак отрицания покачал головой, заорал:
— Значит, хочешь комиссию?
Тот понял слово "комиссия" и утвердительно закивал головой. Между тем поросят уже повлекли на казнь к полевым кухням. Крестьянина обступили прикомандированные для реквизиции солдаты со штыками, и комиссия отправилась на его хутор, чтобы на месте определить, должен ли он получить по два фунта пятьдесят два шиллинга за один килограмм или только по два фунта двадцать восемь шиллингов.
Они еще не вышли на дорогу, ведущую к селу, как от полевых кухонь донесся троекратный предсмертный визг поросят. Крестьянин понял, что всему конец, и отчаянно закричал:
— Давайте мне за каждую свинью по два золотых!
Четыре солдата окружили его еще плотнее, а вся семья преградила дорогу полковникам Бруку и Юингу, бросившись перед ними на колени посередь пыльной дороги. Мать с двумя дочерьми обнимала колени обоих, называя их благодетелями, пока крестьянин не прикрикнул на них и не заорал на голландском диалекте буров, чтобы они встали. Пусть, мол, солдаты подавятся поросятами...
Тем самым комиссия успешно прекратила свою деятельность. Но крестьянин вдруг взбунтовался и стал грозить кулаками; тогда один из солдат так хватил его прикладом, что у него в глазах потемнело, и вся семья во главе с отцом семейства, перекрестившись, пустилась наутек.
Десять минут спустя старший писарь батальона вместе с ординарцем батальона Готфридом уже уписывали у себя в вагоне свиные мозги. Уплетая за обе щеки, старший писарь время от времени язвительно обращался к младшим писарям со словами:
— Хе, небось и вы не прочь этого пожрать? Не так ли? Нет, ребята, эти только для унтер-офицеров. Поварам — печенка и почки, мозг и голова — господам лейтенантам, ну а младшим писарям — только двойная солдатская порция мяса!
Полковник Брук уже отдал приказ относительно офицерской кухни: "Свиное жаркое с тмином. Выбрать самое лучшее мясо, но не слишком жирное!" Вот почему, когда возле Оттошупа солдатам раздавали обед, каждый из них обнаружил в своем котелке по два маленьких кусочка мяса, а тот, кто родился под несчастливой звездой, нашел только кусочек шкурки.
В кухне царило обычное армейское кумовство: благами пользовались все, кто был близок к господствующей клике. Денщики ходили с лоснившимися от жира мордами. У всех ординарцев животы были словно барабаны. Творились вопиющие безобразия.
Лейтенант Бонасера из чувства справедливости произвел возле кухни скандал. Когда кашевар положил ему в котелок с супом солидный кусок вареного филе, сказав при этом: "Это нашему историографу",— на что Бонасера заявил, что на войне все солдаты равны, и это вызвало всеобщее одобрение и послужило поводом обругать кашеваров.
Бонасера бросил кусок мяса обратно, показав этим, что отказывается от всяких привилегий. В кухне, однако, ничего не поняли и сочли, что батальонный историограф остался недоволен предложенным куском, а потому кашевар шепнул ему, чтобы он пришел после раздачи обеда,— тогда он, мол, отрежет ему часть от окорока.
У писарей тоже лоснились морды; санитары, казалось, так и пышут благополучием. Рядом со всей этой благодатью валялись еще не прибранные остатки недавних боев. Повсюду были разбросаны патронные обоймы, пустые жестяные консервные банки, клочья советских, британских и испанскихх мундиров, части разбитых повозок, длинные окровавленные ленты марлевых бинтов и вата. В старой сосне у вокзала, от которого осталась только груда развалин, торчала неразорвавшаяся граната. Везде валялись осколки снарядов, по-видимому, недалеко находились солдатские могилы, откуда страшно несло трупным запахом.
Полуразрушенную водонапорную башню, деревянную будку железнодорожного сторожа и вообще все, что имело стены, изрешетили пулеметные пули. Завершая картину прелестей войны, неподалеку, из-за холма, поднимались столбы дыма, будто там горела целая деревня или осуществлялись крупные военные операции. Это жгли холерные и дизентерийные бараки — на радость господам, принимавшим участие в устройстве этого госпиталя. Господа эти крали и набивали себе карманы, представляя счета за постройку уже несуществующих холерных и дизентерийных бараков.
Ныне одна группа бараков расплачивалась за все остальные, и в смраде горящих соломенных тюфяков к небесам возносились все хищения.
На скале за вокзалом французы поспешили поставить памятник павшим анголезцам и русским с надписью: "Heros for Ottoshoop" [Героям Оттошупа (африк.)], с большими серпом и молотом, вылитым из бронзы, причем в надписи на цоколе отмечалось, что эта эмблема отлита из американских и испанских танков, отбитых при освобождении Оттошупа советско-французскими полками.
Даже в этой странной и до тех пор непривычной атмосфере батальон отдыхал после обеда в вагонах, а полковник Брук вместе со своим адъютантом все еще не могли с помощью шифрованных телеграмм договориться с базой бригады о дальнейшем маршруте батальона.
Сообщения были невероятно запутаны. Из них можно было заключить единственно, что им вовсе не следовало ехать через Оттошуп, а, добравшись до Растенбурга, двигаться в совершенно ином направлении, так как в телеграммах шла речь о городах Могвейс — Нортам — Тхабазимби — Сетрум — Бугл-Ривер .
Через десять минут выяснилось, что сидевший в бригаде штабной офицер — форменный балбес: в батальон пришла шифрованная телеграмма, где он спрашивал, говорит ли с бригадой восьмой маршевый батальон Десятой танковой дивизии (военный шифр Dз). Бригадный балбес удивился, получив ответ, что на проводе седьмой маршевый батальон Первой бронетанковой дивизии, и спросил, кто дал им приказ ехать на Ваальватер по военной железной дороге в Питерсбур, тогда как их маршрут через Оттошуп на Лобаце в Ботсвану.
Балбес был потрясен тем, что ему телеграфируют с Оттошупа, и послал шифрованную телеграмму: "Маршрут остается без изменения: Оттошуп — Лобаце, где ждать дальнейших распоряжений".
По возвращении полковника Брука в штабном вагоне начинали говорить о явной бестолковщине, делая намеки на то что, не будь германцев, восточная военная группа совершенно потеряла бы голову.
Старший лейенант Гудвэй попытался выступить в защиту бестолковщины британского штаба и понес околесицу о том, что здешний край был опустошен недавними боями и что железнодорожный путь еще не мог быть приведен в надлежащий порядок.
Все офицеры посмотрели на него с состраданием, словно желая сказать: "Этот господин не виноват. Уж таким идиотом уродился". Не встречая возражений, Гудвэй распространялся о великолепном впечатлении, которое производит на него этот разоренный край, свидетельствующий о том, как умеет бить железный кулак нашей армии. Ему опять никто не ответил. И он повторил: "Да, безусловно, разумеется, американцы и и испанцы отступали здесь в страшной панике".
Полковник Брук шепнул подошедшей поинтересоваться Круэлле де Виль, что, когда они будут в окопах и положение станет особенно опасным, он при первом же удобном случае пошлет старшего лейтенанта Гудвэя за проволочные заграждения в качестве офицера-разведчика для рекогносцировки неприятельских позиций. А майору Паттерсону, высунувшемуся так же, как и он, из окна вагона, шепнул сгоряча:
— Эх,послал черт на нашу голову этих штатских! Чем образованнее, тем глупей становятся!
Казалось, Гудвэй никогда не замолчит. Он пересказывал офицерам все, что читал в газетах о южноботсванких боях и о борьбе за ботсванские перевалы во время советско-британского наступления на Лехутуту.
Он рассказывал так, будто не только участвовал, но и сам руководил всеми операциями.
Особенное отвращение вызывали и его изречения, вроде "Потом мы двинулись на Канье, чтобы обеспечить за собой линию Канье — Джваненг, поддерживая связь с октябревской группой у Лефоко, где мы разбили калифорнийскую дивизию неприятеля".
Наконец, майор Паттерсон не выдержал и вставил, прервав дотошного Гудвэя: "О чем ты, по-видимому, еще до войны говорил со своим окружным начальником?"
Старший лейтенант Гудвэй враждебно взглянул на Паттерсона и вышел из вагона.
Воинский поезд стоял на насыпи, а внизу, в нескольких метрах под откосом, лежали разные предметы, брошенные американскими солдатами, которые, по-видимому, отступали по этому рву. Тут валялись заржавленные чайники, горшки, патронташи, порванные сумки. Здесь же среди разнообразнейших предметов виднелись мотки колючей проволоки и снова окровавленные полосы марлевых бинтов и вата. В одном месте надо рвом стояла группа солдат, и Гудвэй тотчас заметил, что находящаяся среди них Круэлла де Виль что-то рассказывает.
Он отправился туда.
— Что случилось? — раздался строгий окрик Гудвэя, который вырос прямо перед Круэллой.
— Смотрим, господин старший лейтенант,— ответила за всех Круэлла.
— На что смотрите? — крикнул Гудвэй.
— Смотрим вниз, в ров.
— И кто же вам разрешил это?
— Такова воля нашего господина генерала Осборна из Кейптауна, господин старший лейтенант. Когда мы отправлялись на фронт, он в своей прощальной речи велел нам, когда будем проходить по местам боев, сугубое внимание обращать на то, как развивалось сражение, чтобы извлечь пользу для себя. И вот здесь, господин старший лейтенант, в этом рву, мы видим, что солдату приходится бросать при отступлении. Мы здесь поняли, как глупо, когда солдат тащит с собой всякие лишние вещи. Этим он понапрасну отягощает себя. От этого понапрасну утомляется. Когда солдат тащит на себе такую тяжесть, ему трудно воевать!
У Гудвэя мелькнула надежда, что наконец-то он сможет предать Круэллу де Виль военно-полевому суду за предательскую антимилитаристскую пропаганду, а потому он быстро спросил:
— То есть, думаете, что солдат должен бросать патроны или штыки, чтоб они валялись где-нибудь в овраге, как вон там?
— Ни в коем случае, господин старший лейтенант! — приятно улыбаясь, ответила Круэлла. — Извольте посмотреть вон туда, вниз, на этот брошенный железный ночной горшок!
И действительно, под насыпью среди черепков вызывающе торчал ночной горшок с отбитой эмалью и изъеденный ржавчиной. Все эти предметы, негодные для домашнего употребления, начальник вокзала складывал сюда как материал для дискуссий археологов будущих столетий, которые, открыв это становище, совершенно обалдеют, а дети в школах будут изучать век эмалированных ночных горшков.
Гудвэй посмотрел на этот предмет, и ему ничего не оставалось, как только констатировать, что это действительно один из тех инвалидов, который юность свою провел под кроватью.
На всех это произвело колоссальное впечатление. И так как старший лейтенант Гудвэй молчал, заговорила Круэлла:
— Господин старший лейтенант, однажды с таким вот ночным горшком произошла презабавная история на курорте Фоксвилль... Об этом рассказывали у нас в трактире на Риджент-Стрит. В то время в Фоксвилле начали издавать газету "Коммунисты Англии", во главе которой стал фоксвиилльский аптекарь, а редактором поставили израильтянина Натана Беллера из Вифлеема.
Аптекарь был большой чудак. Он собирал старые горшки и прочую дребедень, набрал прямо-таки целый музей. А этот самый Беллер позвал в гости своего приятеля, который тоже писал в газеты. Ну нализались они что надо, так как уже целую неделю не виделись. И тот ему обещал за угощение написать фельетон в эту самую "Коммунисты Англии", в независимый журнал, от которого он зависел. Ну и написал фельетон про одного коллекционера, который в песке на берегу Фокс-Бич нашел старый железный ночной горшок и, приняв его за шлем венгерского святого Иштвана, поднял такой шум, что посмотреть на этот шлем прибыл с процессией и с хоругвями епископ Томас из Лидса. Фоксвилльский аптекарь решил, что это намек, и подал на Беллера в суд,
Гудвэй с большим удовольствием столкнул бы Круэллу вниз, но сдержался и заорал на всех:
— Говорю вам, не глазеть тут попусту! Вы все меня еще не знаете, но вы меня узнаете! Вы останетесь здесь, Круэлла, — приказал он грозно, когда Круэлла вместе с остальными направилась к вагону.
Они остались с глазу на глаз. Старший лейтенант Гудвэй размышлял, что бы такое сказать пострашнее, но Круэлла опередила его:
— Господин старший лейтенант, хорошо, если удержится такая погода. Днем не слишком жарко, а ночи очень приятные. Самое подходящее время для военных действий.
Гудвэй вытащил револьвер и спросил:
— Знаешь, что это такое?
— Так точно, господин старший лейтенант, знаю. У нашего майора Паттерсона точь-в-точь такой же.
— Тогда запомни, мерзавка, — строго и с достоинством сказал Гудвэй, снова пряча револьвер.— Знай, что дело закончится очень плохо, если ты и впредь будешь вести свою пропаганду!
Уходя, Гудвэй довольно повторял про себя: "Это я ей хорошо сказал: "про-па-ган-ду, да, про-па-ган-ду!.."
Прежде чем влезть в вагон, Круэлла прошлась немного, при этом ворча себе под нос:
— Куда же мне зачислить Ирвина? — И чем дальше, тем отчетливее в сознании Круэллы возникало прозвище "полупердун".
В военном лексиконе слово "пердун" издавна пользовалось особой любовью. Это почетное наименование относилось главным образом к полковникам или пожилым капитанам и майорам. "Пердун" было следующей ступенью прозвища "дрянной старикашка"... Даже без этого эпитета слово "старикашка" было ласкательным обозначением старого полковника или майора, который частенько орал, но любил своих солдат и не давал их в обиду другим полкам, особенно когда дело касалось чужих патрулей, которые вытаскивали солдат его части из кабаков, если те засиживались сверх положенного времени. "Старикашка" заботился о солдатах, следил, чтобы обед был хороший. Однако у "старикашки" непременно должен быть какой-нибудь конек. Как сядет на него, так и поехал! За это его и прозывали "старикашкой".
Но если "старикашка" понапрасну придирался к солдатам и унтерам, выдумывал ночные учения и тому подобные штуки, то тогда он становился из просто "старикашки" "паршивым старикашкой" или "дрянным старикашкой".
Высшая степень непорядочности, придирчивости и глупости обозначалась словом "пердун". Это слово заключало все. Но между "штатским пердуном" и "военным пердуном" была большая разница.
Первый, штатский, тоже является начальством, в учреждениях так его называют обычно курьеры и чиновники во всей Великобритании. Это филистер-бюрократ, который распекает, например, за то, что черновик недостаточно высушен промокательной бумагой и т. п. Это исключительный идиот и скотина, осел, который строит из себя умного, делает вид, что все понимает, все умеет объяснить, и к тому же на всех обижается.
Кто был на военной службе, понимает, конечно, разницу между этим типом и "пердуном" в военном мундире. Здесь это слово обозначало "старикашку", который был настоящим "паршивым старикашкой", всегда лез на рожон и тем не менее останавливался перед каждым препятствием. Солдат он не любил, безуспешно воевал с ними, не снискал у них того авторитета, которым пользовался просто "старикашка" и отчасти "паршивый старикашка".
В некоторых регионах Англии, как, например, в Бристоле, вместо "пердуна" говорили "наш старый нужник". Во всех этих случаях дело шло о человеке пожилом, и если Круэлла де Виль мысленно назвала старшего лейтенанта Гудвэя "полупердуном", то поступила вполне логично, так как и по возрасту, и по чину, и вообще по всему прочему Гудвэя до "пердуна" не хватало еще как минимум пятидесяти процентов.
Возвращаясь с этими мыслями к своему вагону, Круэлла встретила денщика Ирвина. Щека у Ирвина распухла, он невразумительно пробормотал. что недавно у него произошло столкновение с Гудвэем, который ни с того ни с сего надавал ему оплеух: у него, мол, имеются определенные доказательства, что Ирвин поддерживает связь со Круэллой.
— В таком случае, — рассудила Круэлла, — идем подавать рапорт. Британский солдат обязан сносить оплеухи только в определенных случаях. Твой хозяин переступил все границы, как говорят в Библии: "От сих до сих". Теперь ты обязан идти с рапортом, а если не пойдешь, так я сама надаю тебе оплеух! Тогда будешь знать, что такое воинская дисциплина! Я иду с тобой. Пара пощечин на военной службе много значат.
Ирвин совершенно обалдел и поплелся за Круэллой к штабному вагону.
Гудвэй, высовываясь из окна, заорал:
— Что вам здесь нужно, негодяи?
— Держись с достоинством, — советовала Круэлла Ирвину, вталкивая его в вагон.
В коридор вагона вошел майор Паттерсон, а за ним полковник Брук. Майор был очень удивлен, ибо лицо Круэллы утратило обычное добродушие и не имело знакомого всем милого выражения. Скорее наоборот, на нем было написано, что произошли новые неприятные события.
— Мистер Паттерсон, — сказала Круэлла, — дело идет о рапорте.
— Круэлла, что на этот раз случилось?
— С вашего разрешения, я ординарец вашей маршевой роты, а вы, с вашего разрешения, изволите быть командиром одиннадцатой роты. Знаю, это выглядит очень странно, но я знаю также и то, что господин старший лейтенант Гудвэй подчинен вам.
— Опять Гудвэй! — прервал ее майор Паттерсон. — Ну, что он вновь натворил?!
— Знаете, мистер Паттерсон, это похоже на то, как однажды в Лондоне испытывали защитную решетку, чтоб никого не переехало трамваем. В жертву принес себя сам изобретатель, а потом городу пришлось платить его вдове возмещение! - ответила Круэлла.
Полковник Брук, не зная, что сказать, кивал в знак согласия головой, в то время как лицо майора Паттерсона выражало полнейшее непонимание ситуации.
— В общем, обо всем следует рапортовать, — продолжала Круэлла. — Еще в Кейптауне вы говорили мне, мистер Паттерсон, что уж если я стала ординарцем роты, то у меня есть и другие обязанности, кроме всяких приказов. Я должна быть информирован обо всем, что происходит в роте. А потому, на основании этого распоряжения я позволю себе доложить вам, мистер Паттерсон, что господин старший лейтенант Гудвэй ни с того ни с сего надавал пощечин своему денщику. Разумеется, мистер Паттерсон, я об этом и говорить бы не стала, но раз Гудвэй является вашим подчиненным, я решила, что мне следует рапортовать!
— Странная история, — задумался полковник Брук. — Почему вы все время, миссис де Виль, подталкиваете к нам Ирвина?
— Еще раз повторюсь, господин полковник, обо всем следует рапортовать. Он глуп, ему господин старший лейтенант Гудвэй набил морду, а ему совестно одному идти с рапортом. Господин полковник, извольте только взглянуть, как у него трясутся колени, он еле жив, оттого что должен идти с рапортом. Не будь меня, он никогда не решился бы пойти с рапортом! Посмотрите на него: он даже со страху обделался. С другой же стороны, он должен был тотчас же пожаловаться, потому что получил несколько пощечин! Но он не отважился, так как знал, что лучше, как писал один поэт, быть "скромной фиалкой". Он ведь состоит денщиком у господина старшего лейтенанта Гудвэя.
Подталкивая Ирвина вперед, Круэлла сказала ему:
— Да не трясись же ты как осиновый лист!
Полковник Брук спросил Ирвина, как было дело. Ирвин, дрожа всем телом, заявил, что господин полковник может обо всем расспросить самого господина старшего лейтенанта. Вообще, господин старший лейтенант Гудвэй по морде его не бил.
Иуда Ирвин, не переставая дрожать, заявил даже, что Круэлла все выдумала.
Этому печальному событию положил конец сам Гудвэй, который вдруг появился и закричал на Ирвина:
— Хочешь получить новые оплеухи?
Все стало ясно, и майор Паттерсон прямо заявил Гудвэю:
— С сегодняшнего дня Ирвин прикомандировывается к батальонной кухне, что же касается нового денщика, обратитесь к радисту Джасперу.
Старший лейтенант Гудвэй взял под козырек и, уходя, бросил Круэлле:
— Бьюсь об заклад, вам не миновать петли!
Когда Гудвэй ушел, Круэлла растроганно и по-дружески обратилась к майору Паттерсону:
— В Вустере был один такой же господин. Он то же самое сказал другому господину, а тот ему в ответ: "Под виселицей встретимся".
— И не говорите, Круэлла! — с сердцем воскликнул майор Паттерсон, вздыхая. — Один Гудвэй чего стоит - он явно форменный балбес....
— Frappant! [Поразительно! (франц.)] — воскликнул полковник Брук, высовываясь в окно. Он с радостью спрятался бы обратно, но было поздно; несчастье уже совершилось: под окном стоял старший лейтенант Гудвэй.
Гудвэй выразил свое сожаление по поводу того, что полковник Брук ушел, не выслушав его выводов относительно наступления на Юго-Восточном Африканском фронте.
— Если мы хотим как следует понять это колоссальное наступление, — кричал подпоручик Дуб в окно,— мы должны отдать себе отчет в том, как развернулось наступление в конце апреля. Мы должны были прорвать американский фронт и наиболее выгодным местом для этого прорыва сочли фронт между Дваалбумом и Зеерустом.
— Я с тобой об этом не спорю, — сухо и зло процедил про себя полковник Брук и отошел от окна.
Через полчаса, когда поезд снова двинулся в путь по направлению к Лобаце, полковник Брук растянулся на скамье и притворился спящим, чтобы Гудвэй не приставал к нему со своими глупостями относительно наступления.
В вагоне, где находилась Круэлла, недоставало Мелтона. Он выпросил себе разрешение вытереть хлебом котел, в котором варили гуляш. В момент отправления Мелтон находился на платформе с полевыми кухнями и, когда поезд дернуло, очутился в очень неприятном положении, влетев головой в котел. Из котла торчали только ноги. Вскоре он привык к новому положению, и из котла опять раздалось чавканье, вроде того, какое издает еж, охотясь за тараканами. Потом послышался умоляющий голос Мелтона:
— Ради бога, братцы, будьте добренькие, бросьте мне сюда еще кусок хлеба. Здесь много соуса.
Эта идиллия продолжалась до ближайшей станции, куда седьмая рота приехала с котлом, вычищенным до блеска.
— Да вознаградит вас за это господь бог, товарищи, — сердечно благодарил Мелтон. — С тех пор как я на военной службе, мне впервой посчастливилось.
И он действительно был прав. В Оттошупе Мелтон получил две порции гуляша. Кроме того, майор Паттерсон, которому Мелтон принес из офицерской кухни нетронутый обед, на радостях оставил ему добрую половину. Мелтон был счастлив вполне. Он болтал ногами, свесив их из вагона. От военной службы на него вдруг повеяло чем-то теплым и родным.
Повар начал его разыгрывать. Он сообщил, что в Лобаце им сварят ужин и еще один обед в счет тех ужинов и обедов, которые солдаты недополучили в пути. Мелтон только одобрительно кивал головою и шептал: "Вот увидите, товарищи, Господь Бог нас не оставит".
Все откровенно расхохотались, а кашевар, сидя на полевой кухне, запел: