Похождения бравой модницы Круэллы де Виль

Наконец наступил момент, когда всех распихали по вагонам из расчета сорок два человека или восемь танков. Танки, разумеется, ехали с большими удобствами. Впрочем, это не имело ровно никакого значения: воинский поезд вез новую партию людей в Ботсвану на убой. И все же, когда поезд тронулся, эти создания почувствовали некоторое облегчение. Теперь хоть что-то определилось, до этого же момента была лишь мучительная неизвестность, паника и бесконечные волнения, когда отправят: сегодня, завтра или послезавтра? Многие испытывали чувство приговоренных к смерти, со страхом ожидающих прихода палача. Но вот палач пришел и наступает успокоение — наконец-то все кончится! Вероятно, поэтому один солдат орал точно помешанный: "Едем! Едем!" Джаспер был безусловно прав, когда говорил Круэлле, что торопиться нечего. Прошло несколько дней, прежде чем солдаты разместились по вагонам. И все время не прекращались разговоры о консервах. Умудренный опытом Джаспер заявил, что это фантазия. Какие там консервы! Полевая обедня — это еще куда ни шло. Ведь то же самое было с предыдущей маршевой ротой. Когда есть консервы, полевая обедня отпадает. В противном случае полевая обедня служит возмещением за консервы. И правда, вместо мясных консервов появился проповедник Хоук, который "единым махом троих побивахом". Он отслужил полевую обедню сразу для трех маршевых батальонов. Два из них он благословил на Мозамбик, а один — на Ботсвану. При этом он произнес вдохновенную речь, материал для которой, как это не трудно было заметить, был почерпнут из военных календарей. Речь настолько взволновала всех, что по дороге в Бьюфорт-Вест Круэлла, вспоминая речь, сказала Джасперу, ехавшему вместе с ним в вагоне, служившем импровизированной канцелярией: — Что ни говори, а это в самом деле будет шикарно. Как он расписывал! "День начнет клониться к вечеру, солнце со своими золотыми лучами скроется за горы, а на поле брани будут слышны последние вздохи умирающих, грохот пушек танков, стоны раненых героев, плач и причитания жителей, у которых над головами загорятся крыши". Мне нравится, когда люди становятся идиотами в квадрате. Джаспер в знак согласия кивнул головой: — Это было чертовски трогательно! — Это было красиво и поучительно, дорогуша, — назидательно сказала Круэлла. — Я все прекрасно запомнила и, когда вернусь с войны, буду рассказывать об этом в "Джорджи Инн". Проповедник, когда нам это выкладывал, так раскорячился, что меня взял страх, как бы он не поскользнулся да не брякнулся на полевой алтарь, ведь он мог бы разбить себе башку о дароносицу. Он привел нам замечательный пример из истории нашей армии, когда в ней еще служил Радецкий. Тогда над полем брани с вечерней зарей сливался огонь пылавших амбаров. Он будто все это видел своими собственными глазами! В тот же день проповедник Хоук попал в Кейптаун, и еще один маршевый батальон прослушал ту же поучительную историю, о которой вспоминала Круэлла и которая так сильно ей понравилась, что она с полным основанием окрестила ее "идиотизмом в квадрате". — Дорогие солдаты,— ораторствовал фельдкурат Ибл,— представьте себе: сейчас тысяча восемьсот сорок восьмой год и только что победоносно окончилась битва у Кустоццы. После десятичасового упорного боя итальянский король Альберт был вынужден уступить залитое кровью поле брани австрийскому фельдмаршалу Радецкому — "отцу солдатам", который на восемьдесят четвертом году своей жизни одержал столь блестящую победу. И вот, дорогие мои солдаты, на горе перед покоренной Кустоццей маститый полководец останавливает коня. Его окружают преданные генералы. Серьезность момента овладевает всеми, ибо — солдаты! — неподалеку от фельдмаршала лежит воин, борющийся со смертью. Тяжело раненный на поле славы, с раздробленными членами, знаменосец Герт чувствует на себе взор фельдмаршала Радецкого. Превозмогая смертельную боль, доблестный знаменосец холодеющей рукою сжимает в восторге свою золотую медаль... Милые воины, я желаю и вам всем дожить до такой прекрасной смерти!.. Вспоминая эту речь проповедника Хоука, Круэлла имела полное право назвать его "идиотом в квадрате". Затем Круэлла поделилась своими соображениями о приказах, зачитанных солдатам перед посадкой на поезд. Сначала их ознакомили с приказом по армии, подписанным Елизаветой II, а затем им прочитали приказ главнокомандующего Южной армией эрцгерцога Мартина Кембриджского. Оба приказа касались события, происшедшего 3 марта 1979 года у реки Замбези, где два батальона Девятой морской пехотной дивизии вместе с офицерами под звуки полкового оркестра перешли на сторону испанцев. Оба приказа были зачитаны с дрожью в голосе и в переводе на английский и французский языки гласили: "ПРИКАЗ ПО АРМИИ ОТ 17 МАРТА 1979 ГОДА: Преисполненная горечью, повелеваю вычеркнуть Королевскую 9-ю морскую пехотную дивизию из списков моих войск за трусость и измену. Приказываю отобрать у покрывшую себя бесчестием дивизии знамя и передать его в военный музей. Дивизия, который морально разложился уже на родине и который отправился на театр военных действий с тем, чтобы осуществить свои предательские намерения, отныне перестает существовать. Елизавета II". "ПРИКАЗ ЭРЦГЕРЦОГА МАРТИНА КЕМБРИДЖСКОГО: Шотландские воинские части не оправдали нашего доверия, особенно в последних боях. Чаще всего они не оправдывали доверия при обороне позиций. В течение продолжительного времени они находились в окопах, что постоянно использовал противник, вступая в связь с подлыми элементами этих воинских частей. При поддержке этих изменников атаки неприятеля направлялись обычно именно на те фронтовые части, в которых находилось много предателей. Часто неприятелю удавалось захватить нас врасплох, так сказать, без труда проникнуть на наши передовые позиции и захватить в плен большое число их защитников. Позор, стократ позор презренным изменникам и подлецам, которые дерзнули предать императора и империю и своими злодеяниями осквернили не только славные знамена нашей великой и мужественной армии, но и ту нацию, к которой они себя причисляют. Рано или поздно их настигнет пуля или петля палача. Долг каждого шотландского солдата, сохранившего честь и верность Британской армии, сообщить командиру о таком мерзавце, подстрекателе и предателе. Кто этого не сделает — сам предатель и негодяй. Этот приказ зачитать всем солдатам дивизий. Королевская Девятая морская пехотная дивизия приказом нашей королевы уже вычеркнута из рядов армии, и все захваченные в плен перебежчики из этой дивизии заплатят кровью за свои тяжкие преступления. Эрцгерцог Мартин Кембриджский". — Мда, поздновато нам его прочитали! — сказала Круэлла Джасперу. — Меня очень удивляет, что нам зачитали это только теперь, а Её Величество издала приказ семнадцатого марта. Похоже, по каким-то соображениям нам не хотели немедленно прочитать приказ. Будь я королевой, я не позволила бы задерживать свои приказы. Если я издаю приказ семнадцатого марта, так хоть тресни, но прочитай его во всех полках семнадцатого марта! Напротив Джаспера в в другом конце вагона сидел Хорас и что-то писал. Позади него сидели денщик майора Паттерсона бородатый великан Мелтон и чернокожий артиллерист Майкл Фолуэлл, прикомандированный к седьмой маршевой роте. Мелтон жевал ломоть солдатского хлеба и в паническом страхе объяснял артиллеристу Фолуэллу, что не его вина, если в такой толкотне при посадке он не смог пробраться в штабной вагон к своему поручику. Фолуэлл пугал Мелтона: теперь, мол, шутить не будут, и за это его ждет пуля. — Пора бы уж положить конец этим мучениям, — плакался Мелтон. — Как-то раз, на маневрах под Кардиффом, со мной это чуть было не случилось. Пропадали мы там от голода и жажды, и когда к нам приехал батальонный адъютант, я крикнул: "Воды и хлеба!" Так вот, этот самый адъютант повернул в мою сторону джип и говорит, что в военное время он приказал бы расстрелять меня перед строем. Но сейчас мирное время, поэтому он велит только посадить меня в гарнизонную тюрьму. Мне тогда здорово повезло: по дороге в штаб, куда он направился с донесением, джип занесло в яму, адъютант упал и, слава Богу, сломал себе шею. Мелтон тяжело вздохнул, поперхнулся куском хлеба, закашлялся и, когда отдышался, жадно посмотрел на вверенные ему саквояжи майора Паттерсона. — Господа офицеры, — произнес он меланхолически,— получили печеночные консервы и марокканскую колбасу. Вот такой кусочек! При этом он с вожделением смотрел на саквояжи своего майора, словно забытый всеми пес. Терзаемый волчьим голодом, сидит этот пес у дверей колбасной и вдыхает пары варящихся окороков. — Было бы невредно, — заметил Фолуэлл, — если бы нас встретили где-нибудь хорошим обедом. Когда мы в начале войны ехали в Судан, мы прямо-таки обжирались на каждой станции, так здорово нас повсюду угощали. С гусиных ножек мы снимали лучшие кусочки мяса, потом делали из них шашки и играли в "волки и овцы" на плитках шоколада. В Судане, двое из союза ветеранов принесли нам в вагон большой котел тушеных зайцев. Тут уж мы не выдержали и вылили им все это на головы. В пути мы ничего не делали, только блевали. Капрал Готфрид так облопался, что нам пришлось положить ему поперек живота доску и прыгать на ней, как это делают, когда уминают капусту. Только тогда бедняге полегчало. Из него поперло и сверху и снизу. А когда мы проезжали Эфиопию, на каждой станции нам в вагоны швыряли жареных кур. Мы съедали только мозги. В Эфиопии арабы бросали в вагоны целые туши жареных свиней и одному нашему так угодили свиной головой по черепу, что тот потом с ремнем гонялся за благодетелем по всем запасным путям. Правда, в Сомали нам даже воды не давали. Но зато до Сомали водки разных сортов было хоть отбавляй, а вина — море разливанное, несмотря на то что спиртные напитки были запрещены. Помню, на одной станции какие-то дамочки и барышни угощали нас пивом, а мы им в жбан помочились. Как они шарахнутся от вагона! Оставили мы их и бежали без оглядки, пока не стемнело. Весь край еще до нашего прихода был начисто разорен нашими солдатами. Единственное, что мы увидели,— это разграбленный обоз. Наконец добрались мы до станции, где нас ожидал новый приказ: сесть в поезд и ехать обратно к штабу, чего мы не могли выполнить, так как весь штаб днем раньше попал в плен. Об этом нам было известно еще утром. И остались мы вроде как сироты, никто нас и знать не хотел. Присоединили наш отряд к Пятой дивизии, чтобы легче было отступать; это мы проделали с величайшей радостью. Но, чтоб догнать Пятую дивизию, нам пришлось целый день маршировать... Никто Фолуэлла уже не слушал. Круэлла с Джаспером играли в "долгий шнопс". Хорас продолжал подробное письмо своей подргуе, которая в его отсутствие начала издавать новый теософский журнал. Мелтон дремал на лавке, и артиллеристу Фолуэллу не оставалось ничего другого, как повторять: "Да, этого я не забуду..." Он поднялся и пошел подглядывать в чужие карты. — Ты бы мне хоть трубку разжег, — дружески обратилась Круэлла к Фолуэллу, — если уж поднялся, чтоб подглядывать в чужие карты. "Долгий шнопс" — вещь серьезная, серьезнее, чем вся война и ваша проклятая авантюра на сербской границе. Я тут такую глупость выкинула! Так и дала бы себе по морде! Не подождала с королем, а ко мне как раз пришел валет. Ну и дурочка же я! Между тем Хорас закончил письмо и стал перечитывать его, явно довольный тем, как он тонко все сочинил, ловко обойдя военную цензуру: "Дорогая Аннабель! Когда ты получишь это письмо, я уже несколько дней пробуду в поезде, потому что мы уезжаем на фронт. Меня это не слишком радует, так как в поезде придется бить баклуши и я не смогу быть полезным, поскольку в нашей офицерской кухне не готовят, а питание мы получаем на станциях. С каким удовольствием я по дороге через Южную Африку приготовил бы господам офицерам сегединский гуляш! Но все мои надежды рухнули. Может, когда мы приедем в Ботсвану, мне представится возможность приготовить настоящего тушеного гуся с перловой кашей или рисом. Поверь, дорогая Аннабель, я всей душой стремлюсь, по мере сил и возможностей, скрасить господам офицерам жизнь, полную забот и напряженного труда. Меня откомандировали из полка в маршевый батальон, о чем я уже давно мечтал, стремясь всею душою даже на очень скромные средства поднять офицерскую полевую кухню на должную высоту. Вспомни, дорогая Аннабель, как ты, когда меня призвали, желала мне от всей души попасть к хорошему начальству. Твое пожелание исполнилось: мне не только не приходится жаловаться, но наоборот. Все господа офицеры — наши лучшие друзья, а по отношению ко мне — отцы родные. При первой же возможности я сообщу тебе номер нашей полевой почты". Это письмо явилось следствием того, что Хорас вконец разозлил генерала Осборна, который до сих пор ему покровительствовал. На прощальном ужине офицеров маршевого батальона, по несчастной случайности, на долю полковника опять не хватило порции рулета из телячьих почек, и "отец родной" отправил "сынка" с маршевым батальоном на фронт, вверив полковую офицерскую кухню какому-то несчастному учителю из школы слепых в Лестере. Хорас еще раз пробежал написанное. Письмо показалось ему достаточно дипломатичным для того, чтобы помочь хоть некоторое время удержаться подальше от поля боя, так как, что там ни говори, а даже на самом фронте должность повара есть своего рода дезертирство. Теперь он подошел к Круэлле и Джасперу и начал подглядывать к ним в карты. В этот момент оба игрока и вовсе уже забыли обо всем на свете. Они играли в "шнопс" уже не вдвоем, а втроем, вместе с Фолуэллом. Круэлла де Виль распекала радиста Джаспера: — Просто удивительно, как ты ухитряешься так глупо играть. Ведь ты же видишь, что он играет на ренонсах, что у меня нет бубен, и все-таки, как неразумная скотина, вместо восьмерки идете трефовым валетом, и этот балбес выигрывает! — Подумаешь, сколько крику из-за одной проигранной взятки,— послышался вежливый ответ Джаспера. — Ты же сама играешь, как идиотка. Из пальца, что ли, я тебе высосу бубновую восьмерку, когда у меня на руках совсем нет бубен, а только крупные пики и трефы. Эх ты, бардачная заседательница! — Тогда тебе надо было, умная ты голова, играть без козырей! — с улыбкой присоветовала Круэлла. — Точь-в-точь такое случилось как-то раз в винном погребке "Шекспир". Там тоже один дуралей имел на руках козыри, но не пользовался ими, а все время откладывал самые маленькие карты в прикуп и пасовал. А какие были карты! Всех мастей, самые крупные! И так же как теперь, если бы вы играли без козырей, я не имела бы никакой выгоды, так и в тот вечер ни мне и ни кому другому это не было выгодно. Шло бы все это кругом, а мы платили бы да платили. Я в конце концов не выдержала и говорю: "Господин Герольд, будьте любезны, не валяйте дурака, играйте без козырей". Ну, а он на меня как набросится: имею, мол, право играть, как хочу, а вы должны держать язык за зубами, я-де с университетским образованием. Но это ему дорого обошлось. Хозяин трактира был знакомый, официантка относилась к нам более чем ласково, а патрулю мы разъяснили — и все было в наилучшем порядке. Прежде всего, это хулиганство — нарушать ночную тишину и звать патруль только потому, что ты, поскользнувшись у трактира, упал, проехался по льду носом и в кровь его расквасил. Кроме того, мы и пальцем не тронули этого господина, когда он шулерничал в "марьяже". Ну а когда его разоблачили, он удирал так быстро, что трахнулся со всего размаху. Хозяин трактира и официантка подтвердили, что мы действительно вели себя чрезвычайно джентльменски, а он ничего лучшего не заслужил. Сидел с семи часов вечера до полночи всего за одной-единственной кружкой пива да стаканом содовой воды и корчил из себя бог весть кого потому только, что он профессор университета, а в "шнопсе" понимал как свинья в апельсине... Ну, кому теперь сдавать? — Теперь сыграем в "прикупного", — предложил Хорас, — по десять пенсов и по два. — Лучше расскажи нам, — предложила Круэлла, — о переселении душ, как это ты рассказывал барышне в кантине, когда разбил себе нос... — О переселении душ я уже слыхал, — отозвался Джаспер. — Как-то, несколько лет тому назад, я решил, чтобы не отстать от других, заняться, простите за выражение, самообразованием и пошел в читальный зал Лондонского промышленного общества. Но, поскольку вид у меня был непрезентабельный и на заднице просвечивало, заняться самообразованием я не смог, в читальный зал меня не пустили и вывели вон, заподозрив, что я пришел красть шубы. Тогда я надел праздничный костюм и пошел в библиотеку Музея. Там мы с товарищем получили книжку о переселении душ. В этой книжке я вычитал, что один индийский император после смерти превратился в свинью, а когда эту свинью закололи, он превратился в обезьяну, из обезьяны — в барсука, из барсука — в министра. На военной службе я убедился, что в этом есть доля правды. Ведь всякий, у кого на эполетах хоть одна звездочка, обзывает солдат либо морской свиньей, либо другим каким звериным именем. Поэтому можно предположить, что тысячу лет тому назад эти простые солдаты были знаменитыми полководцами. А в военное время такое переселение душ — глупейшая вещь. Черт знает, каких только метаморфоз не произойдет с человеком, пока он станет, скажем, артиллеристом, поваром или пехотинцем! И вдруг он убит гранатой, а его душа вселяется в какую-нибудь корову. Но вот в поле, опять попадает снаряд и разносит на куски корову, в которую воплотилась душа покойника. Теперь эта душа мигом переселяется в свинью, из которой готовят гуляш для всей воинской части, а из свиньи — ну, скажем, в артиллериста, а из артиллериста... — Удивляюсь, — прервал Джаспера явно задетый артиллерист Фолуэлл, — почему именно я должен быть мишенью для идиотских острот? — Фолуэлл, который содержит частное сыскное бюро с фирменной маркой "Око", как у святой троицы, не родственник ли ваш? — невинно спросила Круэлла. — Очень люблю частных сыщиков. Несколько лет тому назад я работала в Доме Баронессы вместе с одним частным сыщиком по фамилии Штендлер. Голова у него напоминала еловую шишку, и наши дизайнеры любили повторять, что за двадцать лет службы он видел много шишкообразных военных голов, но такой еловой шишки даже представить себе не мог. "Послушайте, Штендлер,— говорили они ему, — если бы в нынешнем году не было маневров, ваша шишковидная голова даже для работы не пригодилась бы. Ну, а теперь по вашей шишке будет, по крайней мере, пристреливаться артиллерия, когда мы придем в такую местность, где не найдем лучшего ориентира". Ну и натерпелся же бедняга от него! Иногда во время похода вышлет его сомелье на пятьсот шагов вперед, а потом командует: "Направление — голова-шишка!" Вот тогда самому Штендлеру страшно не везло... — Так будем играть в "три-сорок"? Игра продолжалась. Поезд остановился на станции Бьюфорт-Вест. Был уже вечер, — из вагона никого не выпустили. Когда поезд снова тронулся, в одном вагоне раздалось громкое пение. Певец словно хотел заглушить стук колес. Какой-то солдат с Альпийских гор, охваченный религиозным экстазом, диким ревом воспевал тихую ночь, которая спускалась на венгерские долины: Go to sleep, go to sleep! Close your sleepy eyes. The sky's red rays have gone out, Go to sleep, people, weary, and rest till morning. Sleep! Sleep! [Спи, усни! Спи, усни! Очи сонные сомкни. Луч погас на небе алый, засыпай же, люд усталый, и до утра отдохни. Спи, усни! Спи, усни! (англ.)] — Shut up, you wretch! [Заткнись ты, несчастный! (англ.)] — прервал кто-то сентиментального певца, который сразу же умолк. Его оттащили от окна. Но "люд усталый" не отдыхал до утра. Как во всем поезде при свечах. так и здесь при свете маленькой керосиновой лампы, висевшей на стенке продолжали играть в "чапари". Круэлла всякий раз, когда кто-нибудь проигрывал при раздаче козырей, возвещала, что это самая справедливая игра. так как каждый может выменять себе столько карт, сколько захочет. — Когда играешь в "прикупного", — утверждала Круэлла, — можешь брать только туза или семерку, но потом тебе остается только пасовать. Остальные карты брать нельзя. Если же берешь, то на свой риск. — Сыграем в "синичку",— предложил Джаспер под общий одобрительный гул. — Семерка червей! — провозгласила Круэлла, снимая карту.— С каждого по десяти пенсов, сдается по четыре карты. Ставьте, постараемся выиграть! На лицах всех присутствовавших выражалось такое довольство, точно не было никакой войны, не было поезда, который вез солдат на передовые позиции, на кровавые битвы и резню, а сидят они в одном из лондонских кафе за игорными столиками. — Когда я начала играть, не имея на руках ничего, и переменила все четыре карты, я не думала, что получу туза, — сказала Круэлла после одной партии. — Куда вы прете с королем? Бью короля тузом! В то время как здесь короля били тузом, там, далеко на фронте короли и президенты били друг друга своими подданными.

***

В штабном вагоне, где разместились офицеры маршевого батальона, с начала поездки царила странная тишина. Большинство офицеров углубилось в чтение небольшой книжки в полотняном переплете, озаглавленной "Les Trois Mousquetaires" d'Alexandre Dumas. ["Три мушкетера" Роман Александра Дюмы (фр.)]. Все одновременно сосредоточенно изучали страницу сто первую. Командир батальона полковник Брук стоял у окна и держал в руке ту же книжку, открытую на той же сто шестьдесят первой странице. Он смотрел на пейзаж, открывавшийся перед ним, и размышлял о том, как, собственно, вразумительно объяснить, что с этой книгой надлежит делать. Все это было строго конфиденциально. Офицеры между тем пришли к заключению, что ггенерал Осборн совершенно спятил. Он уже давно был малость не в себе, но все же трудно было ожидать, что он так сразу свихнется. Перед отправкой поезда он приказал всем офицерам собраться на последнее совещание, во время которого сообщил, что каждый должен получить по экземпляру книги "Три мушкетера" Александра Дюмы. Книги эти он приказал принести в канцелярию батальона. — Господа, — произнес он чрезвычайно таинственно, — никогда не забывайте страницу сто первую! — Совсем спятил старикашка, — решили все. — Теперь кончено. Теперь его переведут в военное министерство. Обдумав все как следует, полковник Брук отошел от окна. Большим педагогическим талантом он не обладал, поэтому у него много времени ушло на то, чтобы составить в голове план лекции о значении страницы сто шестьдесят первой. Прежде чем начать свою речь, он обратился к офицерам со словами: "Gentlemen!" [Господа! (англ.)] — как это делал дед-полковник, хотя раньше, перед отправкой, все они были для него "Comrades" [Товарищи (англ.)]. — All right, gentlemen! [Итак, господа! (англ.)] — И Брук принялся читать лекцию о том, что вчера вечером он получил от генерал инструкцию касательно страницы сто первой в "Трех мушкетерах" Александра Дюмы. — All right, gentlemen! — продолжал он торжественно.— Перед нами совершенно секретная информация, касающаяся новой системы шифровки полевых депеш. Сержант Пирс вытащил записную книжку и карандаш и голосом, выражавшим необычайное усердие и заинтересованность, произнес: "Я готов, господин полковник". Все взглянули на этого глупца, усердие которого в школе сержантов граничило с идиотизмом. Пирса сразу же невзлюбили и жестоко над ним издевались, тем более что герб совсем не соответствовал солидной фирме его отца, торговавшего заячьими и кроличьими шкурками. Не помогало и то, что этот романтический энтузиаст честно и усердно стремился поглотить всю военную науку, отличался прилежанием и знал не только то, чему его учили. Чем дальше, тем больше он забивал себе голову изучением трудов по военному искусству и истории войн. Он всегда заводил разговор на эти темы, пока его не обрывали и не ставили на свое место. В кругу офицеров он считал себя равным высшим чинам. — You, Sergeant! [Вы, сержант! (англ.)] — сказал полковник Брук. — Покуда я не разрешу вам говорить, извольте молчать. Вас не спрашивают. Нечего сказать, умный солдат! Я сообщаю совершенно секретную информацию, а вы записываете в записную книжку. В случае ее потери вас ждет военно-полевой суд! Помимо всего прочего, у сержанта Пирса была скверная привычка оправдываться: он старался убедить каждого, что у него только благие намерения. — Господин полковник, — ответил он,— даже в случае потери записной книжки никто не сможет расшифровать, что там написано. так как я стенографирую и мои сокращения прочесть никто не сумеет. Я пользуюсь английской системой стенографии. Все посмотрели на него с презрением. Полковник Брук махнул рукой и продолжал свою лекцию: — Я уже упоминал о новом способе шифровки полевых донесений. Вам, вероятно, казалось непонятным, почему генерал рекомендует читать именно сто первую страницу романа Александра Дюмы "Три Мушкетера". Это, господа, ключ к новой шифровальной системе, введенной согласно новому распоряжению штаба армейского корпуса, к которому мы прикомандированы. Как вам известно, имеется много способов шифровки важных сообщений в полевых условиях. Самый новый метод, которым мы пользуемся,— это дополнительный цифровой метод. Тем самым отпадают врученный вам на прошлой неделе штабом полка шифр и ключ к нему. — Система эрцгерцога Альбрехта, заимствованная из Гронфельда, — восемь тысяч девятьсот двадцать два Р, — проворчал себе под нос дотошный сержант Пирс. — Новая система необычайно проста, — разносился по вагону голос полковника. — Я лично получил от господина генерала второй том и ключ. Если нам, например, должны будут передать приказ: "At height 228 direct machine gun fire to the left" [На высоте 228 направить пулеметный огонь влево (англ.)], то мы, господа, получим следующую депешу: Thing - with - us - this - we - look - in - this - promised - this - Constance - itself - this - fearfully - then - we - Constance - we - this - thanks - blissfully - collegiate - end - we - promised - we - improved - promised - really - think - idea - completely - dominates - voice - last [Вещь — с — нами — это — мы — посмотреть — в — эта — обещали — эта — Констанция — себя — это — боязливо — тогда — мы —Констанция — мы — этого — мы — благодарность — блаженно — коллегия — конец — мы — обещали — мы — улучшили — обещали — действительно — думаю — идея — совершенно — господствует — голос — последние (англ.)]. Это исключительно просто, без всяких излишних комбинаций. Из штаба по телефону в батальон, из батальона по телефону в роту. Командир, получив эту шифрованную депешу, расшифрует ее следующим способом: берем "Три мушкетера", открываем страницу сто первую и начинаем искать сверху на противоположной странице слово "Thing". Пожалуйста, господа! В первый раз "Thing" встречается на странице сто по порядку фраз пятьдесят вторым словом, тогда на противоположной сто первой странице ищем пятьдесят вторую букву сверху. Заметьте себе, что это "а". Следующее слово в депеше — это "with". На странице сто это — седьмое слово, соответствующее седьмой букве на странице сто первой, букве "и"... И так продолжаем, пока не расшифруем приказа: "На высоте двести двадцать восемь направить пулеметный огонь влево". Очень остроумно, господа, просто, и нет никакой возможности расшифровать без ключа сто первой страницы "Трех мушкетеров". Все молча посмотрели на злосчастные страницы и задумались. На минуту воцарилась тишина, и вдруг сержант Пирс озабоченно вскрикнул: — Colonel, I dare say... Jesus Maria! It's not working! [Господин капитан, осмелюсь доложить... Иисус Мария! Не получается! (англ.)] И действительно, все было очень загадочно. Сколько господа офицеры ни силились, сколько ни старались, никто, кроме полковника Брука, не нашел на странице сто названных слов, а на противоположной, сто первой странице, которой начинался ключ, соответствующих этому ключу букв. — Господа! — неловко замялся полковник Брук, убедившись, что сержант Пирс прав. — В чем дело? В моих "Трех мушкетерах" все это есть, а в ваших нет? — С вашего разрешения, полковник, — отозвался опять сержант Пирс, — позволю себе обратить ваше внимание на то, что роман Александра Дюмы в двух томах. Соблаговолите убедиться: на первой странице написано "Роман в двух томах". У нас первый том, а у вас второй. — развил свою мысль дотошный сержант. - Поэтому ясно как день, что наши сто и сто первая страницы не совпадают с вашими. У нас совершенно иной текст. Первое слово депеши у вас должно бы получиться "with", а у нас выходит "Hey"! Теперь все обнаружили, что Пирс не так уж глуп. — Я получил второй том в штабе бригады, — сказал полковник Брук. - По-видимому, произошла ошибка. Генерал заказал для вас первый том. Очевидно, — продолжал он таким тоном, словно для него все было ясно и просто еще задолго до начала лекции о чрезвычайно удобном способе шифровки, — в штабе бригады перепутали. В полк не сообщили, что дело касается второго тома, и вот результат! Сержант Пирс обвел всех торжествующим взглядом. Старший лейтенант Гудвэй шепнул майору Паттерсону, что "тигриный хвост с крыльями попугая" здорово утерло нос полковнику Бруку. — Странный случай, господа, — снова начал полковник Брук, желая завязать разговор и рассеять удручающее молчание. — В канцелярии бригады сидят ограниченные люди. — Позволю себе подчеркнуть, — перебил его неутомимый сержант Пирс, которому снова захотелось похвастаться своим умом, — подобные вещи секретного, строго секретного характера не должны были идти из дивизии через канцелярию бригады. Дела армейского корпуса, являющиеся секретными, сугубо секретными, должны передаваться сугубо секретным циркуляром только командирам частей, дивизий и бригады. Мне известны системы шифров, которыми пользовались во время войн за Пелелиу и Окинаву, во время англо-французской осады Египта, во время противостояния на острове Даманском и во время последней войны Судного дня. Системы эти передавались... — Плевать нам на это, сержант Пирс,— с выражением презрения и неудовольствия прервал его полковник Брук. — Несомненно одно: система, о которой шла речь и которую я вам объяснил, является не только одной из лучших, но, можно сказать, одной из самых непостигаемых. Все отделы контрразведки вражеских штабов теперь могут заткнуться, они скорее лопнут, чем разгадают наш шифр. Это нечто совершенно новое. Подобных шифров еще никогда не бывало. Дотошный сержант Пирс многозначительно кашлянул. — Позволю себе обратить ваше внимание, господин полковник, — сказал он,— на книгу Керикгофа о военной шифровке. Книгу эту каждый может заказать в издательстве Военного научного словаря. Там подробно описывается, господин капитан, метод, который вы нам только что объяснили. Изобретателем этого метода является полковник Кирхнер, служивший при Наполеоне Первом в саксонских войсках. Это, господин полковник, метод Кирхнера, метод шифровки словами. Каждое слово депеши расшифровывается на противоположной странице ключа. Метод был усовершенствован поручиком Флейснером в его книге "Handbuch der militarischen Kryptographie" ["Руководство по военной тайнописи" (нем.)], которую каждый может купить в издательстве Военной академии в Манчестере. Пожалуйста, господин полковник... Сержант Пирс полез в чемоданчик и вынул оттуда книжку, о которой только что говорил. — Пожалуйста. Извольте удостовериться. Флейснер приводит тот же самый пример. Тот же самый пример, который мы все сейчас слышали. Депеша: "At height 228 direct machine gun fire to the left". Ключ: "Три Мушкетера" Александра Дюмы. Извольте проследить дальше. Шифр "Thing - with - us - this - we - look - in - this - promised - this - Constance". Точно, слово в слово то самое, что мы слышали минуту назад! Возразить было нечего. Сопливый "тигриный хвост с крыльями попугамями" был абсолютно прав. В штабе армии один из генералов облегчил себе работу: нашел книгу Флейснера о военных шифрах, и дело с концом! Пока все это выяснялось, майор Паттерсон старался побороть необъяснимое душевное волнение. Он кусал себе губы, хотел что-то возразить и, наконец, сказал, но совсем не то, что намеревался сказать сначала. — Не следует все это воспринимать трагически, — произнес он в каком-то странном замешательстве. — За время нашего пребывания в лагере у Кейптауна сменилось несколько систем шифровки депеш. Пока мы приедем на фронт, появятся новые системы, но думаю, что там вовсе не останется времени на разгадывание подобной тайнописи. Прежде чем кто-нибудь из нас успеет расшифровать нужный пример, ни батальона, ни роты, ни бригады не будет и в помине. Практического значения это не имеет! Полковник Брук нехотя согласился. — Практически, — подтвердил он, — по крайней мере, что касается моего опыта на сербском фронте, ни у кого не хватало времени на расшифровку. Это не значит, конечно, что шифры не имеют значения во время продолжительного пребывания в окопах, когда мы там засели и ждем. Что же касается частой смены шифров, это тоже верно. - Полковник Брук одну за другой сдавал свои позиции. — Главная причина того, что теперь при передаче приказов из штаба на позиции все меньше и меньше пользуются шифрами, заключается в том, что наши полевые телефоны недостаточно совершенны и неясно передают, особенно во время артиллерийской канонады, отдельные слоги. Вы абсолютно ничего не слышите, и это вносит еще большую путаницу. — Замешательство — самое скверное, что может быть на фронте, господа,— пророчески изрек он и опять умолк. — Через минуту,— снова заговорил полковник, глядя в окно,— мы будем в Гарьепе. Господа! Солдаты получат здесь по сто пятьдесят граммов марокканской колбасы, а также устроим получасовой отдых. — Он посмотрел на маршрут.— В четыре двенадцать отправление. В три пятьдесят восемь — все по вагонам. Выходить из вагонов по ротам: первая, вторая, и т. д. ...In marching column, direction Warehouse 6 [Походной колонной, направление— склад No 6 (англ.)]. Контроль при выдаче ведет сержант Пирс! Все посмотрели на сержанта Пирса, словно предупреждая: "Придется тебе, молокосос, выдержать здоровый бой". Но старательный сержант достал из чемоданчика лист бумаги, линейку, разлиновал бумагу, разграфил лист по маршевым ротам и начал спрашивать офицеров о численном составе их рот; однако ни один из командиров не знал этого толком,— они могли дать требуемые цифровые данные только приблизительно, пользуясь какими-то загадочными пометками в своих записных книжках. Полковник Брук с отчаяния принялся читать злополучную книгу "Три мушкетера". Когда поезд остановился на станции Гарьепа, он захлопнул ее и заметил: — Этот Александр Дюма неплохо пишет. Майор Паттерсон первый выпрыгнул из штабного вагона и направился к Круэлле. * * * Круэлла и её товарищи давно уже кончили играть в карты, а денщик майор Паттерсона Мелтон почувствовал такой голод, что начал бунтовать против военного начальства и разорялся о том, что ему прекрасно известно, как объедаются господа офицеры. Теперь хуже, чем при крепостном праве. В старину на военной службе было не так. Еще в войну в Галиции года офицеры, как рассказывал ему дедушка, живший на содержании у своих детей, делились с солдатами и курицей, и куском хлеба. Причитаниям Мелтона не было конца, и Круэлла сочла нужным похвалить военные порядки и нынешнюю войну. — Уж очень молодой у тебя дедушка, — добродушно улыбаясь, начала она, когда приехали в Гарьеп. — Твой дедушка помнит только войну в Галиции, а вот дедушка моего знакомого Томпсона служил в Австрии еще при крепостном праве. Отслужил он там двенадцать лет и вернулся домой капралом. Работы для него не находилось. Так вот, этого дедушку нанял его же отец. Как-то раз поехали они на барщину корчевать пни. Один пень, как нам рассказывал тот дедушка, работавший у своего тятеньки, был такой здоровенный, что его не могли с места сдвинуть. Ну, дед и говорит: "Оставим эту сволочь здесь. На кой мучиться?" А лесник, услышав это, стал орать и замахнулся на него палкой: "Выкорчевать пень, и все тут!" Капрал и сказал-то ему всего-навсего: "Ты молокосос, я старый отставной солдат",— а уже через неделю получил повестку и опять должен был явиться для отбывания воинской повинности в Австрии. Пробыл он там еще десять лет и написал домой, что, когда вернется, трахнет лесника по голове топором. По счастью, лесник умер раньше своей смертью. В этот момент в дверях вагона появился майор Паттерсон. — Круэлла, идите-ка сюда! — сказал он.— Бросьте ваши глупые разглагольствования, лучше разъясните мне кое-что. — Иду, мистер Паттерсон. Майор Паттерсон увел Круэллу с собой. Взгляд, которым он наградил её, не предвещал ничего хорошего. Дело заключалось в том, что во время позорно провалившейся лекции полковника Брука майор Паттерсон, сопоставив факты, нашел единственно возможное решение загадки. Для этого, правда, не пришлось прибегать к особо сложным умозаключениям, так как за день до отъезда Круэлла рапортовала Паттерсону: "Мистер Паттерсон, в батальоне лежат какие-то книжки для господ офицеров. Я принесла их из полковой канцелярии". Когда Паттерсон и Круэлла перешли через второй путь и остановились у погашенного локомотива, который уже неделю дожидался поезда с боевыми припасами, Паттерсон без обиняков спросил: — Круэлла, что стало с этими книжками? Знаете Александра Дюму? — Кто он такой? — вежливо осведомилась Круэлла де Виль. — Французский писатель, дура вы этакая! — обозлился майор Паттерсон, стараясь сдерживать свой гнев, хотя у него это плохо получалось. — Ей-богу, майор Паттерсон, — веско сказала Круэлла, и лицо её выразило искреннюю муку,— лично я не знакома ни с одним французским писателем. Я была знакома только с одним турецким писателем, Мехметом Тюраном из Анкары. Он был редактором журнала "Манчестер", и я ему всучила дворняжку за чистокровного шпица. Очень веселый и порядочный был человек... — Я не совсем это имел в виду! - воскликнул майор Паттерсон. - Я хотел только знать, обратили вы внимание, что те книжки, о которых мы говорили, — сочинение Александра Дюмы? Так что стало с теми книжками? — рассерженно выпалил майор. — А-а, с теми, которые я принесла из полковой канцелярии? — догадалась Круэлла. — Я получила телефонограмму прямо из полковой канцелярии. Видите ли, там хотели послать эти книжки в канцелярию батальона, но в канцелярии не было ни души; ведь все непременно должны были пойти в кантину, ибо, отправляясь на фронт, никто не знает, доведется ли ему когда-нибудь опять посидеть в кантине. Так вот, там они были и пили. В других маршевых ротах по телефону тоже никого не смогли отыскать. Памятуя, что мне как ординарцу вы приказали дежурить у телефона, я сидела и ждала, пока не дошла и до меня очередь. В полковой канцелярии ругались: никуда, мол, не дозвонишься, а получена телефонограмма с приказом забрать из полковой канцелярии книжки для господ офицеров всего маршевого батальона. Так как я понимаю, мистер Паттерсон, что на военной службе нужно действовать быстро, я ответила им по телефону, что сама заберу эти книжки и отнесу их в батальонную канцелярию. Мне дали такой тяжелый ранец, что я едва его дотащила. Здесь я просмотрела эти книжки. Эти книжки были в двух томах — первый том отдельно, второй — отдельно! Ни разу в жизни я так не смеялась, потому, что я прочел много книжек, но никогда не начинала читать со второго тома. А они мне опять: "Вот вам первые тома, а вот— вторые. Который том должны читать господа офицеры, они уж сами знают!" Я подумала, что все нализались, потому что книжку всегда читают с начала. Скажем, роман о трех мушкетерах, который я принесла (я, можно сказать, знаю французский язык), нужно начинать с первого тома, ведь мы не евреи и не читаем сзаду наперед. Потом по телефону я спросила об этом вас, когда вы возвратились из Офицерского собрания... Вам нехорошо, мистер Паттерсон? — с участием спросила Круэлла, видя, как побледневший майор Паттерсон схватился за подножку погасшего паровоза. Бледное лицо Паттерсона уже не выражало злобы. На нем было написано безнадежное отчаяние. — Продолжайте, продолжайте, Круэлла... уже прошло. Уже все равно... — Ведь я, мистер Паттерсон, тогда же спросила, желаете ли вы сразу оба тома. А вы ответили точь-в-точь как теперь, чтобы я оставила свои глупости — нечего, мол, таскаться с какими-то книгами, и я решил: раз таково ваше мнение, то остальные господа офицеры должны быть того же мнения. Посоветовалась я об этом с нашим Джаспером. Ведь он уже был на фронте и имеет опыт в подобных делах. Он сказал, что поначалу господа офицеры воображали, будто война — чепуха, и привозили на фронт, словно на дачу, целые библиотеки. Офицеры получали от эрцгерцогинь в дар даже полные собрания сочинений разных поэтов, так что денщики под тяжестью книг сгибались в три погибели и проклинали день, когда их мать на свет родила. Джаспер рассказывал, что эти книги совершенно не шли на раскурку, так как были напечатаны на очень хорошей толстой бумаге, а в отхожем месте человек такими стихами обдирал себе, извиняюсь, господин обер-лейтенант, всю задницу. Читать было некогда, так как все время приходилось удирать; все понемножку выбрасывалось, а потом уже стало правилом: заслышав первую канонаду, денщик сразу вышвыривает все книги для чтения. В батальоне уже роздали первые тома этого романа, а вторые тома мы отнесли на склад.— Круэлла помолчала, потом минуту спустя добавила: — Там, на этом складе, чего только нет, даже цилиндр йоркского регента, в котором он явился в полк по мобилизации. — Одно скажу вам, Круэлла, — с тоской произнес майор Паттерсон. — Вы даже не отдаете себе отчета в размерах своих проступков. Мне уже самому противно без конца повторять, что вы идиотка. Слов не хватает, чтобы определить вашу глупость. Когда я называю вас идиоткой, это еще очень мягко и снисходительно. Вы сделали такую ужасную вещь, что все преступления, совершенные вами с тех пор, как я вас знаю, ангельская музыка по сравнению с этим. Если бы вы только знали, что вы натворили, Круэлла... Но вы этого никогда не узнаете! Если когда-нибудь вспомнят об этих книжках, не вздумайте трепаться, что я сказал вам по телефону насчет второго тома... Если зайдет речь о том, как обстояло дело с первым и вторым томами, вы и виду не подавайте! Майор Паттерсон говорил как в лихорадке. Момент, когда он умолк, Круэлла использовала для невинного вопроса: — Прошу великодушно простить меня, мистер Паттерсон, но почему я никогда не узнаю, что я такого ужасного натворила? Я осмелилась вас спросить об этом единственно для того, чтобы в будущем избегать подобных вещей. Мы ведь, как говорится, учимся на своих ошибках... Круэлла не закончила, так как майор Паттерсон прервал её повествование: — Ничего я не буду объяснять, Круэлла! Лезьте обратно в вагон и скажите Мелтону, пусть он, когда мы приедем в Блумфонтейн, принесет в штабной вагон булочку и печеночный паштет, который лежит внизу в моем чемоданчике, завернутый в станиоль. А Джасперу скажите, что он болван. Трижды я приказывал ему представить мне точные данные о численном составе роты. Сегодня мне эти данные понадобились, и оказалось, что у меня старые сведения, с прошлой недели. — Yes, Mr. Patterson, [Слушаюсь, мистер Паттерсон (англ.)] — пролаяла Круэлла и не спеша направилась к своему вагону. Майор Паттерсон, бредя по железнодорожному полотну, бранил сам себя: "Черт, зря я на неё только кричу! Такая девушка, а косит на дурочку!" Круэлла степенно влезла в свой вагон. Она прониклась уважением к своей особе. Ведь не каждый день удается совершить нечто столь страшное, что даже сам не имеешь права узнать это.

***

— Джаспер, — доложила Круэлла, усевшись на свое место,— мистер Паттерсон, как мне кажется, сегодня в очень хорошем расположении духа. Он велел передать тебе, что ты болван, так как он уже трижды требовал от тебя точных сведений о численном составе роты. — Боже ты мой! — разволновался Джаспер. — Задам же я теперь этим взводным! Разве я виноват, если каждый бродяга взводный делает, что ему вздумается, и не посылает мне данных о составе взвода? Из пальца мне, что ли, высосать эти сведения? Вот какие порядки у нас в роте! Это возможно только в нашей седьмой маршевой роте. Я это предчувствовал, я так и знал! Я ни минуты не сомневался, что у нас непорядки. Сегодня в кухне недостает четырех порций, завтра, наоборот, три лишних. Если бы эти разбойники сообщали, по крайней мере, кто лежит в госпитале! Еще прошлый месяц у меня в ведомостях значился Никодем, и только при выплате жалованья я узнал, что этот Никодем умер от скоротечной чахотки в йоркской туберкулезной больнице, а мы все это время получали на него довольствие. Мы выдали для него мундир, а куда он делся — один бог ведает. И после этого господин майор называет меня болваном! Он сам не в состоянии уследить за порядком в своей роте! Джаспер взволнованно расхаживал по вагону. — Да будь я командиром, у меня все бы шло как по-писаному! Я имел бы сведения о каждом. Унтера должны были бы дважды в день подавать мне данные о численном составе. Но что делать, когда наши унтера ни к черту не годятся! И хуже всех взводный Перельман. Все шуточки да анекдоты. Ты ему объявляешь, что Маккорик откомандирован из его взвода в обоз, а он на другой день докладывает, что численный состав взвода остался без изменения, как будто Маккорик и сейчас болтается в роте и в его взводе. И так изо дня в день. А после этого я болван! Нет, господин майор, так вы не приобретете себе друзей! Радист в чине фельдфебеля — это вам не ефрейтор, которым каждый может подтереть себе... Мелтон, слушавший разиня рот, договорил за Джаспера это изящное словцо, желая, по-видимому, вмешаться в разговор. — Цыц, вы там! — озлился разволновавшийся Джаспер. — Послушай-ка, Мелтон, — вдруг вспомнила Круэлла, — мистер Паттерсон велел тебе, как только мы приедем в Блумфонтейн, принести булочку и печеночный паштет в станиоле, который лежит в чемоданчике у господина майора в самом низу. Великан Мелтон сразу сник, безнадежно свесив свои длинные обезьяньи руки, и долго оставался в таком положении. — Нет его у меня,— едва слышно, с отчаянием пролепетал он, уставившись на грязный пол вагона. — Нет его у меня,— повторил он отрывисто.— Я думал... я его перед отъездом развернул... Я его понюхал... не испортился ли... Я его попробовал! — закричал он с таким искренним раскаянием, что всем все стало ясно. — Вы сожрали его вместе со станиолем, — остановился перед Мелтоном Джаспер. Он развеселился. Теперь ему не нужно доказывать, что не только он болван, как назвал его майор Паттерсон. Теперь ясно, что причина колебания численности состава "х" имеет свои глубокие корни в других "болванах". Кроме того, он был доволен, что переменилась тема разговора и объектом насмешек стал ненасытный Мелтон и новое трагическое происшествие. Джаспера так и подмывало сказать Мелтону что-нибудь неприятно-нравоучительное. Но его опередил Хорас. Отложив свою любимую книжку — перевод древнеиндийских сутр "Прагна Парамита", он обратился к удрученному Мелтону, безропотно принимавшему новые удары судьбы. — Вы, Мелтон, должны постоянно следить за собой, чтобы не потерять веры в себя и в свою судьбу. Вы не имеете права приписывать себе то, что является заслугой других. Всякий раз, когда перед вами возникает проблема, подобная сегодняшней — сожрать или не сожрать,— спросите самого себя: "В каком отношении ко мне находится печеночный паштет?" Круэлла сочла нужным пояснить это теоретическое положение примером: — Ты, Мелтон, говорил, что у вас будут резать свинью и коптить ее и что, как только ты узнаешь номер нашей полевой почты, тебе пришлют окорок. Вот представь себе, полевая почта переслала окорок к нам в роту и мы с Джаспером отрезали себе по куску. Ветчина так нам понравилась, что мы отрезали еще по куску, пока с этим окороком не случилось то, что с одним моим знакомым почтальоном по фамилии Буффало. У него была костоеда. Сначала ему отрезали ногу по щиколотку, потом по колено, потом ляжку, а если бы он вовремя не умер, его чинили бы, как карандаш с разбитым графитом. Представь себе, что мы сожрали твой окорок, как ты слопал печеночный паштет у мистера Паттерсона! Великан Мелтон обвел всех грустным взглядом. — Только благодаря моим стараниям, — напомнил Мелтону Джаспер, — вы остались в денщиках у господина обер-лейтенанта. Вас хотели перевести в санитары, и вам пришлось бы выносить раненых с поля сражения. Под Замбези наши три раза подряд посылали санитаров за прапорщиком, который был ранен в живот у самых проволочных заграждений, и все они остались там — всем пули угодили в голову. Только четвертой паре санитаров удалось вынести его с линии огня, но еще по дороге в перевязочный пункт прапорщик приказал долго жить. Мелтон не сдержался и всхлипнул. — Постыдился бы, — с презрением сказала Круэлла, — а еще солдат! — Да-а, если я не гожусь для войны! — захныкал Мелтон. — Обжора я, ненасытный я, это правда. А ведь все потому, что оторвали меня от привычной жизни. Это у нас в роду. Покойник отец в Хамптонском трактире бился об заклад, что за один присест съест пятьдесят сарделек да два каравая хлеба, и выиграл. А я раз поспорил, что съем четырех гусей и две миски булочек с котлетой и капустой, и съел. Бывало, после обеда захочется закусить. Схожу в чуланчик, отрежу себе кусок мяса, пошлю за жбаном пива и умну килограмма два копченого мяса. Служил у нас батрак Олдман, старый человек, так он мне всегда внушал, чтобы я этим не гордился и не приучался к обжорству. Он, мол, помнит, как дед рассказывал про одного обжору. Во время войны восемь лет подряд не родился хлеб. Пекли тогда что-то из соломы и из льняного жмыха, а когда в молоко могли накрошить немного творогу,— ведь хлеба-то не было,— это считалось большим праздником. Обжора-мужик помер через неделю, потому что его желудок к голоду был непривычен. Мелтон обратил печальный взор к небу. — Но я верю, что Господь Бог хоть и наказует людей за грехи, но все же совсем их своей милостью не оставляет! — Господь Бог сотворил обжор, пусть он о них и позаботится,— серьезно заметила Круэлла. — Один раз тебя уже связывали, а теперь ты вполне заслужил передовые позиции. Когда я был помощницей мистера Паттерсона, он во всем на меня полагался. Ему и в голову не приходило, что я могу что-нибудь у него сожрать! Когда выдавали сверх пайка, он мне обычно говорил: "Возьмите это себе, Круэлла" или же: "Чего там, мне много не нужно. Оставьте мне часть, а с остальным поступайте как знаете"... — Что вы там делаете, Мелтон? — вдруг воскликнул Джаспер. Бедняга Мелтон поперхнулся от неожиданности. Он уже успел открыть чемоданчик майора Паттерсона и запихивал в рот его последнюю булочку. * * * Мимо станции, не останавливаясь, прошел другой воинский поезд, битком набитый "дейчмейстерами", которых отправляли на мозамбикский фронт. Они до сих пор не опомнились после восторженных проводов в Кейптауне и без устали орали: The brave knight, Prince Charles, has promised the Queen in London that he would give her back Botswana: He'll cross a pontoon bridge, "and immediately the columns will march to the war like a gowarna! [Храбрый рыцарь, принц Чарльз, обещал королеве в Лондоне, что вернет ей Ботсвану: перекинет мост понтонный, и тотчас пойдут колонны на войну, как на говарну! (англ.)] Какой-то капрал с залихватски закрученными усами облокотился о плечи солдат, которые, сидя в дверях, болтали ногами, и высунулся из вагона. Капрал дирижировал и неистово кричал: Soon the bridge was crossed and the heavy wagon train was driven with an army across the Zambezi. At Ocumba, ours began to make a mess of the Spaniards... [Скоро мост был перекинут и обоз тяжелый двинут вместе с войском за Замбези. Под Окумбой стали наши, чтоб из испанцев сделать кашу... (англ.)] Вдруг он потерял равновесие, вылетел из вагона, на лету со всего маху ударился животом о рычаг стрелки и повис на нем, как наколотый. Поезд же шел все дальше, и в задних вагонах пели другую песню. Наколотый на дурацкую стрелку воинственный капрал был мертв. Около него на карауле уже стоял молодой солдатик из состава вокзальной комендатуры, исключительно серьезно выполнявший свои обязанности. Он стоял навытяжку с таким победоносным видом, будто это он насадил капрала на стрелку. Молодой солдат был южноафриканец, и, когда из эшелона батальона Первой дивизии приходили смотреть на капрала, он орал на всю станцию: — Not allowed! Not allowed! Militêre kommissie, not allowed! [Не разрешается! Не разрешается! Военная комиссия, не разрешается! (англ. и африкаанс)] — Дак уже отмучился, — вздохнула Круэлла де Виль, которая также оказалась среди любопытствующих. — В этом есть свое преимущество. Хоть он и получил кусок железа в живот, зато все знают, где похоронен. Его могилу не придется разыскивать на всех полях сражений. Очень аккуратно накололся, — со знанием дела прибавила Круэлла, обойдя капрала со всех сторон,— кишки остались в штанах... — Not allowed! Not allowed! — кричал молоденький южноафриканский солдат. — Militêre kommissie, not allowed! За спиной Круэллы раздался строгий окрик: — Вы что тут делаете? Перед ней стоял сержант Пирс. Круэлла отдала честь. — Рассматриваем покойника, господин сержант. — А что за агитацию вы здесь развели? Какое вам до всего этого дело? — Господин сержант, — с достоинством и спокойно ответила Круэлла, — я никогда никакой "агитации" не вела. За спиной сержанта послышался смех солдат, и Джаспер выступил вперед. — Господин сержант, — объяснил он, — господин майор послал сюда Круэллу де Виль, чтобы та сообщила ему о случившемся. Я был недавно в штабном вагоне. Вас там разыскивает Готфрид по распоряжению господина командира батальона. Вам следует немедленно явиться к господину полковнику Бруку. Когда минуту спустя раздался сигнал "на посадку", все разбрелись по вагонам. Джаспер, идя рядом с Круэллой, сказал: — Когда собирается много народу, ты поменьше разглагольствуй, Эстелла. У тебя могут быть неприятности. Раз этот капрал из "дейчмейстеров", то будут говорить, что ты радовалась его смерти. Ведь Пирс — заядлый англоед. — Да ведь я ничего и не говорила такого, — возразила Круэлла тоном, исключавшим всякое сомнение; — разве только, что капрал напоролся аккуратно и все кишки остались у него в штанах... Он мог... — Лучше прекратим этот разговор, Эстелла. — И Джаспер сплюнул. — Ведь все равно, — не унималась Круэлла. — где Её Величества вылезут кишки, здесь или там. Он свой долг выполнил... Он мог бы... — Посмотри, Эстелла, — прервал её Джаспер, — ординарец батальона Готфрид опять несется к штабному вагону. Удивляюсь, как он еще не растянулся на рельсах. Незадолго перед этим между полковником Бруком и усердным Пирсом произошел очень резкий разговор. — Я удивлен, сержант Пирс, — начал полковник Брук. — Почему вы немедленно не доложили мне, что солдатам не выдали сто пятьдесят граммов марокканской колбасы? Теперь мне самому приходится ходить и выяснять, почему солдаты возвращаются со склада с пустыми руками. Господа офицеры тоже хороши, словно приказ не есть приказ. Ведь я точно выразился: "На склад походной колонной по-рот-но". Это значит, если вы на складе ничего не достали, то и возвращаться нужно походной колонной по-рот-но. Я вам приказал, сержант Пирс, поддерживать порядок, а вы пустили все на самотек. Обрадовались, что теперь не нужно подсчитывать порции колбасы, и преспокойно пошли смотреть, как это я наблюдал из окна, на напоровшегося капрала из "дейчмейстеров". А когда я приказал вас позвать, вы дали волю своей сержантской фантазии и понесли всякий вздор. Я, мол, пошел убедиться, не ведется ли около напоротого капрала какой-либо агитации... — Осмелюсь доложить, ординарец седьмой роты Круэлла де Виль... — Оставьте меня в покое с вашей Круэллой! — закричал полковник Брук. — Не думайте, сержант Пирс, что вам здесь удастся разводить интриги против майор Паттерсона. Мы послали туда Круэллу... Вы так на меня смотрите, словно я к вам придираюсь. Да... я придираюсь к вам, сержант Пирс... Если вы не уважаете своего начальника, стараетесь его осрамить, то я вам устрою такую службу, что вы, сержант Пирс, долго будете помнить станцию Гарьепа. Хвастаться своими теоретическими познаниями... Погодите, вот только прибудем на фронт... Тогда я пошлю вас в офицерскую разведку за минные поля... А как вы рапортуете? Да я и рапорта от вас не слышал, когда вы вошли... Даже теоретически, сержант Пирс... — Господин полковник, осмелюсь доложить [Все разговоры между офицерами, естественно, ведутся на английском языке. (Прим. автора.)], что вместо ста пятидесяти граммов марокканской колбасы солдаты получили по две открытки. Пожалуйста, господин полквоник... Пирс подал командиру батальона две открытки, изданные дирекцией московского военного архива, начальником которого был генерал-от-инфантерии Гульбинович. На одной стороне был изображен испанский солдат, которого обнимает скелет. Под карикатурой была подпись на русском и английском языках: "День, когда подохнет вероломная Испания, будет днем избавления для всей англо-французско-советской коалиции!" Другая открытка была сделана во Франции. Это был подарок французов британским воинам. На верху открытки было напечатано: "Viribus unitis" [Объединенными силами (лит.)] ниже помещалась картинка — сэр Грей на виселице: внизу под ним весело отдают честь английские и советские солдаты. Под картинкой стишок из книжки Грейнца "Железный кулак" — веселые куплеты о наших врагах. Французские газеты отмечали, что стихи Грейнца хлестки, полны неподдельного юмора и непревзойденного остроумия. Текст под виселицей в переводе: ГРЕЙ На виселице в приятной выси Качается Эдуард Грей из породы лисьей. Надо бы повесить его ранее, Но обратите внимание: Ни один наш дуб сука не дал, Чтоб баюкать того, кто Христа предал, И приходится болтаться скотине На испанской республиканской осине. Не успел полковник Брук прочесть эти стишки, полные "неподдельного юмора и непревзойденного остроумия", как в штабной вагон влетел батальонный ординарец Готфрид. Он был послан полковником на телеграф при станционной военной комендатуре узнать, нет ли каких приказов, и принес телеграмму из бригады. Прибегать к шифровальному ключу не пришлось. Телеграмма была нешифрованная и гласила: "Cook a quick lunch and advance on Bulawayo" [Быстро сварить обед и наступать на Булавайо (англ.)]. Полковник Брук озабоченно покачал головой. — Осмелюсь доложить, — сказал Готфрид, — комендант станции велел просить вас лично зайти к нему для переговоров. Получена еще одна телеграмма. Несколько позже между комендантом вокзала и полковником Бруком произошел строго конфиденциальный разговор. Содержание первой телеграммы: "Быстро сварить обед и наступать на Булавайо" — вызвало недоумение: ведь в данный момент батальон находился на станции Гарьепа. И все же телеграмма должна была быть передана по назначению. Адресат — маршевый батальон Первой дивизии, копия — маршевому батальону Третьей дивизии, который находился позади. Подпись правильная: "Командующий бригадой генерал Фред Андерсон". — Весьма секретно, господин полковник, — предостерег комендант вокзала. — Из вашей дивизии получена секретная телеграмма. Командир вашей бригады сошел с ума. Его отправили в Вену после того, как он разослал из бригады по всем направлениям несколько дюжин подобных телеграмм. В Блумфонтейне вы получите еще одну такую же телеграмму. Все его телеграммы, понятно, следует аннулировать. Но пока мы никакого распоряжения не получили. У меня на руках, как я уже сказал, только приказ из дивизии: нешифрованные телеграммы во внимание не принимать. Но вручать я их обязан, так как на этот счет я не получил от своих инстанций никаких указаний. Через свои инстанции я справлялся у командования армейского корпуса. Начато расследование... Я кадровый офицер старой саперной службы, — прибавил он.— Участвовал в строительстве нашей стратегической железной дороги в ЮАР. Господин капитан,— сказал он минуту спустя, — нас, стариков, начавших службу с простого солдата, гонят только на фронт! Нынче в военном министерстве штатских инженеров путей сообщения, сдавших экзамен на вольноопределяющегося, как собак нерезаных... Впрочем, вы ведь все равно через четверть часа поедете дальше... Помню, как однажды в кадетской школе в Лондоне я, ваш старший товарищ, помогал вам при упражнениях на трапеции. Тогда нас обоих оставили без отпуска. Вы ведь тоже дрались в своем классе с валлийцами... С вами вместе учился Паттерсон, и вы, кажется, были большими друзьями. Все это вспомнилось мне, когда я по телеграфу получил список офицеров маршевого батальона, которые проследуют через мою станцию с маршевым батальоном. Много воды утекло с тех пор. Я тогда очень симпатизировал кадету Паттерсону. На полковника Брука весь этот разговор произвел удручающее впечатление. Он узнал того, с кем говорил. В бытность свою учеником кадетского училища комендант руководил антибританской оппозицией. Позднее погоня за чинами вытеснила у них оппозиционные настроения. Особенно задело его упоминание о майоре Паттерсоне, которого по каким-то неизвестным причинам, не в пример ему, Бруку, всюду обходили. — Майор Паттерсон — отличный офицер,— подчеркнуто сказал полковник Брук. — Когда отправится поезд? Комендант станции посмотрел на часы: — Через шесть минут. — Иду, — заторопился Брук. — Я думал, вы мне что-нибудь скажете на прощание, сэр Брук... — Итак, до свидания,— ответил Брук и вышел из помещения комендатуры вокзала. * * * Вернувшись в штабной вагон поезда, полковник Брук нашел всех офицеров на своих местах. Они, разбившись на группы, играли в "чапари". Не играл только сержант Пирс. Он перелистывал начатые рукописи о событиях на театре военных действий. Сержант Пирс мечтал отличиться не только на поле сражения, но и на литературном поприще, как летописец военных событий. Обладатель удивительных крыльев и рыбьего хвоста собирался стать выдающимся военным писателем. Его литературные опыты начинались многообещающими заглавиями, и в них, как в зеркале, отражался милитаризм той эпохи. Но темы еще не были разработаны, на четвертушках бумаги значились только наименования будущих трудов. Полковник Брук подошел к сержанту Пирсу, просмотрел все рукописи и спросил, для чего он все это написал и что все это значит. Сержант Пирс восторженно ответил, что каждая надпись означает заглавие книги, которую он напишет. Сколько заглавий — столько книг. — Я хотел бы, господин полковник, чтобы обо мне, когда я паду на поле брани, сохранилась память. Моим идеалом является немецкий профессор Удо Крафт. Он родился в тысяча восемьсот семидесятом году, в нынешнюю мировую войну добровольно вступил в ряды войск и пал двадцать второго августа тысяча девятьсот четырнадцатого года в Анло. Перед своей смертью он издал книгу "Самовоспитание к смерти за императора"... Полковник Брук отвел Пирса к окну. — Покажите, сержант Пирс, что там еще у вас. Меня чрезвычайно интересует ваша деятельность,— с нескрываемой иронией попросил полковник Брук. — Что за тетрадку вы сунули за пазуху? — Да так, пустяки, господин полковник, — смутился Пирс и по-детски залился румянцем.— Извольте удостовериться. Тетрадь была озаглавлена:

СХЕМЫ ВЫДАЮЩИХСЯ И СЛАВНЫХ БИТВ ВОЙСК КОРОЛЕВСКОЙ АРМИИ ВЕЛИКОБРИТАНИИ. СОСТАВЛЕНО СОГЛАСНО ИСТОРИЧЕСКИМ ИССЛЕДОВАНИЯМ ОФИЦЕРОМ МАКСИМИЛИАНОМ ПИРСОМ.

ПРИМЕЧАНИЯМИ И КОММЕНТАРИЯМИ СНАБДИЛ ОФИЦЕР МАКСИМИЛИАН ПИРС.

Схемы были страшно примитивны. Открывалась тетрадь схемой битвы под Роркс-Дрифт 22-23 января 1879 года, затем следовали битвы у Тель-эль-Магута 24 августа 1882 года, у Занзибара 27 августа 1896 года, под Хайфой 2 мая 1941 года, суэцкий кризис в 1956 году, далее битва под Руб-эль-Хали в феврале 1963 года и бои у Порт-Харкорта 19 мая 1968 года. Последней в этой тетради была схема битвы у Исландии в октябре 1973 года. Схемы и планы битв ничем не отличались друг от друга. Позиции одной воюющей стороны сержант Пирс обозначил пустыми клеточками, а другой — заштрихованными. На той и другой стороне был левый фланг, центр и правый фланг. Позади — резервы. Там и здесь — стрелки. Схема битвы под Роркс-Дрифт, так же как и схема битвы у Порт-Харкорта, напоминала футбольное поле, на котором еще в начале игры были расставлены игроки. Стрелки же указывали, куда та или другая сторона должна послать мяч. Это моментально пришло в голову полковнику Бруку, и он спросил: — Сержант Пирс, вы играете в футбол? Пирс еще больше покраснел и нервно заморгал; казалось, он собирается заплакать. Полковник Брук с усмешкой перелистывал тетрадку и остановился на примечании под схемой битвы у Порт-Харкорта, в англо-нигерийскую войну. Сержант Пирс писал: "Под Порт-Харкотом нельзя было давать сражения, ввиду того что гористая местность не позволяла федеральным войскам развернуть дивизию, которой угрожали сильные колонны биафрайцев, расположенные на высотах, окружавших левый фланг нашей дивизии". — По-вашему, сражение у Порт-Харкорта, — усмехнулся полковник Брук, возвращая тетрадку сержанту Пирсу, — можно было дать только в том случае, если бы Порт-Харкорт лежал на ровном месте. Эх вы, йоркский Бенедек! Сержант Пирс, очень мило с вашей стороны, что за короткое время пребывания в рядах британских войск вы старались вникнуть в стратегию. К сожалению, у вас все выглядит так, будто это мальчишки играют в солдаты и сами производят себя в генералы. Вы так быстро повысили себя в чине, прямо одно удовольствие! Офицер Максимилиан Пирс! Этак, пожалуй, мы еще не доедем до Блумфонтейна, а вы уже будете фельдмаршалом. Еще позавчера вы взвешивали у папаши коровью кожу, лейтенант Пирс! Послушайте, ведь вы даже не офицер. Вы сержант. Вы нечто среднее между прапорщиком и рядовым. Вы с таким же правом можете называть себя офицером, как прапорщик, который в трактире приказывает величать себя "господином штабным писарем". — Послушай, Паттерсон — обратился он к майору, — сержант Пирс у тебя в роте. Этого парня подтяни. Он подписывается офицером. Пусть сперва заслужит это звание в бою. Когда начнется ураганный артиллерийский огонь и мы пойдем в атаку, пусть сержант Пирс со своим взводом обезвредит минные поля, милый мальчик! A propos [Кстати (фр.)], тебе кланяется Цикан, он комендант вокзала в Гарьепе. Сержант Пирс понял, что разговор закончен, отдал честь и, красный как рак, побежал по вагону, пока не очутился в самом конце коридора. Словно лунатик, он отворил дверь уборной и, уставившись на русско-английскую надпись "Пользование клозетом разрешается только во время движения", засопел, начал всхлипывать и горько расплакался. Потом спустил штаны и стал тужиться, утирая слезы. Затем использовал тетрадку, озаглавленную "Схемы выдающихся и славных битв королевской армии Великобритании, офицером Максимилианом Пирсом". Оскверненная тетрадь исчезла в дыре и, упав на колею, заметалась между рельсами под уходящим воинским поездом. Сержант промыл покрасневшие глаза водой и вышел в коридор, решив быть сильным, дьявольски сильным. С утра у него болели голова и живот. Он прошел мимо заднего купе, где ординарец батальона Готфрид играл с денщиком командира батальона О'Рейли в "шнопс" ( "шестьдесят шесть"). Заглянув в открытую дверь купе, сержант Пирс кашлянул. Они обернулись и продолжали играть дальше. — Не знаете разве, что полагается? — спросил сержант Пирс. — Я не мог, tá na cártaí trump ar fad agam [У меня вышли все козыри (ирланд. диал.)],— ответил денщик полковника Брука О'Рейли на ужасном ирландском диалекте Дублина. — Мне полагалось, господин сержант, идти с бубен,— продолжал он,— с крупных бубен и сразу после этого королем пик... вот что надо было мне сделать... Не проронив больше ни слова, сержант Пирс залез в свой угол. Когда к нему подошел рядовой Оттисон, чтоб угостить коньяком, выигранным им в карты, то удивился, до чего усердно кадет Биглер читает книгу профессора Удо Крафта "Самовоспитание к смерти за императора". Еще до Блумфонтейна сержант Пирс был в доску пьян. Высунувшись из окна, он непрерывно кричал в безмолвное пространство: — Go ahead! With God, boldly forward! [Смелее вперед! С богом, смелее вперед! (англ.)] По приказу полковника, ординарец батальона Готфрид втащил Пирса в купе и вместе с денщиком капитана О'Рейли уложил его на скамью. Сержанту Пирсу приснился сон.

СОН СЕРЖАНТА ПИРСА ПЕРЕД ПРИЕЗДОМ В БЛУМФОНТЕЙН

Он — майор, на груди у него signum laudis [Знак отличия (лат.)] и железный крест. Он едет инспектировать участок вверенной ему бригады. Но не может уяснить себе, каким образом он, кому подчинена целая бригада, все еще остается в чине майора. Он подозревает, что ему был присвоен чин генерал-майора, но "генерал" затерялся в бумагах на полевой почте. В душе он смеялся над полковником Бруком, который тогда, в поезде, грозился послать его обезвреживать минные поля. Впрочем, полковник Брук вместе с майором Паттерсоном уже давно, согласно его — Пирса предложению, были переведены в другую дивизию, в другой армейский корпус. Кто-то ему даже рассказывал, что оба они, удирая от врага, позорно погибли в каких-то болотах. Когда он ехал в автомобиле на позиции для инспектирования участка своей бригады, для него все было ясно. Собственно, он послан генеральным штабом армии. На правой стороне у амбара разместилась артиллерия. Она обстреливает неприятельские окопы, расположенные у шоссе, по которому он едет в автомобиле. Слева стоит дом, из которого стреляют, в то время как неприятель пытается ружейными прикладами вышибить двери. Возле шоссе горит вражеский аэроплан. Вдали виднеются кавалерия и пылающие деревни. Дальше, на небольшой возвышенности, расположены окопы маршевого батальона, откуда ведется пулеметный огонь. Вдоль шоссе тянутся окопы неприятеля. Шофер ведет машину по шоссе в сторону неприятеля. Генерал орет в трубку шоферу: — Не видишь, что ли, куда едем? Там неприятель. Но шофер спокойно отвечает: — Господин генерал, это единственная приличная дорога. И в хорошем состоянии. На соседних дорогах шины не выдержат. Чем ближе к позициям врага, тем сильнее огонь. Снаряды рвутся над кюветами по обеим сторонам сливовой аллеи. Но шофер спокойно передает в трубку: — Это отличное шоссе, господин генерал! Едешь как по маслу. Если мы уклонимся в сторону, в поле, у нас лопнет шина... Посмотрите, господин генерал! — снова кричит шофер.— Это шоссе так хорошо построено, что даже тридцатисполовинойсантиметровые мортиры нам ничего не сделают. Шоссе словно гумно. А на этих каменистых проселочных дорогах у нас бы лопнули шины. Вернуться обратно мы также не можем, господин генерал! "Дз-дз-дз-дзум!" — слышит Пирс, и автомобиль делает огромный скачок. — Не говорил ли я вам, господин генерал, — орет шофер в трубку,— что шоссе чертовски хорошо построено. Вот сейчас совсем рядом разорвалась тридцативосьмисантиметровка, а ямы никакой, шоссе как гумно. Но стоит заехать в поле — и шинам конец. Теперь по нас стреляют с расстояния четырех километров. — Куда мы едем? — Это будет видно,— отвечал шофер, — пока шоссе такое, я за все ручаюсь. Рывок! Страшный полет, и машина останавливается. — Господин генерал,— кричит шофер, — есть у вас карта генерального штаба? Генерал Пирс зажигает электрический фонарик и видит, что у него на коленях лежит карта генерального штаба. Но это морская карта Синайского полуострова 1956 года, времен войны Англии, Франции и Израиля с Египтом за Суэцкий канал. — Здесь перекресток,— говорит шофер,— обе дороги ведут к вражеским позициям. Однако для меня важно только одно — хорошее шоссе, чтобы не пострадали шины, господин генерал... Я отвечаю за штабной автомобиль... Вдруг удар, оглушительный удар, и звезды становятся большими, как колеса. Млечный Путь густой, словно сливки. Он — Пирс — возносится во вселенную на одном сиденье с шофером. Все остальное обрезано, как ножницами. От автомобиля остался только боевой атакующий передок. — Ваше счастье,— говорит шофер,— что вы мне через плечо показывали карту. Вы перелетели ко мне, остальное взорвалось. Это была сорокадвухсантиметровка. Я это предчувствовал. Раз перекресток, то шоссе ни черта не стоит. После тридцативосьмисантиметровки могла быть только сорокадвухсантиметровка. Ведь других пока не производят, господин генерал. — Куда вы правите? — Летим на небо, господин генерал, нам необходимо сторониться комет. Они пострашнее сорокадвухсантиметровок. — Теперь под нами Марс,— сообщает шофер после долгой паузы. Пирс снова почувствовал себя вполне спокойным. — Вы знаете историю битвы народов под Лейпцигом? — спрашивает он.— Фельдмаршал князь Шварценберг четырнадцатого октября тысяча восемьсот тринадцатого года шел на Либертковице, шестнадцатого октября произошло сражение за Линденау, бой генерала Мервельдта. Австрийские войска заняли Вахав, а когда девятнадцатого октября пал Лейпциг... — Господин генерал, — вдруг перебил его шофер, — мы у врат небесных, вылезайте, господин генерал. Мы не можем проехать через небесные врата, здесь давка. Куда ни глянь — одни войска. — Задавите кого-нибудь, — кричит он шоферу,— сразу посторонятся! И, высунувшись из автомобиля, генерал Пирс орет: — Beware pigs! [Берегитесь, свиньи! (англ.)] Вот скоты, видят генерала и не подумают сделать равнение направо! Шофер его успокаивает:. — Это им нелегко, господин генерал: у большинства оторваны головы. Генерал Пирс только теперь замечает, что толпа состоит из инвалидов, лишившихся на войне отдельных частей тела: головы, руки, ноги. Однако недостающее они носят с собой в рюкзаке. У какого-то праведного артиллериста, толкавшегося у небесных врат в разорванной шинели, в мешке был сложен весь его живот с нижними конечностями. Из мешка какого-то праведного ополченца на генерала Пирс любовалась половина задницы, которую ополченец потерял под Гвандой. — Таков порядок, — опять поясняет шофер, проезжая сквозь густую толпу, — вероятно, они должны пройти высшую небесную комиссию. В небесные врата пропускают только по паролю, который генерал Пирс тут же вспомнил: "For God and Queen" [За бога и королеву (англ.)]. Автомобиль въезжает в рай. — Господин генерал,— обращается к Пирсу офицер-ангел с крыльями. когда они проезжают мимо казармы для рекрутов-ангелов,— вы должны явиться в ставку главнокомандующего. Миновали учебный плац, кишевший рекрутами-ангелами, которых учили кричать "аллилуйя". Проехали мимо группы солдат, где рыжий капрал-ангел муштровал растяпу рекрута-ангела в полной форме, бил его кулаком в живот и орал: "Шире раскрывай глотку, грязная вифлеемская свинья. Разве так кричат "аллилуйя"? Словно кнедлик застрял у тебя во рту. Хотел бы я знать, какой осел впустил тебя, скотину, сюда в рай? Попробуй еще раз..." — "Гла-гли-гля!" — "Ты что, бестия, и в раю у нас будешь гнусить? Еще раз попробуй, ты, кедр ливанский!" Поехали дальше, но еще долго был слышен рев напуганного гнусавого ангела-рекрута: "Гла-гли-глу-гля" и крик ангела-капрала: "А-ли-лу-и-я, а-ли-лу-и-я, корова ты иорданская!" Потом они увидели величественное сияние над большим зданием, вроде казарм в Йорке, а над зданием — два аэроплана, один слева, другой справа; между ними, посредине, натянуто громадное полотно с колоссальной надписью: Royal Headquarters of God [Королевская штаб-квартира Бога (англ.)] Два ангела в форме полевой жандармерии высаживают генерала Пирса из автомобиля, берут его за шиворот и отводят наверх, на второй этаж. — Ведите себя прилично перед Господом Богом, — говорят они ему у дверей и вталкивают внутрь. Посреди комнаты, на стенах которой висят портреты королевы Елизаветы Второй и генсека Брежнева, наследника престола принца Чарльза, генерала Аугусто Мартино, эрцгерцога Багкингема и начальника генерального штаба Виктоа фон Манна, стоит Господь Бог. — Сержант Пирс ,— строго спрашивает Бог,— вы меня узнаете? Я бывший полковник Брук из седьмой маршевой роты. Пирс оцепенел. — Сержант Пирс, — возглашает опять Господь Бог, — по какому праву вы присвоили себе титул генерал-майора? По какому праву вы, Сержант Пирс, разъезжали в штабном автомобиле по шоссе между вражескими позициями? — Осмелюсь доложить... — Молчать, сержант Пирс, когда с вами разговаривает Бог! — Осмелюсь доложить... — еще раз, заикаясь, начинает Пирс. — Так вы не изволите замолчать? — кричит на него Бог, открывает дверь и зовет: — Два ангела, сюда! В помещение входят два ангела с ружьями через левое крыло. Пирс узнает в них Готфрида и О'Рейли. Уста Господа Бога вещают: — Бросьте его в сортир! Сержант Пирс проваливается куда-то, откуда несет страшной вонью....

***

Напротив спящего сержанта сидели Готфрид с денщиком полковника Брука О'Рейли и все время играли в "шестьдесят шесть". — А воняет, парень, словно треска, — сказал О'Рейли, который с интересом наблюдал, как спящий сержант Пирс подозрительно вертится, — наложил, должно быть, полные штаны... — Это с каждым может случиться, — философски заметил Готфрид. — Не обращай внимания. Не тебе его переодевать. Сдавай-ка лучше карты. Уже было видно зарево огней над Блумфонтейном. Над городом ощупывал небо прожектор. Сержанту Пирсу, очевидно, снилось уже другое. Он бормотал: — Tell my valiant army that it has erected in my heart an eternal monument of love and gratitude [Передайте моей доблестной армии, что она воздвигла себе в моем сердце вечный памятник любви и благодарности (англ.)]. — Так как при этих словах он заворочался, вонь опять ударила О'Рейли в нос, он сплюнул и проворчал: — Воняет, как золотарь! Как засранный золотарь! А сержант Пирс ворочался все беспокойнее и беспокойнее. Его новый сон был необычайно фантастичен: он защищал Толедо в войне за испанский престол. Ему снились редуты и укрепления вокруг города. Его главная ставка превращена в большой госпиталь. Повсюду лежат раненые и держатся за животы. Мимо палисадов города Линца проезжают французские драгуны Наполеона I. А он, комендант города, стоит над всеми ними, тоже держится за живот и кричит французскому парламентеру: — Передайте своему императору, что я не сдамся! Потом боли в животе как будто утихли, и он со своим батальоном через палисады бежит из города, вперед, к славе и победе, и видит, как майор Паттерсон подставляет свою грудь под палаш французского драгуна, чтобы отвести удар, направленный на него — Пирса — защитника осажденного Толедо. Майор Паттерсон умирает у его ног, восклицая: — A man like you, Mr. Colonel, is more necessary than a worthless Major! [Такой человек, как вы, господин полковник, более необходим, чем никчемный майор! (англ.)] Растроганный защитник Толедо отворачивается от умирающего, но тут картечь попадает ему в седалищные мышцы. Пирс машинально ощупывает штаны и чувствует на руке что-то липкое. Он кричит: — Санитары! Санитары! — и падает с коня... О'Рейли и Готфрид подняли свалившегося с лавки сержанта Пирса. Затем Готфрид направился к полковнику Бруку и доложил, что с сержантом Пирсом творится что-то неладное. — Это не с коньяку,— сказал он.— Вернее всего — холера. Кадет Биглер на всех станциях пил воду. В Бьюфорт-Весте я видел, как он... — Холеру сразу не схватишь, Готфрид. Скажите врачу — он рядом в купе, пусть его осмотрит. К батальону был прикомандирован "врач военного времени", вечный студент-медик и корпорант Маккензи. Он любил выпить и подраться, но медицину знал как свои пять пальцев. Он прослушал курс медицинских факультетов в различных университетских городах Великобритании, был на практике в самых разнообразных клиниках, но не имел звания доктора по той простой причине, что по завещанию покойного дяди студенту-медику Альфреду Маккензи выплачивалась ежегодная стипендия до получения им диплома врача. Эта стипендия была приблизительно раза в четыре больше жалованья ассистента в больнице. И кандидат медицинских наук Альфреду Маккензи добросовестно стремился по возможности отсрочить получение звания доктора медицины. Наследники чуть не сошли с ума, объявляли его идиотом, делали попытки женить на богатой невесте, только бы избавиться от него. Член приблизительно двенадцати корпорантских кружков, кандидат медицинских наук Альфред Маккензи, чтобы позлить наследников, издал несколько сборников весьма приличных стихов в Лондоне, Глазго, Москве, печатался в "Rocket Time" и спокойно продолжал учиться: над ним не каплет! Но вот разыгралась война и коварно нанесла ему удар в спину. Поэта, автора книг "Смеющиеся песни", "Кружка и наука", забрали безо всяких, а один из наследников приложил все усилия, чтобы беззаботный Альфред Маккензи получил звание "лекаря военного времени". Он выдержал экзамен. В письменной форме ему был предложен ряд вопросов, на которые он обязан был прислать ответы. На все вопросы он дал стереотипный ответ: "Lick my ass" [Полижите мне жопу (англ.)]. Три дня спустя полковник торжественно объявил, что Альфред Маккензи получил диплом доктора медицинских наук, который давно заслужил, и что старший штабной врач назначает его в госпиталь пополнения. Теперь от его поведения будет зависеть быстрое продвижение по службе. Известно, правда, что в разных городах у Альфреда Маккензи были терки с офицерами, но сейчас время военное, и это все предано забвению. Автор книги стихов "Кружка и наука" закусил губы и пошел служить. После того как было установлено, что по отношению к солдатам он вел себя чрезвычайно снисходительно и задерживал их в больнице по возможности дольше, в то время когда лозунгом было: "Валяться и подохнуть в больнице или валяться и подохнуть в окопах — все равно подохнуть",— доктора Маккензи отправили с пятым маршевым батальоном на фронт. Кадровые офицеры батальона считали его неполноценным, офицеры запаса, чтобы не углублять пропасть между собой и кадровиками, также не замечали его и не дружили с ним. Полковник Брук, естественно, чувствовал себя намного выше бывшего кандидата медицинских наук, изрезавшего за время своей долголетней учебы множество офицеров. Когда Маккензи — "лекарь военного времени" — прошел мимо Брука, тот даже не посмотрел на него и продолжал разговаривать с майором Паттерсоном о каких-то пустяках, вроде того, что около Блумфонтейна разводят тыкву. В связи с этим майор Паттерсон вспомнил, как на третьем году обучения в кадетской школе он с товарищами "из штатских" был в Германии. Раз они пришли к евангелическому пастору-немцу. Тот угостил их жареной свининой с гарниром из тыквы. Потом налил им вина и сказал: Тыква, свинья, хочет вина, — на что Лукаш страшно обиделся [Разговор полковника Брука с майором Паттерсон ведется на французском языке. (Прим. автора.)]. — Блумфонтейна мы почти не увидим, — с сожалением заметил полковник Брук. — Согласно маршруту, мы должны простоять здесь только два часа. — Думаю, что будут переформировывать состав,— ответил майор Паттерсон. — Мы прибудем на сортировочную станцию Station for military echelons [Вокзал для воинских эшелонов (англ.)]. К ним подошел "лекарь военного времени" Маккензи. — Пустяки,— сказал он, улыбаясь. — Господ, которые мечтают со временем стать офицерами и хвастаются в Офицерском собрании своими стратегическо-историческими познаниями, следовало бы предупредить, что вредно в один присест съедать посылку со сластями. С момента отъезда из Кейптауна сержант Пирс проглотил, как он сам признается, тридцать трубочек с кремом, а на вокзалах пил только кипяченую воду. Это напоминает мне, господин полковник, стихи Шиллера: "Wer sagt von..." [Кто говорит о... (нем.)] — Послушайте, доктор, — остановил его полковник Брук, — не о Шиллере речь. Что, собственно, случилось с сержантом Пирсом? "Лекарь военного времени" Маккензи ухмыльнулся: — Кандидат в офицеры, ваш сержант, просто обделался. Это не холера и не дизентерия, а самый простой и обыкновенный случай. Ничего особенного, человек всего-навсего обделался. Ваш господин кандидат в офицеры выпил коньяку больше, чем следовало, и обделался. Но, по-видимому, он обделался бы и без коньяку, с одних только трубочек, которые ему прислали из дому. Это ребенок. Насколько мне известно, в Офицерском собрании он всегда выпивал только четвертинку вина. Он абстинент... Доктор Маккензи сплюнул. — Он покупал всегда йоркские пирожные! — Значит, ничего серьезного? — переспросил полковник Брук. — Но... получив огласку, такое дело... Майор Паттерсон встал и заявил, обращаясь к Бруку: — Благодарю покорно за такого взводного командира! — Я помогу ему стать на ноги, — сказал Маккензи, не переставая улыбаться. — Об остальном соблаговолите распорядиться сами, господин батальонный командир. Я сдам сержанта Пирса в здешний госпиталь и выдам справку, что у него дизентерия. Тяжелый случай дизентерии... необходима изоляция. Сержант Пирс попадет в заразный барак... Это, без сомнения, лучший выход из положения, — продолжал Маккензи с тою же отвратительной улыбкой. — Одно дело — обделавшийся сержант, другое — сержант, заболевший дизентерией. Полковник Брук строго официально обратился к своему приятелю Паттерсону: — Господин майор, сержант вашей роты Пирс заболел дизентерией и останется для лечения в Блумфонтейне. Полковнику Бруку показалось, что Маккензи вызывающе смеется, но, когда он взглянул на "лекаря военного времени", лицо того выражало полное безразличие. — Итак, все в порядке, господин полковник, — спокойно произнес Маккензи, — кандидат на офицерский чин... — Он махнул рукой: — При дизентерии каждый может наложить в штаны! Таким образом, доблестный сержант Пирс был отправлен в военный изолятор в Блумфонтейне. Его обделанные брюки пропали в водовороте мировой войны. Грезы сержанта Пирса о великих победах были заключены в одну из палат изоляционных бараков. Когда сержант Пирс узнал, что у него дизентерия, он пришел в восторг. Велика ли разница: быть раненым или заболеть за своего государя императора при исполнении своего долга? В госпитале с ним произошла маленькая неприятность: ввиду того что в дизентерийном бараке все места были заняты, кадета перевели в холерный барак. Когда Пирса выкупали и сунули под мышку термометр, штабной врач-африканер задумчиво покачал головой: 37°! Худший симптом при холере — сильное падение температуры. Больной становится апатичным. Действительно, сержант Пирс не проявлял ни малейших признаков волнения. Он был необычайно спокоен, повторяя про себя, что все равно страдает за Её Величество. Штабной врач приказал поставить термометр в задний проход. — Последняя стадия холеры, — решил он.— Начало конца. Крайняя слабость, больной перестает реагировать на окружающее, сознание его затемнено. Умирающий улыбается в предсмертной агонии. Действительно, сержант Пирс улыбался улыбкой мученика и даже не пошевелился, когда ему в задний проход ставили термометр. Он воображал себя героем. — Симптомы медленного умирания, — определил штабной врач.— Пассивность... Для верности он спросил южноафриканского санитара унтер-офицера, были ли у сержанта рвота и понос в ванне. Получив отрицательный ответ, врач посмотрел на Пирса. Если при холере прекращаются понос и рвота, то наряду с предшествующими симптомами это типичная картина последних часов перед смертью. Сержант Пирс, которого вынули из теплой ванны и совершенно голого положили на койку, страшно озяб. У него зуб на зуб не попадал, а все тело покрылось гусиной кожей. — Вот видите, — на африкаансе сказал штабной врач.— Сильный озноб и похолодевшие конечности. Это — конец. Наклонившись к сержанту Пирсу, он спросил его по-английски: — So, how are you feeling? [Ну, как себя чувствуете? (англ.)] — O-o-o-o-okay... Blanket!, — застучал зубами сержант Пирс. — ...B-bl-а-anket! [О-о-очень хо-ро-шо... Одеяло! (англ.)] — Сознание моментами затемнено, моментами просветляется,— опять на африкаансе сказал штабной врач.— Тело худое. Губы и ногти должны бы почернеть. Третий случай у меня, когда больной умирает от холеры, а ногти и губы не чернеют.— Он снова наклонился к сержанту Пирсу и продолжал: — Сердце не прослушивается. — B-bl-а-anket, — стуча зубами, снова попросил сержант Пирс. — Это его последние слова,— обращаясь к санитару унтер-офицеру на африкаансе, предсказал штабной врач. — Завтра мы его похороним вместе с майором Нельсоном. Сейчас он потеряет сознание. Его бумаги в канцелярии? — Будут там,— спокойно ответил санитар унтер-офицер. — B-bl-а-anket,— умоляюще проговорил сержант Пирс вслед уходящим. В палате, где стояло шестнадцать коек, лежало всего пять человек, один из них — мертвый. Он умер два часа назад и был накрыт простыней. Умерший носил фамилию ученого, открывшего бациллы холеры. Это был капитан Нельсон, вместе с которым штабной врач намеревался завтра похоронить сержанта Пирса. Сержант Пирс приподнялся на койке и тут впервые увидел, как умирают от холеры за Её Велчество. Из четырех оставшихся в живых двое умирали, задыхались, посинели и выдавливали из себя какие-то слова. Невозможно было разобрать, что и на каком языке они говорят. Это скорее походило на хрипение. У двух других наступила бурная реакция, свидетельствовавшая о выздоровлении. Оба походили на больных, охваченных тифозной горячкой. Они кричали что-то непонятное и выбрасывали из-под одеяла тощие ноги. Над ними склонился бородатый санитар, говоривший на эдинбургском наречии (как разобрал сержант Пирс), и успокаивал их. — И у меня была холера, дорогие господа, но я так не брыкался. Вот вам и лучше стало. Получите отпуск и... — Да не дрыгай ты ногами! — прикрикнул он на одного из больных, который наподдал ногой одеяло так, что оно перелетело к нему на голову. — У нас это не полагается. Скажи спасибо, что у тебя горячка. Теперь, по крайней мере, тебя не повезут отсюда с музыкой. Оба вы уже отделались. Он оглянулся. — Вон те двое померли. Мы так и знали,— сказал он добродушно. — Будьте довольны, что отделались. Пойду за простынями. Через минуту он вернулся и прикрыл простынями умерших. Губы у них совершенно почернели. Санитар сложил их растопыренные и скрюченные в предсмертной агонии руки с почерневшими ногтями, попытался всунуть языки назад в рот, затем опустился на колени и начал: — Holy Mary, Mother of God! [Святая Мария, матерь божья! (англ.)] При этом старый санитар из Шотландии глядел на своих выздоравливающих пациентов, бред которых свидетельствовал о возвращении их к жизни. — Holy Mary, Mother of God! — набожно повторял санитар, как вдруг какой-то голый человек похлопал его по плечу. Это был сержант Пирс. — Послушайте...— сказал он.— Я купался... То есть меня купали... Мне нужно одеяло... Мне холодно... — Исключительный случай, — полчаса спустя сообщил штабной врач сержанту Пирсу, отдыхавшему под одеялом. — Вы, господин кадет, на пути к выздоровлению. Завтра мы отправляем вас в Оранию, в запасный госпиталь. Вы являетесь носителем холерных бацилл... Наша наука так далеко ушла вперед, что мы точно можем это установить. Вы из Первой дивизии? — Пятого маршевого батальона, седьмой роты, — ответил за сержант Пирса санитарный унтер-офицер. — Пишите,— приказал штабной врач: — "Сержант Пирс пятого маршевого батальона, седьмой маршевой роты Первой дивизии направляется для врачебного наблюдения в холерный барак в Оранию. Носитель холерных бацилл..." Так, полный энтузиазма воин, сержант Пирс стал носителем холерных бацилл.