Человеческая жизнь

Сизокрылый сапсан пролетал над спящим пустынным городком, Лиором, взирая на маленькие домики неестественно-фиолетовыми глазами. Ожидаемо, что в полёте, обращëнный в птицу, Энви снова начал вспоминать последние события, приведшие его в это захолустье. И, видно, он будет проворачивать их по кругу, до тех пор, пока прошлое не перестанет рвать изнутри. Сейчас же, в полёте, это не причиняло такого дискомфорта, как когда он сидел на крыше дома Розы Томас, полностью погружëнный в себя. Определённо идея проветриться и наведаться в место «знакомства» его и той девчонки, была неплохим решением. Зачем он пошёл за Хоэнхаймом? Этот вопрос интересовал Энви, но не самого Хоэнхайма. Странно, что после громадного побоища с главным гомункулом, сравнимым по силе с Богом, мудрецу с Запада совсем не одиозно продолжать своё неизвестное странствие вместе с таким поганым в своей сущности монстром, как последнее творение заклятого врага. Тем более являющимся воплощением Зависти. Уж явно не Отец приложил руку к такой странной благосклонности. «Грид.» – приходит на ум ответ. Обычно, при любых воспоминаниях о старшем брате, внутри Энви закипала злоба, сейчас же... безразличие. Он же умер. Только в этот раз навсегда. Как и Ласт. Как и Отец. Как и все остальные. Он не питал особо тёплых чувств к другим гомункулам, особенно к Прайду. Но сейчас, осознавая свою плачевную «уникальность» последнего выжившего, в сердцевине философского камня становилось невыносимо погано. Централ давно остался позади. Со знанием Энви о всех заковыристых улицах, заброшенных переулках и потайных ходах, выбраться из столицы не составило особого труда. На руку ещё играло состояние людей после затмения – это же и было причиной, по которой вариант воспользоваться железной дорогой сразу отпал, куда бы они вдвоём сейчас не направлялись. Теперь оба шли по лесистой местности, избегая вытоптанных троп, чтобы не оставлять следы, во избежание преследования. Единственными свидетелями были высокие ряды сосен, кроны которых отдавали кровавыми красками в свете солнца, уже медленно подступающего к закату. Звери, попадающиеся на пути, стремглав бежали прочь, от одной только пугающей ауры философского камня, но некоторых особо надоедливых, вроде мышей, Энви без зазрения совести распинывал, как пожухшую листву. – Куда ты направляешься, Ван Хоэнхайм? – все-таки решил поинтересоваться гомункул, чтобы хоть как-то отвлечься от терзающих мыслей. Энви не смотрел вперёд, поэтому почти врезался в спину внезапно остановившего свой ход мужчины. – Домой, – помолчав, наверное, с полминуты, выдал он. В пристанище он к себе, значит, направляется. А у Энви больше нет места, куда он мог бы вернуться. Конечно, к нему вернулись силы и он запросто мог, меняя облики, скрыться в другой город или вообще из страны, но... зачем? Что теперь делать? – опять задаётся ненавистный вопрос. Зависть поднимает глаза, вновь глядя на покачивающуюся в движении спину. Странно, с Хоэнхаймом, конечно, не умолкало чувство опасности, но почему-то было гораздо спокойнее, чем с обычными людьми, тем более с военными. Чёрные полные презрения и ненависти глаза Мустанга являлись ему каждый раз, когда он надолго закрывал глаза. Поëжавшись, Зависть вдруг подумал, не попытаться ли ему снова атаковать Хоэнхайма? Эдакий странный способ умереть в бою, тем более не с кем-то, а с самим создателем своего создателя. Вдруг Хоэнхайм снова остановился, но в этот раз уже повернувшись к Энви лицом. От такой неожиданности тот отпрянул на безопасную дистанцию. «Он что, мысли ещё читать умеет?» – нервно подумалось ему. Взгляд знакомых золотых глаз напрягает до колик. Что он мог значить? Зависть не выдерживает и первым переходит в контрнаступление. – Чего тебе от меня надо? – Мне? – слабо приподнимается бровь на морщинистом лбу. Не то чтобы Энви считал, но казалось, что Хоэнхайм старел не по векам, а по часам. – Ничего. – Тогда зачем..? – он не знал, как правильно поставить свой вопрос. Гомункул полагал изначально, что Хоэнхайм, как победитель, хочет забрать его себе в услужение, как эдакий трофей, чтобы не так скучно было проводить свое вечное существование. Однако, мужчина, кажется, понял, что его спутник имел ввиду. – А ты хотел остаться там? – от такого испытывающего вопроса Энви насупился, но Хоэнхайм спокойно продолжил: – Не делай больше пакостей людям и они тебя не тронут. Если Хоэнхайм называет действия гомункулов «пакостям», то он явно не осознаёт суть масштаба каждых из них. И лучше ему не знать о грязных делишках самого Энви. Так, для подстраховки. А может и осознаёт, но виду не подаёт, тогда ещё больше не понятно, зачем... – И это говоришь мне ты? – язвит Зависть, набрав остатки наглости, ведь говорит ему это тоже не-совсем-человек, получивший такое звание далеко не гуманным путём. – Если бы не твой «Отец»... Мужчина не успевает договорить, когда ему в плечи впиваются позеленевшие когтистые лапищи разъярённого гомункула. – Закрой свою пасть! – заорал Энви со всей адской яростью, на которую сейчас было способно его существо. – Не смей! Не смей даже говорить об Отце, ты..! – Ты, кажется, не понял. На плечо гомункула легла широкая рука мужчины, которая оказалась подобна прессу, хотя Хоэнхайм не прикладывал особых усилий, ведь ни на толику не испугался устрашающего вида гомункула. Ему это и не нужно было. Куда больший эффект произвели его глаза, мечущие ледяные иглы в самое сердце и перенося Энви в тронный зал, где на него осуждающе, за какую-то неизведанную провинность, глядит собственный создатель. Он тут же расслабил хватку и попытался отпрянуть, но ноги были будто прикованы к земле, а могильный взгляд золотых глаз сковывал не хуже настоящих цепей. – Я уже говорил тебе, что не могу умереть здесь. Не сейчас. И тут тучи будто развеялись, а лицо Хоэнхайма посветлело, приобретя привычное выражение простодушности. – Извини, кажется, я перестарался, – виновато почесал он затылок. Однако Энви от этого лучше не стало и он так и остался стоять побелевший, как мел, не живой, не мëртвый. Эффект вышел даже более сильным, чем, когда Хоэнхайм отчитал Эдварда, увидев подводные камни в сожжении собственного дома. – Пошли дальше. И Энви послушно пошёл. Вовсе он не испугался, нет – просто обычно, после подобного, Отец принимал только беспрекословное повиновение, чтобы улучшить своё испорченное нерадивым творением расположение духа. – Возможно и правда стоило оставить тебя в Централе, чтобы ты предстал перед судом за свои преступления. «Поправочка – «самосудом». И я не человек, чтобы предстать перед людской уголовной ответственностью.» Думы же самого Хоэнхайма существенно отличались от мыслей спутника: побег последнего гомункула от эпицентра сражения были лучшим показателем не только его трусости, но и того, что «Отец» выложил все карты на стол перед своим триумфальным проигрышем, таким образом, не оставив ничего, чем мог бы воспользоваться его последний отпрыск. А значит, о возможном «продолжении семейных дел» можно даже не зарекаться. – А почему тогда с собой повёл?.. – Зависть упрямо облизывал губы, пытаясь выдавить из себя хоть какие-то слова. – Твой «брат», Грид, был неплохим парнем. Оцепление как рукой спало, а лицо гомункула уморительно вытянулось. – Оу, ну спасибо, что сравнил меня, Энви, с этим сучарой! – Да не за что, – на ходу пожал плечами Хоэнхайм, про себя отметив, что спутник только сейчас-то ему представился. «Зависть, значит». – Что, погеройствовал перед смертью? – волосы нелюдя встали дыбом и со стороны он напоминал волка с нахохлившимся загривком. – Он спас нас, – отчеканил Хоэнхайм. – Внёс неоценимый вклад в борьбе с вашим «Отцом». – Крысой он был, вот кем, – с презрением выплюнул Энви. – Он заслуживал уважения больше, чем даже некоторые люди. Его последние слова были о том, что его жадность полностью удовлетворена и больше ему ничего не надо. Зависть будто укололи иглой по нерву. Грид? Удовлетворил свои желания? – Ха! – злобное. – А нам всем он целый век втирал, что не может спокойно жить, пока в его лапах не будет вся власть мира, деньги и женщины! – Порой то, что мы ищем, вовсе не там, где мы ожидаем это найти, – Хоэнхайм зачарованно смотрел на порожистую реку, шуршащую на всю чащу. – Просто твоё имя... Хоэнхайм повернулся и увидел лютое бешенство в глазах гомункула. Нет, второго унижения он терпеть не будет. – Извини, молчу. – Чего ты добиваешься от меня этими распросами? – почти рыкнул Энви. – Я просто подумал, что и у тебя есть шанс, если не исправиться, то стать хотя бы чуточку лучше. Ваш «Отец» избавился от всех чувств, семи человеческих смертных грехов, но так и не смог заполнить пустоту внутри себя и пустота его поглотила. Вместо того, чтобы мучить род людской, вы могли бы попытаться понять их, а не строить козни, не мучая ни себя, ни других. – НЕ ГОВОРИ ТАК, БУДТО ЧТО-ТО ЗНАЕШЬ О НАС! От крика Энви с сосен взлетела стая растревоженных птиц, а эхо продолжило отражаться меж стволов деревьев. Хоэнхайм снова остановился и полуразвернулся к гомункулу, пыхтящему, сгорбившемуся и заискрившимуся. Один его глаз почернел, оставив лишь лиловую радужку, а оскаленные зубы увеличились в размере, походя больше на клыки. Подобная реакция – вещественное доказательство того, что его слова для гомункула ничто иное, как неприятная правда. И самым первым это доказательство предоставил Отец, когда алхимик уличил его в желании иметь семью путём создания гомункулов из своих грехов. И на примере создателя – рассказанные Эдвардом поистине детские грёзы Прайда о любящих родителях и последние слова Грида не показались мужчине чем-то удивительным. Что же таили в себе потëмки души Энви – загадка. – Ты прав, я ничего не знаю о вас, – прикрыл глаза Хоэнхайм, несколько слукавив. – Но раз ты остался последним из гомункулов, мне на твоём месте было бы, как минимум, обидно раскидываться таким шансом, который не каждому выпадет. Поверь, я знаю, о чём говорю. И Энви знает. Ведь Ван Хоэнхайм – фигура из Отцовских легенд. Бывший раб номер двадцать три, из крови которого древние алхимики сотворили Отца, что, в благодарность, одарил безграмотного человечишку знаниями и бессмертием, ценой жизней всех жителей царства Ксеркс. – И что прикажешь делать, о, великий Ван Хоэнхайм? – Даже когда ты чужой среди людей, волей-неволей приходится сталкиваться с ними и находить подход для общения. – Думаешь, я за всю свою жизнь с людьми дел не имел? – ехидно усмехнулся Энви. – Я думал ты умнее, Ван Хоэнхайм. – Даже знать не хочу, что это было за общение. – Примитивно мыслишь. – Возможно, – медовые глаза обратились к склоняющимуся, багровеющему солнцу. – Но нет на это времени. А до Резенбурга ещё прилично идти. – Резенбург? – Энви не слишком-то и удивился. Отец ведь тоже предпочёл уединëнное логово в катакомбах под столицей. Ему разве что захотелось поинтересоваться, все ли всемогущие существа предпочитают уединение вычурности. – Твой дом в том захолустье? – Да. Был. – А что значит «нет времени»? У тебя-то времени должно быть предостаточно. Мужчина решил, что всё же расскажет гомункулу о том, как свою последнюю жизнь он отдал ради спасения своего сына. Но потом. Когда они прибудут. И надо успеть. Лишь вопрос времени, когда его тело, ещё каким-то образом держащееся, изживёт себя. Вернее, вопрос часов. По личным ощущениям Хоэнхайма, его хватит где-то на несколько часов, примерно. – Я должен идти к своей жене, – это не было ложью. Он спиной почувствовал, как Энви вылупился на него. – У тебя есть жена? – чуть удивился гомункул. Хотя почва его удивления состояла больше в том, что существо подобное Хоэнхайму ограничивает себя такими нелепыми людскими формальностями, как «брак». – Да. – Сам создал? – Нет, – спокойно отвечал на вопросы великий алхимик. – Я взял в жены обычную человеческую девушку. С этих слов Зависть загоготал. – Пха, сам-то ты тоже заигрался с людскими жизнями, Ван Хоэнхайм! Только, в отличие от Отца, трепетнее относишься к этим насекомым! Мужчина слушал гоготание гомункула и сильнее подавлял в себе трепещущие после финального боя отцовские чувства, когда он впервые по-настоящему позаботился о своих сыновьях, пусть и ценой своей последней жизни. Только если в случае с Эдвардом и Альфонсом была родительская любовь, то Энви хотелось дать подзатыльник, раз «Друг из пробирки» не смог воспитать должным образом. Но винить косматое воплощение Зависти он не мог, с таким-то создателем. – Давай, колись, какая это жена по счëту? Сомневаюсь, конечно, что ты коллекционируешь их как бабочек в альбоме или делаешь из них чучела на память, хотя кто тебя знает... – Первая, – с улыбкой сказал Ван. – И последняя. Тут у Энви слова кончились и он стал яростно шевелить шестерëнками,  чтобы выдать хоть что-то. – Раз ты выбрал в жены человеческую женщину, то и впрямь тебе лучше поторопиться. Люди ведь стареют, от того и умирают. Заждалась тебя поди старушка. – Триша не дождалась меня, – звучит чётко, словно гром, а широкие плечи мужчины печально опускаются. – Она умерла. – Тогда зачем туда тащиться? А тем более торопиться? – голос Энви звучит без раздражения. Он сам не знает, куда ему идти и просто теперь плывёт по течению, подобранный Хоэнхаймом, как брошенный щенок. – Увидишь. – Не говори загадками, – злился всё сильнее Энви. – Ну, можешь тогда уходить, раз тебе неинтересно. Я же тебя не держу. Мужчина остановился и у самых носков его поношенных ботинок посыпался щебень с края обрыва, внизу которого бежала река. – Кажется, был оползень. Когда я здесь проходил, обрыв тут, конечно, был, но его можно было запросто перепрыгнуть, – он посмотрел вперёд, пропасть разрослась в несколько метров. – Придётся... Не успел он договорить, как услышал хруст позади себя и его накрыла стремительно нарастающая тень. Хоэнхайм сразу понял, что надо бы отпрыгнуть в сторону и не прогадал: импровизированным мостом над пропастью упало высокое многолетнее дерево, с которого вниз полетели мелкие ветки и листья, а из пушисто-зелëной кроны выпорхнула пара птиц, потерявшая своё пристанище. Хлопанье со стороны принадлежало Энви, который и не хлопал вовсе, а отряхивал руки от древесной крошки. – Сам сказал, что времени нет, – буркнул он и первый взошёл на своё творение, переходя обрыв. – У меня, – Хоэнхайм забрался следом и теперь сам шёл позади. – Тебе что-то не нравится? – в самом деле, этот старик хочет вывести его из себя. – Вовсе нет, – и голос его вновь был спокоен и простодушен. – Спасибо тебе. Энви уже спрыгнул с дерева и резко развернулся к доходящему Хоэнхайму, который чему-то легко улыбался. «Спасибо, что присоединился к людям и помог уничтожить то, что мы строили несколько веков. Уничтожить нас самих.» Гомункул грузно потопал вперёд, больше не желая идти за этим ублюдком. Чëрт, да что он вообще делает? Он бы ещё к Мустангу с объятиями побежал на поле боя, когда увидел, что своим вторжением натворили люди! – У меня вопрос. Неожиданно было слышать это со стороны Хоэнхайма. Что ОН может спросить у него? – Сколько тебе лет? – Какая тебе разница? – резко бросил Энви. – Просто любопытно, – отозвался мужчина. – На вряд-ли уж больше, чем мне... «К чему эта клоунада?» – недоумевал гомункул. – Сто семьдесят... – уверенно говорит Зависть, однако после почти незаметной паузы добавляет: – ...пять. – Ого, – «Чему он удивляется?». – Такое ровное число. Дни рождения, случаем, не празднуешь? – Это как понимать? Энви на полном серьёзе не понимал, чего добивается Хоэнхайм. Может, возрастное? Отец вон Истину поглотить хотел, а этот вот, мало того, на смертной женился, так ещё и докопаться ни с того ни с сего решил до гомункула, к смерти создателя которого непосредственно приложил руку. – Я никогда не знал своего дня рождения, ведь изначально был рабом, поэтому не могу утверждать точно, сколько мне лет. Четыреста есть – это бесспорно. – Ну и? – Примерно в твои лета я был ещё совсем не зрел, если так можно выразиться, – вдруг разговорился Хоэнхайм. – Первый век моего проклятья прошёл как в тумане, я несколько десятков лет старался избегать общения с людьми. У тебя ещё много времени впереди, прежде, чем ты поймёшь. – Проклятье?! – вдруг взвился Энви, словно через него пропустили разряд электрического тока, пропуская мимо ушей остальные слова. – Отец даровал тебе бессмертие, а ты называешь это проклятьем?! Мужчина уже привык к заскокам своего спутника, поэтому и эту вспышку ярости пропустил мимо себя. – Когда живёшь среди людей, понимаешь хрупкость их жизней, потому и ценность. Едва ли не прямая цитата Эдварда Элрика заставила Зависть закипеть изнутри, словно вот-вот готовый взорваться вулкан. – Не втирай мне тут! Люди веками работали на нас, добывая философский камень! А всё почему? Потому что каждый надеялся урвать себе кусок, чтобы продлить свой ничтожно-короткий век! – Даже не все люди понимают эту ценность, что уж говорить о ком-то, вроде нас с тобой. Я пережил собственную жену... – Заведи себе новую! – Что же ты не найдешь себе нового хозяина? – Хозяина?! – глаз Энви нервно дёрнулся. – Да как ты смеешь! Я – гомункул! Я – сама Зависть! Я не какой-то там раб или собака, что не может жить без поводка! Вопреки потоку гневных слов, Энви сам же в них сомневался. – Раз так, – сделал вывод Хоэнхайм. – Быть под чьим-то колпаком ты не желаешь? – Нет, конечно! Я что, похож на идиота?! На это высказывание мужчина решил тактично не отвечать. – Вот и славно. Значит, никто не навяжет тебе своё мнение и ты сам будешь искать свой круг общения. Энви вдруг понял, что имел ввиду Хоэнхайм. – Чего ты добиваешься от меня? Какая тебе разница, буду я как-то уживаться среди людей или нет?! – Хочется верить, что ты не безнадёжен. Прямое заявление в лоб заставило гомункула выпасть в осадок. – И? И что ты хочешь? Передать свой жизненный опыт? Ну да, представляю, как я, Энви, буду находить себе бесполезных тупых друзей среди людей. Устроюсь на постоянную работу, как законопослушный гражданин. О! А ещё лучше последую твоему примеру: возьму в жëны смертную, построю дом, посажу дерево и выращу сына. – Как я уже говорил: у тебя ещё много времени впереди. Весь последующий потемневший путь под мерцающими песчинками звёзд и симфонию стрекота они шли в тишине. Шли, не останавливаясь, никому из них не нужен был сон, отдых у костра, еда или вода, что существенно облегчало задачу. Обещанный день подошёл к концу. Мир мог полностью измениться раз и навсегда всего за один день. Но планы были разрушены. Всё для гомункулов было разрушено. Мир остался прежним и, казалось, даже ничего не заметил. Энви иногда на короткий миг останавливался и вглядывался в омутоподобный мрак чащи могучих древесных стволов, словно оттуда на него воззарится в ответ знакомое скопище кроваво-красных глаз. Но, каждый раз убеждаясь, что никого там нет, он со спокойной увереностью догонял не так уж и далеко отошедшего от него спутника. Впрочем, тот и сам переодически останавливался, терпеливо ожидая, когда гомункул закончит свои непосвящённые Хоэнхайму дела. Хотя Зависть хотел было поделиться мыслью, что лес похож на выдуманое очередным дурацким людским суеверием место под названием «чистилище»: небо над головами путников было глубоко-болотистого цвета, а ветвистые деревья в освещении одних только точек-звëзд вполне себе походили на строго блюдящих за мучениками рогатых и шипастых стражей, чью всю кошмарность облика было не разглядеть из-за темноты. И в этом разившим влажным перегноем месте он, Энви, в наказание за людские муки и страдания вынужден бродить, так ещё и в компании не самого лучшего товарища, с которым мог бы разделить этот путь. Однако, он всё же решил оставить эту мысль при себе. Потому, тишину их совместного подобия путешествия прервал Хоэнхайм, на подступающей заре сказавший, что надо бы поторопиться. – Эй, Энви. Гомункул поëжился, когда к нему обратились по имени. Да ещё и голосом Отца, но существенно отличающегося от того отсутствием громового низкого баритона и, вместо того, приправленного какой-то бесхитростной индифферентностью – Ты вроде-бы умеешь трансформировать своё тело. – И?.. – А можешь трансформироваться полностью? Превратиться, скажем, в кого-нибудь крупного? Коня, например? – Знаю я, чего ты хочешь! – рявкнул Зависть, обвинительно ткнув в мужчину пальцем. – И не надейся! Твой старый зад на свой горб усадить не позволю! Прокручивая в голове этот диалог, Энви яростнее стучал копытами вороного коня, в которого обратился, позволив Хоэнхайму оседлать себя и держаться за чёрную гриву, отдающую зеленцой, напоминая волосы его людского облика. – Спасибо, что согласился подвезти, – Хоэнхайм сам диву давался, как ему всë-таки удалось уговорить этого спесивого гомункула, по темпераменту не уступающего своему создателю. – Заткнись! Будешь выкаблучиваться – в канаву полетишь! – звонким юношеским фальцетом поругался конь вполне понятным человеческим языком. – Прости-прости, – поспешил извиниться Хоэнхайм. – Уже молчу. Больше смерти Энви боялся лишь унижения, и сейчас, выполняя роль транспорта для одного из убийц своего создателя, он успокаивал себя тем, что Хоэнхайм – тоже не совсем человек. И он же упоминал, что и Грид был не последней фигурой в убийстве Отца. Пожалуй, утешало то, что создатель пал от рук себе подобных, нежели жалких людишек. Хотя-бы не так паскудно-обидно. – Ты всё-равно ещё ответишь мне за это, Ван Хоэнхайм! Зоркие глаза сапсана уловили движение на одном из неказистых домов ещё спящего Лиора. И это в такую рань. На ржавом кривом балконе одного из домишек стоял низкорослый усатый мужичок, который почесывал лысую голову, держа в другой руке, как показалось Энви, пачку сигарет. Видимо, какая-то ранняя птаха решила пополнить запас никотина в лёгких, наслаждаясь утренней нирваной в преддверии рассвета. Гомункул выровнял крылья, лавируя на воздушных потоках, замедляя свой полёт. Ему сегодня везло – не придётся искать в том домишке-гробнице розжиг. Расправив серые крылья, сапсан ринулся стрелой вниз, выпустив когти, готовясь зацедить ничего не подозревающую добычу. Соколиное зрение делало обзор куда ближе и когда горожанин попытался зажечь сигарету, маленький огонёк зажигалки показался Энви целым шквалом огненной гиенны, в которую он сам себя кинул под бесконечную, словно на автомате, симфонию щелчков пальцев, слышимую сквозь рёв пламени, треск обугленной кожи и свои собственные вопли. От ужаса потеряв контроль над собой, сокол влетел прямо в лысую голову закричавшего мужика. – Господи! Что это?! Он попытался скинуть с себя атаковавшего его монстра не лучшим образом, забегав по балкону, взрезаясь с разных сторон в балюстраду, в итоге выронив зажигалку, за которой Энви, отцепившись от расцарапанной его когтями головы, полетел вниз, схватив ту у самой земли и секундно взмыв в небосвод. – Галка проклятущая! – грозил мужик кулаком улетающему сапсану. «Сам ты галка, безмозглый человек!» – ругнулся про себя гомункул, уже завидев вдалеке длинный невысокий домик у железной дороги. «Патрисия Элрик» – гласила надпись на могильном памятнике. Энви обвёл взглядом каждую выгравированную на каменной плите букву, но ни одна не изменяла свой ряд, как прежде выкладываясь в эту чёртову фамилию. А ведь когда Элрик объяснял причину разницы его и брата фамилии с отцовской гражданским браком родителей – Энви воспринял это не иначе как продолжительную интрижку Ван Хоэнхайма с глупой смертной женщиной, плодом которой стали братья-алхимики. Но, как гомункул сам недавно узнал – тому в радость соблюдать людские формальностм и обычаи. – Я ничего не сделал для своих сыновей, чтобы заслужить хотя-бы того, чтобы они называли меня «отцом», что уж до «папы», – невесело улыбнулся Хоэнхайм, садясь на колени возле памятника, с глубоким благоговением уставившись на имя любви всей своей жизни, которая вот-вот подойдёт к концу. – Мне пришлось оставить их. Годы я потратил на поиски способа стать вновь обычным человеком, чтобы избавиться от участи лицезреть, как все, кого я люблю, обратятся в стариков и умрут. – Искал способ присоединиться к ним? – переформулировал сказанное в негатив Энви. Хоэнхайм вздохнул. Долгим же будет путь этого гомункула. Если решит, конечно, пожить спокойно, без козней другим. – Энви, ты, кажется, спрашивал, почему я обозвал своё бессмертие – проклятием. Каждое живое существо понимает, когда нужно уходить. Человек человеком и останется, даже не взирая на такой великий дар, как вечная жизнь, – говорил Хоэнхайм, не отрывая взгляда от имени покойной супруги на могильном памятнике. – Возможно, ты тоже поймёшь меня когда-нибудь. Не знаю, говорил ли с тобой по душам твой Создатель, но послушай совета того, кто прожил с его века и возьми что-нибудь для себя на заметку. – Лучше бы ты о своих детях заботился, чем о чужих, – без злобы фыркнул Энви, состроив показушно-жалостливую гримасу. – И то верно, – прикрыл глаза Хоэнхайм. – Считай, это в благодарность, что составил компанию умирающему старику. – Уми..? – Я отдал все свои жизненные силы, чтобы Эдвард смог спасти Альфонса. Теперь мои дети больше не калеки, они выросли и стали сильны – достаточно сильны, чтобы прятаться под крылом такого ужасного отца, как я, – он обратил новый полный любви взгляд солнечных блестящих глаз на могилу жены. – А большего мне и не надо. Энви глумливо закатил глаза. – Отцы же должны наставлять детей, поднимать их, учить, – грустно посмеялся мужчина. – Что я и сделал первый и последний раз для своих сыновей. Поэтому... прости. Но мне, кроме благословения и ненужного совета, нечего тебе больше дать. – Мне ничего от тебя не надо, – выделяя каждую букву, сказал Энви. Мужчина оторвался от созерцания памятника и напоследок ещё раз с головы до ног оглядел гомункула. Худосочный поджарый подросток. Непослушные, нелепо собранные за банданой волосы, торчащие в разные стороны. Ну и безумный же наряд на нём. Однако все остальные черты – мускулы, мышцы и дикий шельмовской огонь в глазах делали именно этого гомункула больше всех похожего на своего создателя, заимствовавшего внешность самого Хоэнхайма. Даже голос был удивительно похож на тот, что имел «Отец», до обретения людского облика. Наверное всё потому, что зависть была одним из самых сильных его чувств и к нему близких. Зависть к человечеству. Вероятно, от того облик этого гомункула и схож немного с его юной формой. Дети же должны быть похожими на своих родителей, раз Друг-из-пробирки решил поиграть в человеческую игру под названием «семья». – Раз так, то не мог бы ты оставить нас наедине? Мне нужно ещё поговорить с женой. Не нужно читать между строк – Энви не такой тупой – чтобы понять, что его ещё вежливо просят убраться восвояси. – С превеликим удовольствием, – махнул рукой Зависть, разворачиваясь к склону с кладбищенского холма. На этом его странный короткий путь с Ваном Хоэнхаймом, создателем и убийцей своего «Отца» и своей прежней жизни, заканчивается. – Прощай, Энви, – говорит тот ему вслед. – Удачи тебе. – Ага. Бай-бай, Ван Хоэнхайм, – помахал он ему, не поворачиваясь. Алхимик смотрел вслед удаляющемуся гомункулу и впервые задумался о том, о чëм предпочитал не задумываться четыреста лет. Был ли его Друг-из-пробирки изначально порождением зла или же он, как и многие люди, просто пал жертвой своих желаний? Теперь, когда Хоэнхайм выполнил свой долг, он отпустил все эмоции и нет больше ни злобы, ни сожаления.  – Считай помощь твоему созданию – дань уважения от Раба номер двадцать три нашей чуднóй «дружбе», которую ты использовал, Друг из пробирки, – беззлобно, но несколько иронично говорит Хоэнхайм в пустоту. – Но люди умеют прощать. Верно, Триша? Она всегда говорила, что в каждом есть что-то хорошее. Даже в монстре вроде него. – Триша... – прошептали потресковавшиеся, посеревшие губы. Когда Энви, будучи на пути к выходу из кладбища, решает напоследок обернуться, то своим зорким зрением видит, что на самом высоком могильном холме у надгробия неподвижно скрючился на коленях седой старик с застывшей улыбкой на лице в свете подступающего рассвета. Рассвет наступал. Небо уже почти полностью посветлело, а вдалеке золотела полоса. Скоро жители Лиора проснутся от самого грандиозного будильника в их жизни. Хотя, на вряд-ли более грандиозным, чем гражданская война, наступившая после похорон Брэдли. Сам Энви узнал это запоздало, так как после того, как покинул Резенбург, меняя облики с людских на звериные, скитался по лесам, по степям, от одного мелкого населëнного пункта к другим, стараясь избегать крупных, во избежание столкновения с военными. Больше он с солдафонами связываться не желает. Всё равно ничего хорошего из этого не выйдет. О возвращении в Централ, где осел Мустанг со своей шайкой и потенциальным новым фюрером – Грумманом – не могло быть и речи. Энви всë-таки не самоубийца. Да и все из возможных запасов философского камня наверняка разграбили. Марко, чтоб его! И вот, его странствие остановилось здесь, в Лиоре, куда его как-то на помощь позвала Ласт, когда ситуация стала выходить из под контроля её изящных, но смертельно опасных когтистых рук. Он шёл уже приличное время и все его попытки не слишком-то нужного ночлега были либо на толстых ветвях вековых деревьев, либо в заброшенных берлогах. Ровно до тех пор, пока леса не кончились и перед ним не выстлалась пустыня. Пришлось идти под палящим солнцем и по раскаленному песку, затем лететь, а потом и вовсе запрыгнуть на первый попавшийся поезд, который и завёз его в Лиор. Сильно же городок потрепало после того, что учинили религиозные фанатики и те, кто понял всю фальшь спектакля, устроенного им и Ласт. Так ещё и военные в нём осели на не слишком приятных людям правах паразитов. Брэдливские, Груммовские – не важно. Синие мундиры воротили одним своим видом, как только замаячили перед глазами Энви, обратившегося в мелкую ящерку и наблюдавшего за тем, как солдафоны собирают ящики с провизией. Во время разгрузки в один из таких ящиков он и свалился и потерял свой поезд. Впрочем, всё-равно ехать некуда. В лесу ли, в деревушке ли, в городке ли, главное, что не в роли подопытной крысы или в пламени Мустанга. Но более-менее комфортные условия нужны были. Энви осточертело прятаться в норах и дуплах. Он не животное! Однако, встала проблема: в захолустном Лиоре все дома были как один: неказистые, обшарпанные, непонятно, заброшенные или жилые. Так и началась та история, в ходе которой ему предстояло сожительство с Розой Томас. Попавшийся ему домишко, кажется, пустовал, из чего Энви сделал вывод, что он брошен, но старая тяжелая дверь была наглухо заперта. Не успел он выбить ручку, как его окликнули со спины. – Ты кто такой?! Неужто жилой? Энви обернулся и увидел тётку за полтинник в легкой розовой рубашке с жабо и длинной вязаной юбкой, из под которой выглядывали босоножки. За тонкими стеклами прямоугольных очков на него укоризненно взирали чёрные глаза в сетке морщин. – Пардон, я думал этот дом заброшен, – примирительно сказал он. Лишнее внимание и хлопоты сейчас были ни к чему. – Этот дом принадлежит Розе Томас! – воскликнула женщина и тут же стушевалась, схватившись за рот и плаксиво скривив тонкие бледные губы. – Принадлежал... Господи... – Чего? – услыхал Энви. – Раз эта ваша Мимоза померла, то я, пожалуй, займу этот дом. – Нет! Ты не можешь! Что за воспитание?! – тут же взъярилась женщина, чем вызвала у гомункула только волну гнева и желание свернуть ей её тощую шею прямо здесь, да только день, так ещё буквально за домом жизнь кипит. – Идите, куда шли, мадам, – пытался держать себя в руках Энви. – Роза не умерла! Она... Еë... Тётка очевидно разговаривала с ним, поэтому волей-неволей, а Энви на неё реагировал. – Еë военные увели... – всхлипнула женщина. – Вот уже вторая неделя пошла, как её нет... «Этого времени достаточно, чтобы она уже начала тухнуть где-нибудь,» – предположил про себя Энви. – «Или, как ещё один вариант, что её взяли для личного пользования.» – Ходить не пробовали за ней? – от безделья спросил гомункул, встав в ленивую позу, разглядывая свои пыльные полубосые ноги. – Да конечно же пробовала! Эти гады выставили меня, так ещё и за домом расстрелять пригрозили! – чуть не зарыдала женщина. – Сказали, мол, раз забрали, значит, надо. Лазутчицей её обозвали! Будто бы она груммовским солдатам какие-то их сведения передаёт. Да какая же она лазутчица?! – от нескончаемого потока сентиментальной словесной тошноты Энви не удержался от закатывания глаз. – Она няней взялась работать на добровольной основе в сиротском приюте – за детьми следила! Они-то и донесли вести, что уволокли эти подонки бедняжку средь бела дня! Я её с детства знаю – не могла она..! – Так, всё, стоп. Прекратите этот жалкий слëзовыжимательный концерт, – раскрытые ладони перед лицом женщины были жестом призыва о прекращении её нескончаемого говора. – Знаете ли, – расставил руки в стороны Энви, шельмовски усмехнувшись до ушей, – военное дело – тонкое. Может, и впрямь эта ваша Роза крыса под высшим покровительством, а невинной овцой только притворялась. Вот её, может, и заслуженно упекли под замок и держат там теперь, если не сделали с ней то, чем пригрозили вам. Уж поверьте, я знаю, о чём говорю. Тётка, кажется, намёка не поняла, судя по тому, как она подскочила к нему, вцепившись изящными, но уже морщинистыми руками ему в плечи. – Ты из военных?! – взволнованно спросила она. – В некотором роде, – прошипел Энви, схватив женщину за запястья, убирая со своих плеч. – Пожалуйста!! – вдруг женщина пала на колени, схватив его уже за запястья. От раскинувшихся полов её длинной вязаной юбки поднялась пыль. – Я тебя очень прошу, сходи к ним, узнай о Розе! Если ты из военных, тебя послушают! – без устали тараторила она, а по её морщинистым впалым щекам бежали ручьи слëз. – Она хорошая девочка! Она сама сиротка, я её с малых лет знаю! Медсестрой в детском доме работала... Вид раздавленной плачущей женщины зародил в Энви былой восторг власти перед людскими ничтожествами. Он видел отчаяние в чёрных глазах и оно пьянило его лучше любого вина. Вот только то, что она просила его о помощи – не о привычной пощаде – портило всё послевкусие. – Ну, хорошо, – с довольной ухмылкой прокомментировал Энви. Ему стало куда лучше, словно он принял лекарство от хандры. – Я наведуюсь к ним. Мне всё-равно в вашем городке скучно. Женщина сквозь слëзы изумилась – скучно ему? И это когда идёт почти самая настоящая гражданская война? Его диковатый вид говорил о том, что он либо приверженец моды на нонконформизм – ведь с виду так юн – либо турист из столицы, которых хлебом не корми, дай острых зрелищ. – Если ты приехал поездом... – шмыгнула женщина, утирая кончиками тонких пальцев слезы из под очков, – то, должно быть, видел военных на станции. Эти ироды забирают себе часть провизии для гражданских. А их небольшая шайка, где по слухам и их командир, заняла домик станционного смотрителя, выселив оттуда бедолагу Хирша почти босого. – Дом возле станции, хмм, – подумал Энви о чём-то своём. Былой азарт зарождался в нём, что отлично помогало абстрагироваться от ситуации. – Ладно, пойду на разведку. – Спасибо! – чуть ли не молилась ему в затылок женщина, по пятам последовав за ним, только раздражая. – Спасибо! Спасибо! Господи, спасибо! – Тëть, вам дали предупреждение, – раздражённо повернулся к ней Энви. – Не ходите лучше за мной. – Будь осторожен... – пролепетала она ему вслед, молитвенно сцепив руки в замок под острым подбородком. Ему подвернулась удача – прямо к его приходу из дома вышел солдат и затянулся сигаретой. Услыхав какой-то грохот за углом, он бросил сигарету, вооружился и рявкнул: «Покажись!», а когда никто не ответил, осторожно прошествовал за дом, где его и приложили хорошенько об стенку, а из-за угла вышла его хищно лыбящаяся копия. – Прекрасно и не пришлось заставлять его говорить, чтобы голос скопировать, – проговорил себе Энви, повертевшись перед старым треснутым зеркалом, стоявшим снаружи у стены дома. Рослый, молодой мужчина, с правильными чертами лица, бледной кожей и чуть взъерошенными чёрными волосами. На Мустанга чем-то похож, только глаза синие. С неприязнью сплюнув на землю, Энви вошёл в низкий неказистый домик на разведку. Тут действительно были военные и, видно, довольно давно: на полу рядами стоят бутылки, стол пестрит яствами из вскрытых консервных банок, фруктов и овощей. Группа из шести человек, не считая вырубленного, что валялся за домом и в которого превратился Энви. – Что, уже покурил? – спросил один из них, ковыряясь ножом в буром содержимом вскрытой консервы, и гомункул с трудом подавил в себе желание хихикнуть. Его всегда забавляло, когда его копии не отличали от оригинала. – Странно, ты же у нас эстет, обычно любишь смаковать момент. – Да я тут задумался, – непринуждённо начал Энви, для естественности ситуации схватив со стола подлежавшую виноградинку и закинув себе в рот. – О девчонке... – Ты уже у неё был! – заорал собеседник, стукнув банкой об стол, что её жидкое наполнимое на секунду взбультыхнулось в воздух. – Жадина, оставь хоть немного другим! Значит, он был прав. – Да не, я не об этом, – продолжил Энви, развязно усевшись за стол и подхватив ещё парочку виноградин. Кажется, никто ничего не заподозрил. Сохранять обыденность ситуации было не просто даже мастеру перевоплощений. Одно дело копировать облик и голос человека для ширмы – не страшно, если видишь его в первой. Неудобства наступают при внедрении в общество, когда важно передать не только внешний фасад, но и узнаваемый язык тела. – Всë-таки вечно с ней развлекаться не получится. Она и залететь может или заразу подхватить, которую нам всем потом передаст. – Так у нас есть тут любители брюхатых, – хохотнул военный, указывая на другого боковатого вида солдата, стоявшего в углу кухоньки, который был так увлечён чисткой своего рта зубочисткой, что даже не заметил, как его обсуждают. Собеседник Энви отгородился раскрытой ладонью, словно это была настоящая звукоизоляция. – Видел фото его жены? Настоящая бегемотиха... – Отпускать её нельзя, – зашёл вдруг седовласый солдат с щëткой серебристых усов. – Полиция нам, конечно, ничего не сделает, но учитывая, какой погром учинили с церковью, нельзя точно утверждать, что не соберётся толпа для самосуда. «И то верно,» – думал Энви, катая меж подушечек пальцев виноградинку. – «А значит, единственным решением будет...» – Последний раз развлекаемся на этой неделе и в расход. Тело закопайте на пустыре. «Ну, как я и думал,» – подумал он, выходя из-за стола. – «Что ж, сделал всё, что смог.» – Слушайте, народ, – довольно смаковал недавний собеседник Энви, облизывая с ножа консервную жижу. – Раз на то пошло, может, хоть раз устроим групповой заход? А то мы всё по очереди да по очереди, как по талонам, – идею поддержали дружными гоготом и улюлюканьем, кроме одного. – Эй, ты куда? Зависть понял, что обращаются к нему и, не останавливаясь и даже не поворачиваясь, кинул: – Покурить. – Ты же только что курил. – Ещё хочу. Если встретит ту дамочку, то придётся сообщить ей, что девчонка мертва. А поднимет истерику, что он «обещал» вернуть её, так просто убьёт. Дела людей его не касаются. «Ты только и знаешь, что разрушать, причинять боль и отбирать чужие жизни. Но при этом отчаянно хватаешься за свою. А попробовал бы сохранить хотя бы одну – узнал бы, как это тяжело. Почему человеческая жизнь ценна! Почему тяжело быть ЧЕЛОВЕКОМ!» Энви вдруг остановился у самого порога дома, схватившись за голову, как только за спиной захлопнулась дверь. Проклятый голос Эдварда Элрика затрезвонил в голове. «Когда живёшь среди людей, понимаешь хрупкость их жизней, потому и ценность. » Следом за сыном раздался голос Хоэнхайма. Ненавистно сжав короткие волосы чужого облика, гомункул чувствовал, что стремительно теряет контроль. Жалкий, жалкий, ничтожный Энви, не знающий ценность людской жизни, не знающий, как жить без наставления создателя и его поводка. Ненавидящий и топчащий людей, так и не выучивший урока. И теперь вынужден жить в людском обществе с проклятьем-наставлением от тех, кто одолел – унизил – его. Ведь то, чем он жил прежде – уничтожено. Уничтожено людьми. Корчась в самоуничижении, обезображивая чужую внешность, смешивая её со своим обликом – с одной стороны головы отросли длинные пакли, а одна рука позеленела и выпустила когти – мост выдержки между здравостью мыслей и звериной яростью разрушился, выпуская наружу неистовые проклятия: «Заткнись! Заткнитесь все! Ненавижу! Не-на-ви-жу! НЕНАВИЖУ!!!» За домом раздался слабый стон. Вырубленный военный пришёл в себя, но понять ничего не успел, когда его голову размозжили об стену. А Энви пришёл в себя лишь когда вновь очутился в полумраке кухоньки, источником света в которой был качающийся над головой светильник, освещающий перевёрнутый верх ногами с добытыми продуктами стол и в целом разбитую в крах немногую мебель, сплош забрызганную красным. Чувство реальности полностью возвратилось к гомункулу, когда лёгкие судороги боли в области груди и рёбер запульсировали сильнее от искрения регенерации, устраняющей пули из его тела, которые с глухим звуком падали в одну огромную лужу крови из под разорванных на части тел в синих мундирах. Теперь, когда колесо киноплёнки воспоминаний завершило свой ход, Зависти стало чуточку легче. Кажется, помочь очнуться от припадка бешенства ему помог тогда крик той девчонки. Энви размышляет над этим, сидя на рельсах перед домом и вертя в руках стащенную зажигалку. Благо тогда Роза Томас вырубилась – ведь он помочь ей это сделать благополучно забыл – иначе бы рисковала присоединиться к своим насильникам. Зависть вскинул голову и потянул носом. Свежесть утренней прохлады перебивает запах газа, в котором теперь маринуются результаты его приступа бешенства. А он думал, что поборол это ещё в первые тридцать лет своей жизни. Зря, видно, старалась Ласт. Зажигалка щëлкнула и раскрылась. Загорелся огонёк, от одного вида которого тело пробило крупным судорожным вздрогом. – Тц... Пересилив себя, он, нахмурившись, погипнотизировал маленькое пламя с пару минут, прежде, чем заискриться в первых лучах солнца и взмыть сапсаном высоко над домом, в дымоход которого из птичьей лапки вывалилась раскрытая зажигалка. Оглушающий взрыв разбудил город, а у его конца, на станции, смерчем вырос в небеса гигантский костëр.