Толкин vs. авторы-чернушники

      В прошлый раз, говоря о своеобразных предтечах троицы Мартин-Бэккер-Аберкромби, я привел обзор Оруэлла на детективы Чейза. На этот раз я намерен кратко обозреть литературную методологию ещё одного английского автора — Кристофера Марло, драматурга елизаветинской эпохи (жил в 1564–1593 годах). Марло интересен тем, что, подобно современным авторам-чернушникам, намеренно писал свои пьесы в ключе, допускающем диаметрально противоположенное прочтение, предвосхищая бэккеровский призыв «систематически отказывать читателям в нравственной ясности"[1].       Точно также, как современные авторы-чернушники по конъюнктурным причинам вынуждены мимикрировать под секулярный гуманизм и леволиберальную «повесточку», исповедуя в действительности совсем иную идеологию, Марло был вынужден мимикрировать под господствующую идеологию его времени — христианство, и делать это с даже бОльшим усердием — поскольку если в наши дни в западных странах обычно за высказывание социально неприемлемых взглядов грозит обычно обструкция, тогда последствия могли быть куда более неприятны, вплоть до пути на плаху. Соответственно, и методы, к которым прибегал Марло, были, с одной стороны, более изощренными, а с другой стороны — структурно схожими с методами современных чернушников. Разберем несколько наиболее характерных приемов, к которым прибегает Марло.       Марло делает ключевыми персонажами своих произведений, двигающими сюжет, полных чудовищ, особенно с точки зрения тогдашней морали, для которой были характерны страх перед колдовством и религиозно мотивированная ксенофобия — это и продавший душу дьяволу и занявшийся черной магией Фауст из «Трагической истории доктора Фауста», и способный на любое преступление ради преумножения своих богатств и из ненависти к христианам иудей-ростовщик Варавва из «Мальтийского еврея», и беспринципный политикан (что немаловажно в условиях протестантской Англии — католик) Гиз из «Парижской резни» — и вкладывает в их уста (пользуясь тем, что для них такого рода риторика звучит естественно и не может быть экстраполирована на позицию самого автора) проповедь цинизма, права силы и идеи о том, что даже не «цель оправдывает средства», а «само желание может оправдать любую цель, даже сколь угодно постыдную» (см. речь Гиза в II сцене I акта «Парижской резни»).       При этом злодеи Марло невероятно харизматичны на фоне своих трафаретно-положительных противников, выступающих нередко в качестве страдающих жертв, пусть и способных мужественно принять смерть (комендант Бассоры и его жена в «Тамерлане Великом», гугеноты в первой части «Парижской резни» или дочь Вараввы Авигея и её возлюбленный Маттиас в «Мальтийском еврее») или благочестивых декораций (старик, призывающий Фауста раскаяться, в «Трагической истории доктора Фауста»). Один из немногих полнокровных положительных персонажей Марло (на мой взгляд) — Эдмунд, граф Кент, из «Эдуарда II», но он оказывается в положении хронического неудачника (мечущегося между мятежными баронами и братом-королем), неизменно заходящего куда-то не туда именно из-за того, что стремится к тому, что ему кажется благом[2].       Нельзя не отметить и то, что именно злодеи Марло весьма едко высмеивают пороки современного им общества — например, Фауст проходится по католической схоластике, а Варавва высмеивает лицемерие отношения правителей христианских народов к богатым иудеям как одновременно презираемым существам и источнику денежных средств, полученных ими аморальным путем за счет христиан победнее. Более того, антагонисты марловианских злодеев нередко не менее сомнительны морально, чем они сами — Варавва оказывается побежден Фарнезе, христианским правителем Мальты, с помощью предательства (да и сам конфликт Вараввы с Фарнезе начался с того, что Фарнезе решил, в сущности, ограбить его[3]), а Гиз погибает, вероломно убитый собственным подельником по резне гугенотов, Генрихом Анжуйским, что предстает в «Парижской резне» как такой же лицемерный негодяй, сперва оправдывающий перед братом-королем (Карлом IX) избиение гугенотов «благом государства», а потом перед Генрихом Наваррским открещивающийся от своего участия в произошедшем.       Ещё один пример — Марло вкладывает резкие антикатолические и антиклерикальные высказывания в уста Эдуарда II из одноименной пьесы и Генриха III из «Парижской резни». Особенную двусмысленность (особенно — если знать, что сам Марло подозревался в специфических пристрастиях) этому придает то, что оба персонажа у Марло изображены не только как крайне неуспешные правители, но и как стереотипные изнеженные распутники, предающиеся исключительно придворным забавам, что порождает возможность самых различных интерпретаций данных сцен — от осуждения взглядов и образа жизни данных персонажей до их радикального одобрения.       Особенно интересна с точки зрения анализа привычки Марло к построению сюжетов с даже не двойным, а бесконечным дном, «Трагическая история доктора Фауста». На первый взгляд, у неё возможно лишь одно прочтение (христианское) — Фауст грешник, заслуженно покаранный Богом. Но при этом Фауст, рассуждая о своих замыслах, мечтает с помощью служащих ему духов объединить под своей властью Германию, низложив императора и, придя на помощь нидерландским повстанцам, изгнать из Соединенных Провинций герцога Пармского (предводителя испанских войск). То есть он излагает «протестантскую» программу мирового переустройства, которая должна была вызвать симпатию у английской аудитории. В другой сцене Фауст и Мефистофель, став невидимыми, издеваются над Папой Римским и коллегией кардиналов, причем католические обряды не могут причинить им никакого вреда.       Характерно, что к идеи договора с дьяволом Фауст приходит, толкуя в очевидно протестантском, возможно даже кальвинистском ключе («предопределение к погибели») утверждение Библии о том, что человек грешен, а возмездие за грех — смерть (в данном контексте — духовная, то есть ад). Одним из наставников Фауста в магии выступает человек по фамилии Вальдес — в Европе той эпохи Инквизиция обвиняла в занятиях черной магией и дьяволопоклонничестве протестантскую секту вальденсов, так что слово «вальденс» могло использоваться как синоним «колдуна». То есть «Трагическая история доктора Фауста» может быть прочитана не только в ключе истории наказания грешника, но и как антикатолическая, или, наоборот, антипротестантская политическая сатира.       Вершиной марловианской художественной двусмысленности, безусловно, является «Тамерлан Великий». Во времена Марло европейским странам угрожало наступление могущественной мусульманской Османской империи, уже завоевавшей христианские народы Балканского полуострова и Венгрию, и фигура Тамерлана — великого завоевателя, нанесшего некогда османам страшное поражение и пленившего их султана Баязида I Молниеносного — не могла не привлекать внимание христианской аудитории, пусть даже Тамерлан и сам был мусульманином. Марло создает образ Тамерлана как посланной на Землю кары Божьей, смакуя осуществляемые им массовые убийства мусульман. Побежденных им мусульманских царей Тамерлан запрягает в свою колесницу, а плененного правителя Вавилона использует как мишень для стрельбы. Более того, в уста Тамерлану Марло вкладывает сочувственные слова о христианах-рабах на османских галерах, которых он якобы намеревается освободить из плена.       Вместе с тем Тамерлан откровенно упивается творимыми им жестокостями, включая совершенное им убийство одного из сыновей, полагая, что они лишь подчеркивают его сверхчеловеческую природу, возносящую его над обычными людьми. Разгромленные им турки, наоборот, показаны Марло во второй части «Тамерлана…» как по-своему благородные люди, считающие, что надо соблюдать соглашения, заключенные даже с христианами, и равно уважающие как Магомета, так и Христа (кстати, довольно симпатичны турки, пытающиеся перед нападением на Мальту уладить дело миром, и в «Мальтийском еврее»). В сущности, «Тамерлан Великий» посвящен преуспевающему и играючи сокрушающему всех врагов чудовищу, умирающему на вершине могущества абсолютно безнаказанным[4], успешно передающему царство сыновьям.       Особый интерес представляет религиозный аспект «Тамерлана…». Одна из сцен пьесы, на первый взгляд, представляет выпад против ислама как конкурирующей с христианством религии — Тамерлан, победив турок, приказывает сжечь «полный суеверий» Коран, мусульманское священное писание, и говорит, что напрасно считал Магомета богом (многие христиане ошибочно полагали, будто мусульмане считают Мухаммеда богом). Но с учетом скептического отношения Марло к христианству и того, что он, возможно, разделял враждебное христианской ортодоксии религиозное учение Джордано Бруно[5] (или, во всяком случае, симпатизировал ему как учению, подрывающему ортодоксию), вполне возможно, что подразумевается другая священная книга и другой (действительно обожествляемый почитателями) пророк (или, с точки зрения того же Бруно, а возможно и Марло — лжепророк). Тамерлан призывает искать Бога на небе — характерная оговорка для осторожного Марло! — если он там есть.       Когда Тамерлан чувствует, что всё же обречен умереть, он приходит в ярость, и велит соратникам штурмовать небеса и истребить богов, обрекших его на смерть. Само собой, Марло достаточно осторожен, чтобы говорить о богах во множественном числе (хотя очевидно, что для мусульманина, как и для христианина, актуален лишь один Бог), используя античную языческую образность — Тамерлан выражает желание пронзить грудь того, кто держит небесный свод (Атлант), даже если это приведет к гибели мира, и низвергнуть Юпитера с небес, что заставляет вспомнить марловианского Фауста, мечтающего с помощью магических знаний «стать на Земле, как в небесах Юпитер».       У польского диссидента Милоша Чеслава в книге «Порабощенный разум» содержались интересные, хотя и идеологически окрашенные (книга была посвящена критике культуры социалистических стран) наблюдения о том, как в интеллектуальной среде (он рассматривал культуру стран «народной демократии», но на практике это относится не только к ним) функционирует то, что он называет исламским термином «китман» (утаивание части собственных убеждений), хотя тут уместнее другой термин, «такийя» (ложь во благо о характере собственных убеждений). Данные методы возникли в исламе, но со временем были взяты на вооружение сектантами и свободомыслящими из мусульманской среды для ухода от преследования со стороны приверженцев ортодоксии. Описывая китман как явление, Чеслав использует работу печально известного основоположника «научного» расизма Гобино — но нельзя не отметить, что в вопросе китмана Гобино был компетентным специалистом, поскольку являлся французским послом в Иране и искренне интересовался культурой восточных народов:       «По мнению людей на мусульманском Востоке, «обладатель истины не должен подвергать свою личность, свое имущество и свое достоинство опасности со стороны ослепленных, безумных и злобных, которых Богу было угодно ввести в заблуждение и в заблуждении оставить». Нужно, стало быть, молчать о своих подлинных убеждениях, если это возможно.       «Однако, — говорит Гобино, — бывают случаи, когда молчать недостаточно, когда молчание выглядит признанием. Тогда не следует колебаться. Нужно не только публично отречься от своих взглядов, но рекомендуется использовать любые хитрости, лишь бы обмануть противника. Исповедовать любую веру, какая может ему понравиться, совершать любые обряды, которые считаешь нелепейшими, фальсифицировать собственные книги, применять любые средства, чтобы обмануть, таким образом ты получаешь большое удовлетворение, и твоя заслуга в том, что ты сохранил и себя и своих, что не подверг драгоценную веру омерзительному контакту с неверным и, наконец, что, обманывая этого неверного и утверждая его в его заблуждении, ты вовлек его в позор и в духовную нищету, которых он заслуживает».       «Кетман наполняет гордостью того, кто его практикует. Верующий благодаря этому постоянно ощущает превосходство над тем, которого он обманул, хотя бы этот последний был министром или могущественным государем; для человека, который пользуется в отношениях с ним кетманом, он прежде всего бедный слепец; он лишен возможности ступить на единственно верную дорогу и даже не подозревает об этом; тогда как ты, оборванный и умирающий с голоду, на вид дрожащий у ног ловко обманутого тобой властителя, ты видишь истинный свет; ты шествуешь в блеске перед своими врагами. Ты издеваешься над неразумным существом; ты обезоруживаешь опасную бестию. Сколько удовольствий одновременно!»"[6].       То явление, которое Чеслав называет «кетманом» (сливая воедино собственно китман и такыйю), распространено в исламском мире, но к этим методам могут прибегнуть при желании люди очень разных взглядов (собственно, любые люди, для которых нецелесообразно открыто и полностью раскрывать свои взгляды) для своих целей. У современных авторов фэнтезийной чернухи мы видим «китман» того же рода и той же идеологической направленности, что у Марло — формально выступая за «всё хорошее», они в то же время создают намеренно двусмысленные коллизии, характерные не столько даже обилием разного рода негодяев и их общим преуспеянием (хотя это тоже играет важную роль в их творчестве), сколько возможностью диаметрально противоположенных интерпретаций в зависимости от аудитории и завуалированное изложение автором своих идей через формально отрицательных персонажей (бэккеровский Консульт как эталон) или «наказания» одного зла другим.       Собственно, авторы-чернушники в подобном подходе признаются практически напрямую, только выдавая его за что-то хорошее. Я уже цитировал Бэккера про то, что надо заставить читателя «интерпретировать происходящее изо всех сил», но и Мартин стоит на тех же позициях: «Я не тот, кто дает ответы. Я предпочитаю задавать вопросы. Самым приятным в успехе моих книг было то, что они породили такое количество споров». В качестве своеобразного самостоятельного упражнения я могу предложить моим читателям следующее — взять любую книгу Бэккера, Мартина или Аберкромби и разобрать её по тем критериям, по которым я разобрал пьесы Марло. [1] Искушенность Марло в создании такого рода сюжетов, может объясняться ещё и тем, что, судя по всему, он был сотрудником английской тайной полиции и занимался агентурной деятельностью среди английских политэмигрантов-католиков, живущих во Франции. В итоге Марло, заподозренный в атеизме, что ставило под угрозу его влиятельных покровителей, был убит в «случайной» кабацкой драке — как подозревают некоторые исследователи, возможно, агентами самой тайной полиции. [2] Второй пример безусловно положительного и в то же время яркого персонажа у Марло — Рамус в «Парижской резне», личность которого должна была импонировать автору своим свободомыслием в религиозных и научных вопросах. Но Рамус, в отличии от Кента, персонаж второстепенный и появляется лишь в одном эпизоде. [3] Сперва Фарнезе конфискует имущество Вараввы под предлогом выплаты дани туркам (которую затем отказывается платить), а потом пытается устроить брак своего сына Лодовико с Авигеей как наследницей Вараввы, хотя у неё уже есть жених (причем христианин) Маттиас, являющийся вдобавок другом Лодовико. Да и в целом персонажи-христиане в «Мальтийском еврее» не сильно лучше Вараввы — скажем, монах Бернардин, узнав из исповеди перешедшей в христианство и ставшей монахиней Авигеи о преступлениях Вараввы, немедленно решает использовать это знание для шантажа. [4] Особенно символично то, что когда Тамерлан ещё в бытность разбойником на большой дороге встречается с похищенной им египетской царевной Зенократой, она выражает надежду, что «боги — защитники невинных» покарают напавшего на беззащитных путников, но в итоге становится для него безропотно-покорной женой. [5] http://www.w-shakespeare.ru/library/plodi-shekspirolyubiya-shekspir-i-shaksper-elizavetinci-i-dzhordano-bruno54.html Интересно, что в одной из версий «Трагической истории доктора Фауста» Фауст и Мефистофель спасают из Рима заточенного там Папой «саксонского герцога Бруно» (осужденного за то, что тот намеревался занять его место во главе католической церкви) — а Джордано Бруно мечтал реформировать религию в духе ренессансного герметизма. Что интересно, хотя в основной версии «Трагической истории…» сцена с Фаустом и Мефистофелем, издевающимися над Папой, очевидно относится к 1580-м годам, когда жил и действовал Джордано Бруно (например, упомянут кардинал Лотарингский), в версии с «саксонским герцогом Бруно» события отодвинуты во времена императора Карла V Габсбурга. Благодаря Фауста за спасение Бруно, Карл V именует его «трижды ученым» — ср. с «трижды величайшим Гермесом», адептом учения которого Бруно был. Впрочем, оценить научную, а не оккультную, составляющую идей Бруно Марло, даже если и был его последователем, очевидно, не мог — в «Трагической истории доктора Фауста» Мефистофель излагает Фаусту не гелио-, а геоцентрическую модель Солнечной системы. [6] https://www.litmir.me/br/?b=169538&p=26