𝙿𝚊𝚛𝚊𝚍𝚒𝚜𝚎 𝙻𝚘𝚜𝚝

𝙸.

      — Что это было?       — Мои доверенные люди, — ответил Квирин, равнодушно пожав плечами.       — Нет, — сказал я. Так уверенно сказал, так твёрдо. Никогда ещё в моих словах, обращённых к господину министру, не было столько меня: — Нет, это не люди.       — Только при них такого ляпнуть не вздумай, Кавиани. Прежде всего это наши дорогие партнёры, и некоторым из них слово «человек» всё ещё дорого, — Квирин хотел вновь нацепить на лицо хитрую ухмылку, но у него вышло лишь скорчить гримасу омерзения. Я прямо увидел, по глазам его прочёл: он вспоминал о костяном хлысте, которым потрясал не-людь, о ладонях, навсегда сомкнувшихся на горле не-людини… Да уж. И всё же нужно было поддержать его не-шутку (или что он там, Главкон его побери, имел в виду). Я окинул Квирина растерянным взглядом, начал думать над тем, что скажу, но выдумать ничего не получилось.       — Ха-ха, — выдавил я. «Ха-ха», да и только.       Прозвучало это ужасно: будто я его передразнил. Частенько у Квирина этот смешок слетал с губ вместе с дымом папироски. Он скалил зубы на мелких чиновников, на кланков, на желанную смерть, на меня, сварившего себе «кофе», на этот самый «кофе» с «молоком», ведь слово «молоко» неизменно воскрешало в памяти угрюмое лицо Диодато. Я ужасно завидовал: мне бы хоть иногда себя отпускать, хоть иногда так беззаботно поглядывать на всё это с высоты нашей башни. Как Квирину удавалось не думать? Он был умён, раз сидел в кресле министра. Мне часто говорили: «Джосайя, ты умён, и поэтому у тебя всё хорошо складывается. Ты умеешь работать, тебя непросто заменить». Подобное говорил Диодато, подобное говорила Бридж… а Полианна? Да, и Полианна тоже говорила такое. Искренне. Надеялась, что за счёт моей головы у Непротивления всё хорошо сложится. Не полюбила, но оценила. Отметила. Выбрала. Я благодарен. Прощай.       Некогда я был уверен: «Я страдаю, потому что умён». Я не умел грезить наяву, не мог работать на автопилоте. Во мне всегда что-то шевелилось, вилось, я непрерывно куда-то стремился; доплетал лишние смыслы тому, чем коллеги делились со мной, думал за людей их мысли. Иногда это было полезно, но чаще — невыносимо. Меня нужно было останавливать. Раз уж я таким родился, кто-то должен был заботиться обо мне; обхватывать моё лицо и зачитывать мантру: «Прекрати думать, Джоз, прекрати думать». Полианна делала это мастерски…       Мой голос отгремел: то жалкое «ха-ха». Я приготовился получить от Квирина пощёчину. Однажды моя глупость доведёт его до ручки — отчего бы не сейчас? Квирин намного умнее меня. Почему он не страдает?       — Иди к себе, Кавиани. Или иди домой, — сказал он и опять полез в портсигар. Ни раздражения, ни издёвки, ставшей такой привычной. Ровный тон; спокойный, серьёзный голос. «Я знаю, что эти морды будут сниться тебе ещё неделю. Я всё понимаю. Отдыхай». Я откланялся и пошёл домой.       Удивительно: я хотел напиться до беспамятства, но в итоге ограничился тем, что повил круги у пары баров, встреченных по пути в квартирку-нору. Не мог я просто зайти и попросить водорослевого. Должно быть, рассуждал как-то так: «Пивом тут не отделаешься. Меня спасёт сома или трезвость, третьего не дано». Сома у меня была, вообще-то; давно уже лежала под матрасом. Я несколько месяцев откладывал встречу с дилером, но в итоге взял себя в руки и выкупил наконец проклятую склянку. Боялся не кланков, а того, что от вида этой штуки меня опять потянет горевать по Бридж. «Тряпка Кавиани, давно стоило выгнать из головы призраков прошлого! "Немашиноугодно". Не выгодно для тебя».       Я дополз до квартирки-норы, достал сому, пораскинул мозгами и решил не принимать. Трезвость, значит. Я знал, что всю ночь глаз не сомкну, но если бы обдолбался — это был бы кошмарный опыт. Ночью вместо Полианны меня навестила бы не-людиня с сомкнутыми на горле ладонями. Тогда Полианна ещё мне снилась… Нет, неверно. Полианна и тогда мне снилась, ведь её так никто и не заменил. Какой позор.       Сон одолел меня только под утро — удалось урвать час спокойной дрёмы. Когда Бомануар начал пищать, я его проклял, но удивительно быстро пришёл в себя. Хорошо, что всё-таки не добрался до сомы.       — Доброе утро, господин Кавиани.       — Доброе утро, Боману…       — Ах, простите! Доброе утро, господин Личный Референт Министра Кавиани.       Я даже улыбнулся.       — Ха-ха. Соберусь переезжать — так и быть, не сдам тебя в переработку.       — Вам уже не хватает этой чудесной квартиры? Тесновато вашим амбициям?       — Немного.

𝙸𝙸.

      Неделя пролетела быстро: работа была несложной, а увиденное мною в тот день хоть и терзало порой разум мутными грёзами, очень быстро потеряло цвет. Возможно, я и раньше догадывался о том, что земная твердь хранит в себе настоящий Ад, просто не осмеливался принять это знание. Если так — нужно привыкать: выходы на связь с Адом скоро станут моей обязанностью. Я крутил в голове наставления Квирина: «Мне нужен мыслитель. Человек, готовый хорошенько подумать, а потом без лишней рефлексии сделать то, что должно». Я хватался за эти слова, как за соломинку. «Без лишней рефлексии» — это точно не про меня, но я чувствовал, что могу хотя бы попытаться.       Вскоре в мою жизнь, как и обещал Квирин, пришла амрита. Я явился за бумагами, а господин министр, оказывается, ждал: стоял у стола, расправив плечи, в руках держал инъектор. Сделал мне укол, не преминув прижать к шее сухую тёплую ладонь. Я даже глаза закрыл, чтобы насладиться прикосновением. Прикосновение другого человека… «такое редкое, такое ценное».       Потом Квирин попросил помочь ему уколоться. Конечно же, он мог справиться и сам: без меня же как-то делал это почти каждый день.       — Если руки дрожат — оставь, разберусь.       — Я всё сделаю, господин Квирин, — тихо ответил я. Вколол ему амриту — он тоже прикрыл глаза. От боли, должно быть: я, как ни старался, сделал всё не очень умело.       Я был благодарен Квирину за заботу. Вот что значило его «помоги уколоться»: «Теперь мы вдвоём тут застряли, Кавиани. На вершине мира. Ха-ха, добро пожаловать в клуб. Я так долго возился с инъектором сам, больше не хочу. Хочу, чтобы мною занялся подающий надежды юноша с блестящими глазами». Квирин иногда делал вид, что прямо-таки наслаждается моим обществом: потягивал меня, словно крепкий коктейль. Он на этой своей вершине уже извёлся от скуки — очень скоро мне пришлось выложить ему всё про мать, Бридж, ребят из кластера, Норико… Это оказалось проще, чем я думал. У меня даже уши не горели, как тогда, в «Окситоцине». «Может, — размышлял я, — если я буду чаще рассказывать о призраках, они наконец оставят меня в покое?»       Мы проболтали весь месяц. Слово за слово — добрались до ещё не остывшего прошлого (до Диодато). Квирин тут же начал отпускать гадкие шуточки; хоть я и понимал, что он себя сдерживает — не озвучивает многое из того, что ему приходит на ум, — всё равно ужасно разозлился. Да, теперь набожность нашего почившего коллеги и мне казалась комичной, однако кощунства, лившиеся изо рта Квирина, почему-то породили желание самоотверженно броситься на защиту доброго имени Ансельма Диодато и оправдать его «борьбу с грехом». Я и не думал, что сказки про Машины Благодати и Любви были мне так дороги. Я прозрел, потеряв больше, чем нашёл. Из моей жизни ушла вера — ложная, дурманящая, но нежная и привычная — и теперь эта жизнь стала совсем невыносимой. Ни друзей, ни любовников, ни богов. У меня осталось только начальство.       До знакомства с Квирином я стремился быть исправной деталью, потому что так велели Диодато и Машины Благодати и Любви, а после — потому что не хотел оставаться сломанным. Я обязан был себя починить. Я собирался сесть на амриту, а это значило вот что: меня ждёт Рай, но дорога к нему займёт вечность… вечность, которую я хотел провести в покое, не в страданиях! Франк Спаситель, почему Квирин не страдает? О, над этим вопросом я долго ломал голову… Как много было порывов схватить его за плечи, выпалить ему в лицо: «Мыслить и не рефлексировать?! Как вы себе представляете такое?! У вас, хотите сказать, получается?! Ну скажите, скажите же мне!»       Прочной связи у нас так и не уродилось. Я не умел строить такие связи, а Квирин, думаю, не хотел тратить на это свои последние дни. Наши отношения всегда были торговлей: открывая мне своё прошлое, он ожидал, что в ответ я развлеку его какой-нибудь байкой. Я узнавал всё больше о его жизни: родители, кластер, первая дружба, первая любовь, путешествие по пищевой цепи, Кай Йенсен (эта часть мне не очень понравилась). Если в целом — захватывающая получалась история, но без сюрпризов.       Квирин был хорошим рассказчиком. Однажды мерный шелест его голоса ушёл из министерских стен, чтобы зазвучать в моей квартирке-норе. Те времена — как бесконечный сумрачный вечер: кто-то склеил воспоминания о них в длиннющий кинофильм, вырезал всю рутину, оставив только радость и боль. Тогда я нормально, в общем-то, отдыхал, но всё равно продолжал превращаться в сплошной оголённый нерв. Являлся на работу в кошмарном виде: дёрганый и лохматый. Бодрствовал ночами… рефлексировал. Я очень старался не расклеиваться и неплохо держался бы, если бы не амрита. Что за дрянь: уколешься — и в голове сразу так чисто; хочется впитывать, анализировать, строить… Не моя история. Мне нужна была сома с её дивными обмороками, но сому хлебать не хватало храбрости. Вот я и висел на грани. Амрита + (−душевное равновесие) = полный коллапс всех систем.       — Неважно выглядишь, — сказал мне Квирин одним прохладным утром.       — И чувствую себя неважно.       — Что случилось?       — Не знаю. Встал не с той ноги.       Как я мог сказать ему правду? «Я болен, потому что не отпустил призраков прошлого»? «Я болен, поэтому вечно рефлексирую»? «Я болен, и это значит, что скоро вы найдёте мне замену»?..       — Что-то в тебе разладилось, Кавиани.       Франк Спаситель… Я кивнул.       — Знаешь, как починить?       — Мне нужен отдых.       — У тебя два выходных на шестерицу. Я в твоём возрасте довольствовался одним.       — Я не отдыхаю в выходные.       — Почему?       — Не получается.       Ну вот и всё. Так я и признался.       Квирин, нахмурившись, обратил взгляд на окно-экран — там безмолвно бушевал снежный буран; деревья, белые и блестящие, склонялись к замерзшей реке. Красиво…       — Что поможет тебе, Кавиани? Отвечай честно.       — Я всегда честен с вами.       — Отвечай честно. Проси о чём захочешь… кроме, ха-ха, преждевременной кончины, — лицо Квирина начало светлеть, а на губах вновь порхала едкая ухмылка.       — Мне поможет сома.       — Сома? — он даже ахнул от удивления.       — Всё так.       — Главкон с тобой! Тебе что, нужно моё разрешение? Ты не способен купить сомы сам?       — Не способен принять.       Так я повторил своё признание.       — Вот что, Кавиани… — Квирин выстукивал по столу какой-то нехитрый ритм; в его голосе, к моему удивлению, не слышалось злобы, — сегодня вечером жди гостей.       «Вы же не о кланках?!» — чуть не вырвалось из меня.       — Я не о кланках.       — Да, разумеется.

𝙸𝙸𝙸.

      Тогда-то он и постучал в мою дверь впервые. Не соврал: пришёл один, принёс склянку с сомой. То, что под матрасом лежала такая же, мне показалось очень смешным.       Всё ощущалось совершенно нереальным. Господин министр — на пороге квартирки-норы… Мне было и страшно, и стыдно, но предвкушение долгожданного покоя заставляло гнать тревоги прочь. Я мучался сомнениями: «Странно, что я собираюсь сделать это с ним…» — только пути назад уже не было.       — Давай стаканы.       Вот так сразу? Ну да, он не был похож на человека, который станет тратить время на прелюдии. Я передал ему чашки, из которых мы с… ох… В общем, из которых я пил сому в прошлый раз.       — Тебе покрепче?       — Нет, послабее.       Квирин извлёк из-под плаща бутылку водорослевой водки. Я не удивился: бедняки Города пьют «зелёнку», богачи — «настоящую водку», а богачи из богачей, поняв, что к чему, начинают обходить все «настоящее» десятой дорогой. Он наполнил чашки — сома, пошипев, свернулась в два серебристых клубка. Я выглянул в окно — сумерки уже выключили, включили лунную ночь.       — Держи, — Квирин вложил чашку в мои ладони. — Теперь отдохнёшь?       — Непременно. За вас, господин министр.       Мы выпили, и Квирина сморило его сразу же — он рухнул, не стесняясь, на мою кровать и с удовольствием закурил. Я почувствовал, что вот-вот начнётся, и предусмотрительно устроился на полу. Я соскальзывал в пропасть, кутаясь в сладкий дым, который выпускал изо рта мой гость.       Сердце стучало в висках. Я сидел, уставившись на свои руки: они были будто и не мои вовсе. Поначалу мне чудилось, что я сплю… как бы… ещё сплю предыдущую ночь; ночь перед тем днём, когда я пришёл к Квирину и во всём признался. Потом видения стали хаотичными… не имевшими ни начала, ни конца. Ни одну мысль не удавалось удержать в голове дольше мига.       — Кавиани? — голос Квирина донёсся откуда-то сверху; я обернулся и едва не ослеп, по глупости взглянув на настенную лампу.       — А?       — Что ты там делаешь?       — Ничего…       — Иди сюда.       — Там тесно. Не хочу… вас стеснять.       — А зачем ты меня пригласил?       «Я не приглашал, — хотел возразить я, — вы сами пришли!» — а потом понял, что он прав, и кое-как залез на кровать.       Теперь мы с Квирином лежали плечом к плечу, передавали друг другу папироску — бесплодные, пустые видения ушли, словно испугавшись его присутствия. Сознание заполонили тёплые образы; в чреве всё сжалось от сильных переживаний. Кажется, я даже плакал и совсем этого не стыдился. Мы с Квирином делали то, что делают все люди, наглотавшиеся вместе сомы: пялились в бездны друг друга. Он был немного во мне, я был немного в нём; по части духовного — всё почти как с Полианной.       В конце концов я в самом деле уснул. Сны мои были безумны: раз всё что есть в Городе сделано из нас амриту тоже могут делать из нас и когда Квирин уйдёт я волью в вену то что бежало по его венам и может быть заберу не только его силу но и его бесстрашие его ум его способность смеяться кошмарам в лицо… До сих пор помню эти больные идеи; целый рой их тогда стрекотал под потолком.       Увы, перед пробуждением мой измученный разум опять погрузился во мрак. «Когда-нибудь Квирин уйдёт, — рассуждал я, борясь с остатками дурмана, — вот хотя бы сейчас. Я открою глаза и пойму, что обнимаю его оцепеневшее тело. Не холодное, не мёртвое, конечно. Пустое. Если и будет ещё что-то биться внутри, оно уже никогда меня не услышит. Квирин перешагнёт порог Рая, ляжет рядом с Франком-спасителем и обретёт покой… А что же я? Я опять останусь один. Буду бродить по верхним этажам Столпа, не находя, к кому броситься в объятия. Я буду так страдать! Я стану паразитом, присосусь к кому-нибудь амбициозному, но запуганному, кому-нибудь "подающему надежды", вытяну из него всё человеческое тепло… и так год за годом… хозяин за хозяином. Квирин будет блаженно тлеть под Чистым Небом и Ярким Солнцем. А что останется мне? Жизнь! Жизнь… чтоб её Главкон отымел во все дыры… Эта горькая, невозможно долгая жизнь…»

𝙸𝚅.

      В итоге всё получилось совсем не так. Я, кажется, только в одном не ошибся: мы действительно проводили его в Рай. Не следующим утром, разумеется. Много позже.       Когда Город прощался с ним, у меня не было времени на скорбь: бумажная волокита, сопровождавшая принятие мною нового поста, затянула весь Столп в водоворот однообразных будней. Я впервые смог вздохнуть полной грудью. Худшее случилось — бояться было больше нечего. Тогда я впервые подумал: «И смысл теперь страдать?»       Я уверенно обживал новое обиталище. Неправильным поначалу казалось сидеть в его кресле, за его столом, листать его книги, но очень быстро эти вещи утратили всё сакральное, обратились просто тканью, просто деревом, просто бумагой. Амрита перестала давить мне на голову, сома — манить в моменты уныния. Всё менялось. Всё становилось… в кои-то веки… правильным?       На сегодняшний день у Министерства Демографии отлично идут дела. О себе могу сказать то же самое. Теперь приходящие в кабинет люди, не-люди и прочие твари вынуждены иметь дело со мной непосредственно. К счастью, мы быстро нашли общий язык — встречаемся лишь затем, чтобы обсудить нашу «торговлю». Я никогда не жадничаю, но и провести себя не позволяю. Думаю, господин министр гордился бы мной.       Теперь те печали, о которых я рассказывал, кажутся мне глупой фантазией. Почему так получилось? Почему я потратил столько лет юности на агонию? Должно быть, каждому из нас уготована идеальная ячейка, но не каждый успевает отыскать свою. Мне повезло — я всё же успел… Забавно вышло: я так боялся одиночества, но мне никогда не давали попробовать его на вкус. Вечно кто-то крутился рядом: какие-то призраки, тени, внимания которых я почему-то так отчаянно желал. Теперь я один на вершине мира… Совсем один. И это вовсе не страшно. Я больше не страдаю, ибо больше не принадлежу себе. Я стал частью Города и того, что дышит под ним; я стал жилой, я стал связкой — исправной деталью, помогающей гнать кровь по телу этого прекрасного чудовища.       Я занял свою ячейку и поглядываю отсюда на земли, что лежат между Раем и Адом. Они полны одиноких сердец: юноши и девушки бродят по улицам, не находя, к кому броситься в объятия. Они так страдают… Ах, они плачут много и горько! Как хорошо, что я больше не в их числе. Я провожу дни в удобном кресле: читаю романы прошлого, пишу отчёты, смотрю в окно-экран. Торговля с гостями и амрита — все мои заботы. Жалею только порой, что не с кем больше делить инъектор. Наверное, это какое-то чувство-рудимент: как я сказал, я вырос из нужды греться о тело ближнего.       В остальном всё у меня отлично. Да… всё отлично, в общем-то. Чего ещё пожелал бы? Не знаю, что и ответить… Наверное, крепкий коктейль и папироску.