Все истории одинаковы

Тяжёлый масляный свет фонаря размазывается по поверхности гладко отполированных камней, делая стены иссиня-золотыми. И такими же синими тенями собирается на складках одежды – новоявленный анакс сегодня снова в белом. Золотое шитьё не сияет так, как должно (уж в этих-то мелочах разбирается каждый уважающий себя дворянин), потому что костюм явно предназначен не для посещения тюрьмы. Для яркого дневного света. – Вам не идёт белое. Впрочем, кажется, об этом я уже говорил в прошлый раз. – Это всё, что вы хотите сказать? – Белое... – стоило бы помолчать, но звук собственного голоса успокаивает. – Оно как жемчуг на молоденькой девице. Слишком ко многому обязывает. Смените костюм, пока народ не привык. Пожалуй, и портного тоже смените, у нынешнего очень мало вкуса. У Альдо идеально красивое лицо. Как у статуй, украшающих садовую галерею. Очень правильное в гармонии всех своих черт. Вплоть до картинных крупных локонов, обрамляющих скулы. А всё-таки белое – какая пошлость. – Сменю, – легко соглашается Альдо. – Сегодня же и сменю. Его посажу в вашу камеру, а вас переведу в новую. Вам понравится, герцог. И, пожалуй, и правда на пару недель воздержусь от посещений, мне ведь нужно будет заказать новому портному новые мундиры для армии... – Право я не расстроюсь, как собеседник вы очень утомительны. Альдо все-таки не удаётся удержать лицо, уголки губ возмущённо дергаются вниз. – Впрочем, ещё пару историй я сегодня готов выслушать, – ладонь как будто сама небрежным взмахом указывает на колченогий стул. Звякает цепь, перекинутая через запястье. Не воспользовавшись сомнительным предложением, Альдо приближается и смотрит сверху вниз с выражением едва сдерживаемой злобы. – Для вас я не собеседник и не менестрель, рассказывающий истории... – А кто же тогда? – удивление выходит почти ненаигранным, осталось только поверить в него самому. – Правитель, имеющий право вершить суд над изменниками, – он читает словно по написанному. Словно играет на сцене какую-нибудь пьесу из Дидериха. Этой актёрской игрой можно было бы восхититься, если бы у спектакля был конец и занавес, а актёры знали, что вернутся к полуночи домой. И снимут с себя белые тряпки. – Вы находитесь под арестом. В ожидании казни, потому что, как враг отечества... – Нет, только не разговоры про отечество на трезвую голову, – он по привычке поднимает руки, чтобы закрыть ладонями глаза, преодолевая головную боль. Но, звякнув цепями, возвращает кисти на колени. Масляные солнечные зайчики мечутся по стенам. – Кстати, арестовать меня вы тоже не удосужились самолично. Поскольку врагом короны я себя не считаю, а ваши притязания на то, чтобы стать моим личным врагом, нахожу совершенно не впечатляющими... – Вы пожалеете об этих словах, – все-таки красивый, безоговорочно красивый, даже когда неприязненно кривит рот. Но в историю войдёт определенно не с этим эпитетом. – Последнее, о чем стоит сожалеть – это о словах. Захлопнувшаяся дверь отрезает полосу дрожащего света и наступает темнота. А затем и тишина, когда в коридоре стихают шаги стражи. Наверняка, реплика о новой камере была не шуткой. Хотя бы отчасти. Значит, дальше будет ещё веселее. ** Чужое присутствие ощущается едва-едва. Прохладные пальцы касаются лба, а затем соскальзывают на скулу, заставляя окончательно проснуться, и исчезают совсем, как только он открывает глаза. Алва, склонившийся над ним с потрескивающей дрянной свечой в руке и в белой рубашке, выглядит призраком какого-то эсператистского святого. Но отстранённо-спокойное лицо не даёт повода даже на секунду испугаться. – Это сон, – объявляет он скучающим тоном, словно каждую ночь обходит дом, сообщая каждому желающему, что людям свойственно видеть сны. – И... это даже не ваше воспоминание. Не обязательно его так настойчиво... вспоминать, – он морщится, скорее всего, недовольный получившейся формулировкой. Вряд ли чем-то ещё. – Я вас разбудил? – Робер ощущает одновременно вину и желание затянуть подольше бессмысленный диалог. Альдо продолжает как будто присутствовать в комнате, тонкий, озлобленный, одетый в бело-золотое, готовый шагнуть навстречу из самого тёмного угла и начать возбуждённо говорить, словно они ни на секунду не расставались. Вызывающий тоскливую боль непонятного свойства. Робер закрывает глаза руками, надавив пальцами на переносицу, словно так можно стереть замершие перед внутренним взором картинки. – Нет же. Это я разбудил вас, Ро, – Алва недовольно хмурится в ответ на этот его жест и отстраняется. Робер удерживает его. Хотел за рукав, но выходит – за запястье, тонкое, но тёплое, в отличие от пальцев. Если стиснуть сильнее, то можно ощутить пульс. – Так называла меня только Жозина. Мать, – добавляет он в ответ на безмолвный вопрос. – Я не хотел напомнить ещё и об этом, – Алва осторожно качает головой. Рассыпаются по плечам волосы, больше не собранные лентой. – Неважно. Может быть, я даже хочу... вспоминать. Поддавшись его хватке Алва делает полшага вперёд, но не садится на краю постели, предлагая продолжить разговор, а упирает в этот край колено, словно готовый сопротивляться попытке сильнее потянуть себя за руку. Робер понятливо отпускает его запястье. – Она вас любила... – Наверное... не так сильно, как Мишеля, но его просто нельзя было не обожать. Я не завидовал... Они все любили друг друга, – только в этот момент Робер понимает, что фраза Алвы не была вопросом. – Почему вы смеётесь? – Думаю о том, как одинаковы все истории. Мы с вами думаем, что живём, всерьёз страдаем, любим кого-то, с большим или меньшим успехом пытаемся умереть, и всё это уже тысячу раз было с другими, меняются только имена. А в иных семьях даже и они не меняются. – Вы ведь размышляли о том, как его, – он не решается произнести вслух имя Альдо, – будут называть в народе. – А вы думали, что собираетесь превзойти славу Рамиро Вешателя, – Алва все-таки окончательно отстраняется от него, поворачивается в профиль, почти скрыв лицо за волной волос, и очень тщательно начинает крепить свечу в подсвечнике на столе, – а потом пожалели вздёрнуть щенка, который по вам стрелял. Мало ли, кто и о каких глупостях думает на закате под приступ головной боли. Дверь открывается с коротким скрежещущим скрипом, не дав Роберу возразить на это странное обвинение в излишней гуманности. Собака проскальзывает в двери первой, за ней так же стремительным гибким движением появляется Марсель, моментально захлопнувший створку. – Я, конечно, знал, что вы разведете светскую болтовню, не дожидаясь меня, но для приличия можно было хотя бы выпить. Котик, не подлизывайся, у этих благородных господ нет никакой закуски, они даже не пьют. Пёс все равно подходит к Алве и позволяет почесать себя за ушами. – Я помешал чему-то важному? – Не особенно важному, но помешали, если это доставит вам удовольствие, – Алва усаживается за стол, отгородившись от них обоих мерцающей свечкой, бросающей на его лицо мечущиеся отсветы. – Я собирался рассказать легенду, но теперь думаю, что... – Расскажите, – прерывает его Робер, запоздало смутившись того, что это могло прозвучать достаточно грубо. – Расскажите, Рокэ, – легко поддерживает его Марсель, – у меня нынче нет никакой возможности добиться от вас ваших кровожадных кэналлийских сказок, кроме как подкараулить момент, когда вы рассказываете их Эпинэ. – Он оглядывает комнату в поисках ещё одного стула, не находит его, и, пожав плечами, усаживается на кровать в ногах Робера. – А вы, Робер, простите мою грубость, но у вас тут слишком аскетично даже для эсператиста, а мы с Котиком обещаем быть паиньками и сидеть тихо. Собачья морда понятливо выныривает из-под кровати и тычется влажным носом в ладонь Робера. Алва, выдержав долгую паузу, пока они все перестанут возиться, равнодушно пожимает плечами. – Пусть будет сказка. В ней говорится про... допустим, марикьяре. Чтобы не оскорбить никого из присутствующих. Этот марикьяре был немного моряком, немного торговцем, немного искателем приключений, едва ли история донесла до нас какие-то значимые его деяния... – Тем более, что ты придумал его только что, Рокэ. – Какая разница, – Алва снова пожимает плечами, подняв отсутствующий взгляд на Марселя. – Я не придумаю ничего из того, что не случалось бы уже задолго до меня. – Продолжайте, – у Робера не получилось бы принудить к молчанию Марселя таким же простым жестом, как умницу Котика, но Марсель замолкает и сам, бросив на них косой вопросительный взгляд. – Однажды он вёл свой корабль к родному берегу, более чем довольный своей добычей. В сундуках были золото и драгоценные камни, жемчуг и изысканные ткани. Он был богат. Достаточно богат, чтобы осесть на берегу, если не до старости, то на долгие годы, выстроить дом, который возможно будет сделать фамильным гнездом и передавать от отца к сыну. В этих раздумьях он поднялся на палубу, всматриваясь в город на горизонте. Воображая, в какой его части хотел бы отстроить свой новый особняк. И тогда он увидел посреди вспененных судном волн жеребца невероятной красоты. Тот ступал в гуще чёрной воды, словно вышагивая по мостовой, а его грива пенилась кольцами, словно морские волны, разбившиеся о скалы. – И он решил поймать коня? – в голосе Марселя звучит неожиданное снисходительное сочувствие. К несуществующей лошади? К капитану корабля? К рассказчику? – Купить, – поправляет его Алва. – Каждый уважающий себя марикьяре знает, что от моря можно откупиться... До определённой степени. Или купить у него жизнь, свою, чужую, неважно. Капитан отдал всё своё золото, и всё его приняли морские пучины, и приняли бы гораздо больше. Но этого было достаточно. С корабельного трапа на сушу он вёл лучшего на Марикьяре коня. Конечно, ему предлагали продать его. И обещали больше золота, чем утонуло в море. Но капитан отказался. – Мечты о домике на морском берегу явно отодвинулись на пару лет в будущее. Котик разочарованно скулит, соглашаясь с Марселем или требуя внимания к своей персоне. – Безусловно, отодвинулись, – легко соглашается Алва. – Но лошадь того стоила. Они были вместе долгие годы. И на войне, где смелый марикьяре знал, что его конь первым вырвется в атаку, стремительный, словно ветер. И в дальней дороге, где конь чуял чужаков и никто бы не угнался за ним и его владельцем. И на городской площади, где чествуют победителей цветами, и красавец мориск чеканит шаг тонкими копытами. Марикьяре так любил этого коня, что не сменил его даже в свадебной процессии, не променял на роскошных белых трёхлеток. Многие предвещали ему беду, но свадьба состоялась. Затем родились и дети. – Рокэ, мы пропустили усадьбу на морском берегу. Он её все-таки отстроил? – Конечно. Каменный дом и фруктовый сад, всё, как и было принято у марикьяре. Дети росли, а он никому так и не рассказал, как добыл красавца коня. Только однажды, устав от спокойной жизни и поддавшись воспоминаниям, он оказался на морском берегу. Конь неторопливо ступал, увязая в мокром песке, бился под его копытами прибой, белели на горизонте корабли с распахнутыми под ветром парусами. Марикьяре долго смотрел на них, завидуя тем, кто сейчас на борту. А потом опустил взгляд, чтобы не питать свою злобу. Прибой схлынул, оставляя на песке золотую монету. Марикьяре усмехнулся, вспоминая, как выкупил у моря лошадь, но не стал спешиваться ради находки. Таких монет у него теперь было много. Но чем дальше он ехал, тем чаще блестели золотые под ногами коня. И ещё ярче они блестели сквозь пену там, где продолжал биться прибой. Что могло случиться? Шторм расколол прогнивший в воде сундук и поднял с морского дна монеты? Его монеты. Когда-то он заработал их сам – честно или нечестно, но он держал их в руках. И отдал в обмен на лошадь. Только лошадь давно привязалась к нему, признав единственным хозяином и слушаясь беспрекословно. И никто не отнимет её назад. А золото осталось лежать в морских глубинах – для кого же? – И он вошёл в воду, – без каких-либо сомнений договорил за Алву Робер. – Конь вошёл в воду, – Алва почти без внимания отнёсся к его реплике, как и к бурчанию Марселя, решившего отметить, что "ничем хорошим эта история точно не кончится". Казалось, что сквозь почти сомкнутые длинные ресницы он рассматривает огонёк свечи, совершенно забыв про собеседников. – Осеннее море обманчиво ласково. Тёплое у берега, но обжигающе холодное на глубине. Расчерченное дорожкой солнечных бликов, таких золотых, так похожих на россыпь монет... Он подгонял и подгонял коня – того коня, что не предал его ни разу, что послушно рвался сквозь людские волны, как через морские волны, раздвигая их грудью. Он думал, что сумеет поймать солнце, клонящееся к горизонту, и оно было всё ближе, и ближе, и ближе... А потом наступил закат. В воцарившейся тишине только Марсель с кошачьим фырканьем передернул плечами, выводя Робера из оцепенения. – О чем эта история, Рокэ? – Роберу казалось, что он задаст этот вопрос ровным голосом, но моментально вцепившиеся в его плечо пальцы Марселя дали понять, что нет. – Не о вас ни в коем случае, – Марсель, кажется, и сам ощутил, что перегнул палку, и выпустил его плечо, уже не сжимая, но просто положив на него ладонь. – Всё, что рассказывает Рокэ Алва, он рассказывает о себе. – А как вам кажется, о чем она? – внезапно заинтересовавшийся Алва поднимает на них взгляд, небрежно рассекая пламя свечи резким движением пальца. – О том, что с самого начала не нужно было приручать морскую тварь, – Роберу тоже хочется засунуть руку в свечное пламя. Желательно всю ладонь, чтобы прийти в себя. – Вы ведь не ожидали, что он ответит что-то другое? – Марсель отстраняется от него, переключившись на поглаживание Котика. – Правда для каждого своя. Если вы спросите Валме, то он ответит, что это история про дурака, который погиб ради золота. Я сказал бы вам, что это история о лошади и о том, что верность убивает. Для вас это история о тварях, хотя вы несправедливы к ним, я думал, что ваша фульга сделает вас более терпимым... – Нет. Нет, Рокэ, всё это чушь, – напоследок потянув пса за ободранные в драках уши, Марсель поднимает на Алву прямой и очень серьёзный взгляд. – Романтическая чушь для сельских посиделок. А смысл вашей сказки в том, что только дурак выходит в море не на корабле, а на лошади. И ваш хваленый марикьяре явно был выдающимся остолопом, раз не знал таких элементарных вещей. – Иногда я думаю, что ваш отец зря волновался на ваш счёт, вы истинный Валмон, способный во всём найти практическую пользу. – Вы сегодня все время пытаетесь меня укусить, но я вас прощаю за дурное настроение, вы плохо спите в этом доме. Вы оба. И, кажется, рациональное зерно из сегодняшней сказки вынес только я, пусть мне она и не предназначалась. Вы не корабль, Рокэ, не боевой флагман, и даже не приличная галера. И он, – палец выразительно тыкает в Робера, – тоже. Так что въезжать в закат мы будем каким-нибудь совершенно иным способом. Я оставлю вам Котика, – Марсель неожиданно переключается на Робера, развернувшись к нему всем телом. – Он не привык спать в этой комнате, но боюсь, что предложить самому охранять ваш сон будет пошлостью сродни виршам Дидериха. И здесь все равно негде расположиться, если ты не собака. Не найдясь, что ответить на этот монолог, Робер беспомощно оборачивается к Алве. Но тот тоже молчит, хорошо бы это молчание еще не трактовалось как озадаченное. Дверь за Марселем выразительно захлопывается. Котик, как и обещано, остаётся в комнате, и шумно крутится около постели. – А ведь нельзя отрицать, что он прав, – Алва выпрямляется на стуле, словно собрался принимать парад в полном обмундировании. – В том, что мы напрасно лезем в воду? – В том, что вам нужно выспаться. Ложитесь. Они на несколько секунд встречаются взглядами, а потом Алва кончиками пальцев гасит чадящий фитилек свечи. В темноте слышно только дыхание собаки, улегшейся на пол у кровати. – Вы хорошо понимаете кэналлийский? – Достаточно, чтобы перекинуться парой слов в таверне, но весьма плохо, если вы хотите рассказать ещё одну легенду на местном наречии. – Хорошо, – в темноте не разглядеть, но по голосу кажется, что Алва неожиданно улыбается тонкой и быстро гаснущей улыбкой. – Это хорошо. Я спою вам песню. Не обязательно понимать слова, чтобы понимать песню, иногда даже лучше не знать их совсем. Спите. Не дожидайтесь конца. У старых песен не бывает конца, они повторяются и повторяются... Он начинает историю как будто бы с середины. Без гитары, без струн, просто рассказывая, напевно и вдохновенно. Эта песня не похожа на те, что поют за обеденным столом. Не похожа на песни менестрелей. В ней звучит что-то пугающе древнее, старше проклятой Гальтары, и что-то бесконечно живое, заставляющее судорожно втягивать ноздрями воздух и замирать на выдохе. Робер хочет сказать, что понимает смысл. Почти понимает. Почти всё, кроме живописных оттенков розового и закатно-рыжего, описывающих цветущие гранатовые деревья. Наверное, их нужно просто увидеть, чтобы подходящие слова сами сложились в мелодию, единственно верную, витиеватую, как ветви плюща на знакомой ограде, резкую как скрип калитки в саду, бесконечную как шум прибоя на морском побережье. Дневной солнечный свет кажется сухим и жгучим по сравнению с маслянистыми потёками света в тюремной камере. Южное солнце, под которым за считанные минуты распускаются цветы и которое выжигает их за считанные часы. Он входит в этот плавящийся жарой полдень, отодвигая с дороги тяжёлые гибкие ветви, полные мелких едва схватившихся соцветий. Он улыбается тем, кто стоит вдалеке, им, ещё не успевшим его заметить, все равно улыбается, счастливо, неудержимо. Прилагает усилие, пытаясь вспомнить их всех по именам. Все истории одинаковы. Мишель улыбается точно так же, как Рубен. Жозина с распущенными по плечам волосами, в синем полощущемся на ветру платье, неуловимо похожа на Долорес. Не имеет значения. Он все равно протягивает навстречу ладонь, словно не надеясь преодолеть то ничтожное расстояние, которое их разделяет. Цветы гранатового дерева розово-оранжевые. Ядовито-яркие, обещающие перевоплотиться в нежную горечь. Сначала он видит только цветы, а потом тонкую фигуру в непривычной светлой рубашке, какие носят обычно марикьяре. Альдо – или кто-то похожий на него – оборачивается к нему, беспомощно вздернув брови, как смотрел когда-то очень давно в Агарисе, на площадке для фехтования, ошибаясь и снова ошибаясь в выпадах. Но через секунду лицо озаряется узнаванием. Он произносит что-то, беззвучно размыкая губы. Должно быть, имя – чьё из них? – и протягивает на ладони пышный гранатовый цветок. Сияющий как закатное солнце. Утром Робер просыпается один в комнате, залитой солнечным светом.