Те, кто видит дрянь

      Если бы Хитоши решили спросить, в какой момент его начавшая превращаться во что-то невозможно радужное и подозрительно смахивающее на бредово идеальный сон жизнь решила вернуться к привычной веренице абсурда, с завидной регулярностью сменяющегося катастрофой, он бы скромненько опустил глазки, приподнял плечики, сплетя пальчики в замочек и стеснительно потыкал немного ободранным — нет, совсем не из-за частоты повторений подобного действа, честно-честно — носком кроссовка пол. А потом растянул бы губы чеширским котом и, не мигая смотря в красные вечно полные живой ярости глаза Бакуго, заявил, что все началось с миски смертельно острого карри на столе его комнаты.       Потому что это было неожиданно. Потому что это было утро. Потому что он замер на минуту, тупо уставившись на обычную такую, зелененькую, миску, наполненную рисом, политым карри. Потому что еда была еще теплой, а рядом с нею нашлась еще и записка. Милейшего содержания.       «Ты тощий как чертов мертвяк»       И Хитоши не понял. Совсем ничего, кажется.       Рис был нормальным. Самым обычным. В нем не было ни червей, ни личинок, ни странных коконов, которые могли бы раскрыться в желудке, выпуская кучи плотоядных жуков, которые начали бы выедать органы, как в старых отвратительных фильмах, в огромном количестве прятавшихся под каждым третьим матрасом в приюте, а карри оказался невероятно вкусным и вовсе ничем не отравленным, хотя язык и горло от него жгло так, что из глаз почти выбивало слезы. Хитоши никогда не считал себя поклонником острых приправ и соусов, но конкретно этот оказался настолько потрясающим, что вся уверенность в собственной трогательной привязанности к мягким сливочным и сырным начинкам начинала меркнуть, осыпаться искрами, сожженная вместе с языком.       После этой штуки даже губы покраснели, впервые став выглядеть не как у замороженного трупа, без необходимости стираться и царапаться о внутреннюю сторону намордника или растягиваться напряженным кольцом по силикону кляпа.       Но… он не понимает. Записка ни черта не объясняла, хотя Бакуго наверняка счел ее очень содержательной и прекрасно отстаивающей смысл существования чашки риса со вкуснейшим карри в пределах его комнаты, где никаких разночтений в ее предназначении найтись не могло. Вот как-то совсем. Возможно, для всех, кроме Хитоши, потому что тогда это начало бы походить на то, что по какой-то абсолютно странной и непонятной причине Бакуго счел его достойным. И ответ на чертово «почему» оставался за гранью возможностей здравого смысла, а потому никаким полноценным прогнозам и оценкам не поддавался.       Он просто не знал, что с этим делать. Еду просто так никто и никогда не предлагает. Всегда есть причина.       Здесь и в приютах Хитоши кормили, потому что это входит в обязанности директоров, взявших на себя ответственность за кучу малолеток разной степени опасности и вменяемости. Лысый делает вид, что не знает, что его работники перехватывают нарезку, пока не поступят жалобы, потому что ему откровенно плевать на все, что не приносит проблем. Гиран… Гиран за все услуги готов брать оплату натурой, поэтому с ним всегда и все понятно сразу. Хочешь есть — работай. Где — уже его забота. Назови условия, на которых готов торговать своей причудой и умелыми руками. Это не рабство и не принуждение — сделка. И Гиран — лучший в своем деле.       А Джин просто слишком хороший и предлагает напитки, потому что в его конкретном случае повесившаяся в холодильнике мышь — это даже не метафора с примесью гипертрофированной гиперболы, а отражение бытия. Того самого, в котором после несчастного случая с заевшим верхним ящиком, повлекшим за собою бесповоротную кончину ни в чем неповинного существа, обреченного болтаться на собственном хвосте, Хитоши собственноручно вытаскивал тощую обмерзшую крысу и заливал все внутренности холодильника смешанным с водой уксусом, а потом еще и содой, пока хозяин квартиры пытался прийти в себя после небольшого — всего в три мертвых клона — срыва, завернувшись в футон и простыни.       Где в этом круговороте причин и следствий Бакуго — загадка.       Это странно. Абсолютно, безоговорочно, несомненно странно и точно что-то должно значить. Бакуго ведь даже не… не готовит для других просто так. Он испек какой-то невероятно пахнущий мясной рулет для Киришимы, потому что тот «не вел себя как идиот» на тренировке и — по тому, что удалось услышать — заслужил похвалу от Всемогущего. Сделал завтрак Джиро в обмен на пару пробежек в одних из ее наушников. Однажды ночью, в одну из тех, в которые он просыпался, неизменно резко и сильно врезаясь ногой или локтем в стену и выпуская серию приглушенных взрывов, не рассчитал количество продуктов и приготовил слишком много сомена с омлетом и курицей, отдав утром часть потом еще пол дня без умолку болтавшим об этом знаменательнейшем событии, за которое точно стоило благодарить не только богов, но и, наверняка, дзасики-вараши, без чьей помощи подобное действо точно обойтись просто не могло — нет, Хитоши ни в коем случае не врезался головой в стену на этом моменте — Скотчу, Рожкам и Молнии, которые постоянно пытались уломать его сделать им что-нибудь. У Бакуго тоже всегда была причина.       И в чашке на столе Хитоши — в том числе. Ее не может не быть.       Поэтому он здесь. За стенами ночь и темнота, прорезаемая светом растущей луны и крошечными искорками звезд. До экзамена всего лишь день. Хитоши медленно моргает в трех секундах от стука в дверь комнаты Бакуго после очередного внезапного глухого грохота за стенкой. Дряни в коридоре нет, и ему кажется, будто все поддернуто сероватой дымкой. Щель единственного выходящего наружу замка на двери пытается раздвоиться перед глазами.       Хитоши абсолютно не верит в то, что собирается сделать.       Вместо стука вышла у него скорее парочка скребков, но и их хватило, чтобы тихое шарканье по ту сторону двери резко стихло, а потом вернулось, приблизилось, сменившись щелчками отпираемых замков. Четырех. И последним повернулся тот, что выходил в коридор. Словно та линия защиты, на которую изначально и не надеялись.       Хитоши замками не пользовался вовсе, поэтому никак комментировать эти маневры не собирался. В его картине мира от похищения может защитить разве что нахождение посреди жерла вулкана перед самым его извержением и то, только если похитителем окажется не кто-то вроде Старателя.       — Что? — Бакуго не то чтобы шептал, но говорил тихо и звучал при этом как-то не очень хорошо. Слишком хрипло. Слишком измучено. Так, словно бы он только что оторвался от многочасовой погони. И совсем без свойственной ему уверенности — той силы в голосе, которая обещала немедленную расплату за любое сомнение.       Это плохо.       И еще хуже, что выглядит он при этом точно так же. То есть не очень хорошо и жутко измотанно. И пытаться винить в этом тусклую полоску света от настольной лампы у него за спиной наверняка совершенно бессмысленно. Кожа на груди и плечах блестит от высыхающего пота там, куда падает свет. Волосы в полнейшем беспорядке — они липнут к шее и вискам и торчат так, словно бы он сжимал их руками, чуть ли не в попытке выдрать. Хитоши знает, как это выглядит. А еще знает, что боль от вырванных клоками волос способна вытащить из кошмара, а вот помочь восстановить хотя бы дыхание или словно бы пытающееся проломить грудную клетку сердце — уже нет. Покрасневшие глаза смотрят рассеяно, а тени под ними не оставляют ни малейшего сомнения в том, что эти ночные подъемы пожирали силы Бакуго больше, чем он готов был признать или хоть как-нибудь продемонстрировать.       Еще раз. Это не очень хорошо. А если откровенно, то совсем не хорошо и почти равносильно приближающемуся апокалипсису. Отсутствие волнами исходящей от Бакуго уверенности, явственно ощутимой яростной решительности и силы делало его похожим на кого-то… другого. Уязвимого и напуганного. Почти что беззащитного. И Хитоши не нужно быть гением, чтобы понимать, что это чертовски ненормально. Дело даже не в том, что он не выглядел так, даже когда сидел прикованным цепями к проклятому стулу в окружении злодеев, которые могли убить его в любую секунду, не совсем.       У Бакуго Кацуки было то, чего никогда не было у Хитоши — сила говорить все, что думает. А сейчас… сейчас она словно бы пропала. Он слышит разницу. Она в голосе. В самом вопросе. Всего лишь мелочь. Совершенно незначительная деталь, на которую легко не обратить внимания.       Хриплый надрыв слишком хорошо маскируется за сонливостью.       — Ты не спишь. — Хитоши делает небольшой шаг в полоску света и уверен, что выглядит жутко, потому что взгляд Бакуго сразу же обостряется и становится более похожим на привычно резкий, а не этот усталый и растерянный. И от этого становится легче. Иногда способность пугать людей может доставлять удовольствие. По крайней мере, Бакуго такое нравится. А значит…       Отлично. Быть жутким — единственное, что Хитоши может делать без особого напряжения.       — Чертовски очевидно. Если это все… — кажется, перед ним собираются хлопнуть дверью и будь он проклят, если позволит это сейчас. У Бакуго через день экзамен. Если он провалит его только потому, что не мог нормально спать, это станет самым гадким разочарованием, которое только можно представить.       Хитоши прекрасно понимает, что между ними пропасть в сотни тренировок, чистой боевой мощи и, наверняка, целые килограммы мышечной массы, но не может выбросить из головы мысли, что проигравший из-за такой мелочи Бакуго будет разочарован в себе точно так же, как и он на вступительных.       Невообразимо отвратительно.       — Хочешь, я тебя выключу? — Хитоши впервые задает ему вопрос напрямую. Не отводя взгляд обращаясь словно бы к воздуху или, как когда он пытался вести себя нормально, перетаскивая на свою сторону союзников.       Возможно, Бакуго тоже видит разницу и поэтому, сжав зубы, смотрит из-под сведенных светлых бровей тяжело и оценивающе. Хитоши хочется дернуть плечом и еще немного ссутулиться, опустить глаза и отвернуться. Ему не нравятся такие взгляды. Правда не нравятся. Их, эти молчаливые гляделки, стерпеть сложнее, чем удары и оскорбления. Всегда остается лишь сжимать зубы и продолжать смотреть прямо, пока в груди жалкой имитацией сердца пульсирует тьма в глубине бездонной пропасти. Он ждет. Замирает, совсем не находя сил шевельнуть хотя бы пальцем. Это сложно. И очень утомляет.       А Хитоши и так весьма далек от образцового воплощения чистейшей энергии и бодрости, которое не только заставило его хрустеть песком на спортивном фестивале, но еще и развешивает повсюду светильники с улыбающимся лицом Всемогущего, которые во мраке лестничных коридоров мерцанием своей широкой улыбки скорее приводят в неимоверный ужас всех, кто пытается спуститься на кухню ночью, чем помогают найти дорогу. Он не понимает, что такого в нем пытаются найти. Он пуст и смят, как алюминиевая банка, по какой-то нелепой случайности пролетевшая мимо мусорки.       А еще излишне драматичен и вообще чувствует себя на грани истерики, потому что уже сегодня вечером должен пойти на первую личную тренировку с Айзавой-сенсеем и не облажаться. Чертовски просто.       Прямо как попытаться приравнять «охренительно стремный» к «заслуживающий доверия». А это даже не математика. И не универсальная инструкция по угону автомобилей. Он в таком не разбирается.       Бакуго выглядит напряженно, словно еще немного и взрывы будут играть на руках. Он будто бы тщательно взвешивает все варианты. С расчетливой осторожностью вымеривает ширину пропасти между плюсами и минусами карманной линейкой, с разделенными напополам миллиметрами. Внимательно осматривает его с головы до ног, прежде чем перехватить взгляд. И Хитоши чувствует мелкую теплую дрожь внутри только от того, что его не послали сразу, все-таки хлопнув как следует дверью.       — Это сработает? — твердость, с которой Бакуго это произносит звучит безумно круто и отдается головокружительной пульсацией в висках.       Хитоши кажется, что он вот-вот начнет трескаться, разваливаясь на части и растворяясь. Совсем бесследно. Имитация сердца обрывает — на секунду, две, три, семь — пульсацию и резко дергается, отращивая шипы. Колется и подскакивает то вверх, то вниз, сделавшись внезапно маленькой и теплой прямо посреди ледяной непроглядной темени бездны.       Бакуго ответил.       Ответил на прямой вопрос.       Ему, Хитоши, ответил и…       Черт. Черт-черт-черт.       И что ему теперь делать?..       — Да. — Хитоши говорит, пытаясь скрыть дрожь в голосе. Шепот помогает. Так получается, что он не почти сипит, потому что внезапно стало настолько легко, что сложно дышать, и колени почти готовы подкоситься, а просто пытается быть тихим. И это уже должно звучать не так… странно.       У него может быть желание наклониться ближе и повнимательней рассмотреть эмоции на наполовину скрытом тенью лице Бакуго, внезапно понимая, что гляделки иногда полезны, но это явно не то, что Хитоши может себе сейчас позволить. Нельзя все портить такими внезапными порывами.       — Если… — Бакуго обрывает сам себя и распахивает дверь шире. — Бери одеяло и заходи.       Хитоши замыкает. Смысл услышанных слов резко куда-то исчезает, совершенно позабыв оставить обещание когда-нибудь вернуться. Место мыслей занимает ускоряющаяся пульсация крови в висках. Словно бы он не спал трое суток подряд, хотя на самом деле только… нет-нет, это не важно.       Важно то, что ему снова начинает казаться, что он ни черта не понимает. Все-таки математика как-то проще. В очередной раз Хитоши чувствует себя полным идиотом, потому что если кто-нибудь и додумался сочинить базовый набор гайдов по классическим социальным взаимодействиям с парочкой советов в духе «как подружиться с самым крутым мальчиком школы, который может без особых усилий поломать напополам позвоночники всем, кто его раздражает», то от Хитоши она явно и очень упорно скрывается, громко насмехаясь над гудящим в ушах тысячей системных ошибок воем и визгливыми сигналами неумолимо приближающегося взрыва.       Его к такому не готовили. Вообще. Он…       Хорошо.       Прекрасно.       Возможно, он ослышался. Не важно, что здесь тишина полнейшая и только несуществующий скрип петель двери способен ее нарушить. Возможно, он просто что-то не так понял. Не имеет значения, что фраза прозвучала вполне однозначным и прямым приказом. Возможно…       Возможно, он слишком долго молча пялился куда-то поверх его левого плеча, потому что Бакуго досадливо цыкает и раздраженно наклоняет голову так, что слишком темные для его обычно идеальной кожи мешки под глазами становятся еще чернее и глубже.       И это совершенно ему не идет.       — Я не собираюсь спать в комнате с замком, который можно вскрыть за секунды, Зомби. — только звучит он и в половину не так раздраженно, как должен бы. Хитоши не понимает, почему его не пытаются заставить отдать все нужные инструкции и все-таки выгнать к черту. — Поэтому собери свое дерьмо. Мы идем спать.       Хитоши пытается сглотнуть, и понятия не имеет, почему так пересохло во рту.       — И когда я говорю «мы» — это значит, что ты тоже идешь и, блядь, спишь. — Бакуго приваливается к косяку плечом и скрещивает руки на груди. Мышцы напрягаются и перекатываются под кожей, невольно демонстрируя, что, вообще-то, он, конечно, поспорить может, но только если уверен в собственном бессмертии. Или ловкости. Это еще как посмотреть и расставить приоритеты. — Ясно?       Нет. Хитоши вообще ничего не ясно, но это не значит, что он не развернется, не проскользнет бесшумно в комнату и не стащит с кровати одеяло, накрываясь им с головой и собираясь свернуться гусеницей где-нибудь в углу чужой комнаты, полностью игнорируя совершенно не впечатленный взгляд красных глаз. Это будет далеко не первая его такая ночевка. Но зато первая ночевка у Бакуго…       …у которого широкая кровать с чертовыми жердями под потолок и тонкими, кажется, резными панелями с ромбовидным узором, выглядящими как вырезанная из любимого садика какого-нибудь богача часть выполненной в традиционном стиле беседки, лишь по нелепой случайности оказавшейся здесь. Край одеяла, свисающий до самого пола, кажется таким объемным и толстым, что все сомнения в его мягкости заранее не имеют смысла.       Господи, убейте его кто-нибудь. Это даже не проклятый нож с котиком. Просто смотреть — выше его сил. Он хочет это. Очень-очень-очень сильно. Аж до сжавшегося горла. Даже если не сможет заснуть.       — Я слышал, что самая большая кровать… у Заместителя. Старосты. — Хитоши отстраненно уточняет. Просто на всякий случай. И еще потому, что говорить ничего не собирался, но раз начал, то лучше сделать это внятно. Бакуго терпеть не может, когда кто-то начинает мямлить, заикаться и прерывать себя на полуслове.       Он в целом тоже, но это сейчас роли не играет.       — Она складная, — Бакуго почти ворчит, громко щелкая замками, заставляя Хитоши перевести на него взгляд, плотнее кутаясь в одеяло.       Хочется поежиться от ощущения захлопнувшейся ловушки, от поднимающейся откуда-то из глубины самого естества волны ледяных и колючих мурашек. Он готов хоть сейчас упасть в достаточно широкую щель между столом и кроватью, предпочитая уютную темную тесноту мягкому покрытию пола в части комнаты напротив входа в ванную под плавно покачивающейся боксерской грушей, лишь бы на корню пресечь желание забраться внутрь чуда мебельной мысли в жалких попытках скинуть с себя эту трусливую дрожь. Ей же совсем сейчас здесь не место.       Это просто комната. Просто закрытая дверь. Все замки на внутренней стороне. Отпереть их — секунды. Хитоши на самом деле не заперт. Нельзя считать дверь запертой, если ее можно открыть при паре движений и, тем более, если сделать это без использования отмычек. Он не должен сбиваться с привычного ритма дыхания. Не должен чувствовать себя готовящимся умереть во врезающимся в плоть до самой кости капкане зверем…       — Ты собираешься простоять так всю ночь, Зомби?       И смотрит. Вновь отчего-то уверенно и непоколебимо. Завораживающе так. Словно ему не нужно сверкать широкой ухмылкой, которая, по-хорошему, как раз ничего доброго и хоть немного светлого с вечным обещать и не собирается, а достаточно лишь вот так посмотреть, чтобы все находящиеся рядом ощутили его силу. Такую чистую. Прямую. Не ведающую сомнений и свободную от напряженного ожидания эфемерной, но просто обязанной случиться атаки.       — А что я должен делать? — Хитоши совершенно точно не пытается использовать условия своей причуды как оправдание для глупых вопросов, только потому что мысли находятся где-то между вращающимся ураганом о-господи-ками-он-серьезно-решил-что-мне-можно-доверять-какого-черта и надрывно звенящей пустотой от наполняющей голову ватной усталости вместе с непрекращающимися попытками уничтожить совершенно бессмысленную и жалкую надежду на…       Для него это слишком, слишком много уже из-за одних только замочных щелчков.       — Заставить Двумордого успокоиться и отвалить со своими бреднями от этих идиотов. — он проводит рукой по волосам, щурится на горящую лампу, хрипло продолжая ворчать, словно старик, и подходит к арке между ширмами, заслоняющими кровать с окна и двери. И ощущение такое, будто Бакуго прекрасно понимает, что только что пытался сделать Хитоши, но в слух говорить не собирается и просто издевается. Очень мило с его стороны. — Будешь спать у стены.       — Я… — если у Хитоши все-таки дрогнул голос, чего определенно никак не могло случиться в пределах этой вселенной, то никто и никогда об этом не узнает. Бакуго за свидетеля не считается — он и чертов соучастник, и главный виновник всего происходящего непотребства в одном лице.       Всё. К черту. Он пытался. Хватит.       — Не тупи, Зомби. — Бакуго выключает лампу и собирается то ли подтолкнуть его к кровати, то ли еще что-то, но никого здесь больше уговаривать не надо.       Хитоши сам падает в густую и кажущуюся невероятно уютной темноту кровати и перекатывается подальше вглубь. К самой стене. Вокруг мягко и тепло. Потрясающе. Он сворачивается клубком, отказываясь думать о том, как это выглядит, и щурит глаза на почти светящегося в лунном сиянии Бакуго. Кожа продолжает блестеть и переливаться тысячами мелких хрустальных осколков.       Красиво.       — Пять утра? — голова кружится. От простыни тянет сладким. В нее хочется зарыться носом.       Просто невыносимо.       — Да. — он садиться на край, опираясь на руку и щурится. — Только попробуй заставить меня пожалеть об этом.       — Ни за что. — это выходит так легко, что Хитоши чувствует, как губы растягиваются во что-то странное и непривычное. Оно напоминает ему ухмылку, но не совсем. Он не уверен. И — вообще — решает не обращать внимания, позволяя ей остаться на губах и трется щекой о край одеяла, ловя нить чужого разума, свободно болтающуюся с того самого момента, как Бакуго ответил на стук. — Ложись спать.       Цифры уже не озвучивает. Как и приказ накрыться одеялом — все-таки наблюдать за рассекающим под работающим кондиционером в одних только штанах Бакуго как-то неприятно холодно.       Он слишком устал, чтобы сопротивляться. И Хитоши достаточно лишь мысли.       Жутко завораживающе. В его руках, висках, затылке, на языке, в самых связках — голосе сосредоточена власть. Абсолютная, неоспоримая, безграничная власть. Думать о ней сложно. И игнорировать тоже. Она тихим рокотом глушит свет, пытающийся проникнуть внутрь темных переплетений узора заслонок через мелкий ромбики щелей, и монотонное шипение кондиционера. Глаза пытаются закрыться. Хитоши не позволяет, уставившись на лежащую рядом с ним руку Бакуго. Еще немного. Пустота расползается по разуму прозрачным туманом — непреодолимой невесомостью, только и поджидающей момента, когда он расслабиться. Ослабит контроль, подчиняясь ее призрачному зову. Растворится в ней, ускользая за грани реальности.       Как жаль, что Хитоши не может себе этого позволить. Взять и не существовать было бы… так просто.       И поразительно бессмысленно.       Он выжидает. Следит за контурами руки. Пока они четкие и неподвижные, все в порядке — под контролем. Его контролем. И так будет, пока Хитоши может балансировать на краю невидимой, несуществующей пропасти внутри собственного разума. Сон всегда был для него сложнее движения. Торможение — не запуск. Там достаточно лишь легкого толчка, чтобы спровоцировать ответ системы. Мозг сам выполнит всю работу за Хитоши. А здесь…       Ему кажется, что он пытается остановить несущийся на всех парах поезд, рычаги управления тормозной системы которого раскиданы по вагонам — по три-пять штук на каждый.       Он прислушивается к тихому размеренному дыханию рядом. И отпускает нить чужого разума, когда считает секунды между интервалами и понимает, что оно достаточно глубокое.       Мир на секунду резко вспыхивает, заставляя уткнуться, зажмурившись, в простыни и натянуть еще больше на голову одеяло. Невесомость отступает, оставляя после себя тяжесть разом навалившейся усталости. Хитоши вдыхает, выдыхает и поудобнее устраивается на боку, щурясь на стол Бакуго у противоположной стены. Моргать не хочется. Поэтому он закрывает глаза и чувствует, как тонет в окружающем мягком тепле.       Сон окутывает сознание и теперь уже никаких причин ему сопротивляться не осталось.       А утром его будит, кажется, уже успевший побывать на пробежке Бакуго с накинутым на голову полотенцем и ворчливым раздражением в голосе.       Хитоши из уютного плена одеял вылезать не хочет совершенно и вообще чувствует себя где-то слишком далеко за гранью бренного мира, пытающегося выжечь косыми лучами утреннего солнца глаза, чтобы еще и пытаться вести себя в рамках знакомого ему этикета. Он отодвигает с глаз край одеяла и слепо щурится на скрестившего руки на груди Бакуго. Полотенце с волос медленно сползает на плечи. Маленькими такими, словно бы выверенными до миллиметра рывками. Очень эффектно.       — Я мертв.       Интересно, его вышвырнут вместе с одеялом, если Хитоши попробует закопаться обратно в жаркую и мягкую темноту?       Бакуго сводит брови и чуть наклоняет голову, отчего полотенце окончательно соскальзывает. Выглядит он лучше, чем ночью. Гораздо лучше — от темных кругов не осталось и следа. Магия, как она есть. Ему все-таки нужно выяснить, как он это делает. Хитоши и без всяких зеркал чувствует под глазами ямы, размером с дом. Тяжелые такие.       — Это моя кровать. — звучит так, будто Бакуго всерьез рассматривает вариант с одеялом. — Найди себе другой могильник. У меня нет времени на разборки с трупами.       — Ты сам сказал мне спать. И я сплю. — он сонно хмыкает, приподнимает голову и трижды моргает, пытаясь сделать хоть что-то с пытающейся поплыть картинкой. А потом вытягивает руки и обнимает край одеяла, укладываясь на них подбородком, только чтобы снова прикрыть глаза. И Ждать. Правда неясно чего — мелких взрывов на руках или раздраженного рычания с рывком за одеяло. Может быть и того, и другого. Всего понемногу. И цыканье вишенкой на торте.       Только тишина затягивается, а ничего почему-то так и не происходит. Разве что…       Хитоши склоняет голову набок и снова открывает глаза, но на этот раз скорее пытаясь оценить не результат своих ночных усилий, а причину непонятного и резко ставшего каким-то совсем неуютным молчания. И… наверное, он сделал что-то не то, потому что Бакуго смотрит на него застыв. В смысле буквально и почти карикатурно. С дернувшейся вверх рукой и ошеломленно-растерянным взглядом, который так и норовит смениться подозрительно-внимательным и почти что злым. Только рот не приоткрыт, а растянут в тонкую полоску с прекрасно прослеживающимся напряжением сжавшейся челюсти. Выглядит… не очень хорошо.       Но прежде, чем Хитоши успевает открыть рот и спросить, что, черт возьми, успел пропустить, и почему Бакуго смотрит на него как на правда только-что ожившего мертвеца, его грубо обрывают.       — Чт… Ты руки в проклятую мясорубку засунул, Зомби? Какого черта? — голос на грани между злобой и пораженным осознанием чего-то совершенно Хитоши непонятного.       Он приподнимается, заставляя одеяла сползать по спине, садиться, смахивает всегда падающие на глаза после сна волосы и переводит рассеянный взгляд с Бакуго на руки. И… не находит ничего необычного. Блеклые вытянутые и круглые пятна, всегда остававшиеся после самых темных синяков от Директора, исчерченные тонкой сеткой обычно почти незаметных на его бледной коже старых шрамиков и еще не успевшие окончательно посветлеть после дня, проведенного в туалете с муравьями, царапины и кругленькие темные ямочки. Все, как всегда. Может только относительно свежий синяк на запястье от неудачного столкновения с тумбочкой смотрится непривычно, только при чем тут какая-то мясорубка он…       — О… — само вылетает изо рта, когда до Хитоши доходит.       Блять.       Вот поэтому ему противопоказано спать.       Хитоши хочется дернуться и накрыться одеялом, спрятаться, потому что рукава футболки слишком короткие, и еще, наверное, все-таки последовать прекраснейшему совету найти какой-нибудь другой могильник. Желательно подальше от пытающихся прожечь в нем дыру красных глаз. Только вместо этого он застывает и не может оторваться от собственных запястий разной степени сохранности. Ну… не так уж они и плохо выглядят. Мясорубка — это уже перебор. Хотя, когда кровь струями стекала по ним тогда, в туалете, то могло, конечно, сложиться впечатление, что вместо мыла он решил использовать терку, но это же совсем другое. Сейчас все выглядит вполне прилично. Не совсем для нормальных людей привычно, да, отрицать не имеет смысла, однако у него все еще осталась куркума и это уже не открытые раны, так что он может не искать мед и просто смешать ее с водой и нанести, или…       — …но, Зомби? — голос Бакуго прорывается сквозь звон в ушах, вместе с ярким ощущением прикосновения к плечу, заставляющим примерзнуть к месту. — Какое еще к черту «О»?       Не двигаться. Ни за что не двигаться, не показывать ничего лишнего. Он нормальный и точно не подумал сейчас о том, что, вообще-то, нитроглицерин очень полезен для кожи, а у Бакуго его в избытке. И то, что Хитоши, кажется, понятия не имеет, где это самое «нормально» находится, вообще не его проблема.       Его прямо-таки очень личная проблема — в руке на плече. В том, что она теплая. Почти горячая. И держит крепко, но не до синяков.       И ещё в том, что к ней хочется наклониться.       — Черт, — он бормочет проклятие под нос и поднимает взгляд на Бакуго, у которого хмурое внимание граничит с беспокойством. — Я забыл об этом. — Хитоши смущенно ерошит той самой рукою, которой ничего теплого и приятного не касается, волосы на затылке, делая вид, что там еще есть что можно «взъерошить», и, в общем-то, даже не врет. Он правда забыл обо всем этом прелестном безобразии, когда ночью выходил из комнаты. Его счастье, что хоть цветов нигде не видно.       А то вышло бы совсем неловко. Почти как с похищением.       Бакуго моргает, хмурится, смотрит на него, как на идиота, а потом внезапно прыскает, ухмыляясь, сжимая на мгновение плечо и резко отпуская, только чтобы совершенно бескультурно заржать во весь голос, чуть ли не согнувшись пополам и оставив Хитоши в одиночку переосмысливать свои жизненные решения и справляться с острым приступом внезапного кризиса.       Какого черта? Он, может, тоже посмеяться хочет.       — Ты чертовски невозможен, Зомби. — Бакуго фыркает и смотрит с азартом на дне красных глаз.       — А ты во мне сомневался, Бласти? — Хитоши выпаливает вопрос раньше, чем успевает подумать и ухмыляется, потому что проклятое беспокойство не пытается вызвать у него головной боли, даже если он чувствует, что тепла на плече ему совершенно преступно не хватает. — Я же чертов призрак.       — Чертовски стремный призрак. — Бакуго смеется и Хитоши чувствует, что сейчас сам последует его примеру, потому что просто ухмыляться — даже если той, непривычной ухмылкой — ему уже недостаточно.       Это было забавно. Ему нравится это воспоминание. Его хочется сохранить, потому что смех Бакуго — невыносимо заразительный и такой громкий, что всякое стеснение и страх оказаться обнаруженным разом пропадают, не оставив и следа. Это хочется повторить. Прийти к Бакуго и этой ночью. Убедиться, что он не проведет ее, раздраженно слоняясь по комнате, а выспится и будет дико скалиться всем на чертовом экзамене. Хочет напроситься на душераздирающую историю о том, как он размазал по стенке каждого, даже если перед этим придется выслушать несколько выразительных отказов.       И даже если Хитоши кажется, что он сейчас сдохнет.       Нет, сидя в очередной раз под раковиной других эмоций, наверное, испытать и нельзя. Но эй. Не его вина, что Тодороки — чертов поехавший мистик-самоучка, взявшийся косить под святейшего онмеджи, стоящего на страже чистого разума своих дражайших подданных, после того, как Киришима, постоянно неловко оглядываясь на маячившего за его левым плечом с истинно дьявольского вида рожей Бакуго, рядом с которым пристроилось аж две огромных дряни, — собственно Глазастик Киришимы и костяное нечто, которое очень удачно появилось во благо пожирания злости Хитоши в учительской и решило с какой-то стати потащиться хвостиком за ним до самого общежития — заявил — не очень, правда, уверенно — что уходит из сомнительного клуба охотников на призраков. И что бы там у этой ожившей мечты всех любителей романов о великолепных загадочных богатых мальчиках в голове не перемкнуло — Хитоши это не понравилось.       Вот вообще.       И не только потому, что у него адски ноет все, что можно и нельзя после личной тренировки — черт, он до сих пор с трудом верит в собственную удачу, даже если все, что он делал, это лазал по деревьям и перепрыгивал с ветки на ветку, словно мартышка переросток, — с Айзавой, а Хитоши вместо белоснежной плиточки душевой, созерцает чуть более черную, чем все остальное пространство ящика, сливную трубу раковины. Но еще и потому, что Тодороки в последние несколько дней находится в шаге от его обнаружения.       И когда он говорит «в шаге», то, черт возьми, не утрирует. Шагни Тодороки буквально прошлым вечером в лево и заметил бы правую ногу Хитоши. Наклонись немного вперед утром, когда внезапно вернулся за забытым учебником, и наткнулся бы на копну ярких фиолетовых волос, на которые на фоне спокойных и мягких оттенков мебели гостиной не обратить внимания просто невозможно. Сместись он правее в день, когда Киришима объявлял о своем фееричном уходе из рядов охотников на призраков, и легко мог бы поймать взгляд Хитоши, наблюдавшего за представлением из щели меж шкафов. Стоило ему только еще немного повернуться одиннадцать с половиной минут назад…       И смысла прятаться под раковиной уже бы не осталось.       Это было странно.       Нет, Тодороки хорош. Отрицать не имеет смысла. Он один из лучших в рейтинге не только первого курса UA, но и всех тематических форумов. Только чистая боевая мощь и способность замечать мелочи — совершенно разные силы. И если с первым у него проблем никаких нет вообще, даже с учетом пунктика насчет использования огня, за который на Спортивном фестивале его хотел убить не только Бакуго, то второе… Хитоши не уверен.       Возможно, ему просто показалось. Совпадения случаются. Не подозрительные четыре раза, но альтернатива настолько невероятна, что он готов сделать несколько исключений. Возможно, во всем виновата травма — ожог. Это сложно заметить, Тодороки все-таки очень хорош, но с каждым днем, с каждым мелким вздрагиванием, когда кто-то приближается к нему с левой стороны, становится все очевиднее — левым глазом он видит гораздо хуже, чем правым. Просто так шрамы на половину лица не появляются. Может быть, во всем виноват способ, которым его оставили. Может быть, если изначально зрение восстановить смогли, то из-за оставшихся повреждений оно снова ухудшилось. Он не врач, но может догадаться, что левая сторона не только Тодороки не нравится, но и доставляет неудобства.       Такие, что Мидория начинает волноваться и все чаще интересоваться, все ли с ним в порядке. А уж после пропущенного удара от Киришимы, бойца исключительно ближнего боя…       И поэтому, тоже только может быть, подозрения Хитоши — просто совпадение. Нелепая случайность, что Тодороки так часто скашивает глаза на… ну… он не уверен, потому что из щели меж двумя шкафами видно не особо хорошо, возможно, где-то за пределами видимости стоял кто-то еще, да и из-за гетерохромии достаточно сложно сказать, куда направлен взгляд, но… Хитоши не уверен.       Он вообще ни в чем в последнее время не уверен, но конкретно в этом — особенно.       Просто… Это нелепо.       Тодороки не может видеть дряни.       Точно не… наверное. Проклятая шутка мироздания в том, что Хитоши не знает наверняка. Он никогда серьезно не рассматривал эту возможность. Никогда не пытался найти настоящего шанса убедиться, потому что… Тодороки слишком много оглядывается для того, кто видит. Хитоши… вообще не думал о подобной возможности до того, как… до того, как ему показалось, что Тодороки смотрит за плечо Киришимы, полностью игнорируя Бакуго и прищуривается.       Так, будто пытается разглядеть что-то, чего там быть определенно…       Тихий и мягкий, едва ли на грани слышимости шелест шагов приближается к кухонному столу и шкафчикам.       Хитоши замедляет дыхание и пытается расслабить ноющие после нагрузки и, наверняка, от наливающихся темным цветом синяков от падений конечности. Его задача — стать меньше, аморфнее. Раствориться в окружающем не так, словно его там никогда не было, а будто бы он всю свою жизнь пробыл всего лишь еще одним элементом этого шкафчика. Небольшой царапинкой на дереве. Тонким изгибом узора. Не издавать ни звука. Не сверлить пристальным взглядом закрытую дверцу. Любое напряжение может выйти дальше — всколыхнуть воздух. Если он прав, а Хитоши практически уверен, что кроме Тодороки так тихо здесь может передвигаться только Темная тень, которая вообще не касается земли, то нужно быть осторожнее, чем с Бакуго.       С ним все было… по-другому. Хитоши сам выдал себя, прекратив быть частью внутренностей ящика — темной пылью у стены. Он вернул себя к жизни, чтобы протянуть соус. Нарушил равновесие, потому что это был Бакуго. Тот, который сидел на противоположном стуле и теперь не мог спать. Но Тодороки — не Бакуго. И… в смысле вообще.       Почему Бакуго не видел дряни, даже после того, как ее начали видеть, казалось, все, а Тодороки, возможно, видит всегда?       Или не всегда?       Насколько хорошо он на самом деле…       Дверца скрипнула. Тихо и протяжно завыла, медленно отползая от стенки шкафа. Осторожно пропуская слабое рассеянное свечение пламени на чужих пальцах. Миллиметр за миллиметром раскрываясь — расширяя полосу, ведущую наружу. Туда, где воздуха больше. Где нет сжимающих со всех сторон стен. Нет упирающегося в затылок дна раковины.       Откуда пустая глазница с копошащимися в сизой слизи тельцами багровых червей уставилась прямо на него. Слепо. Не моргая. Просто смотря.       Дверца неуверенно дрожит. Свет дрожит вместе с нею. Выхватывает голые потрескавшиеся кости. Обвивающий лодыжки тонкий кишечник. Ту его часть, которая переходит в подвздошную кишку, выходящую в широкую полость слепой, вывернутой и извивающейся черной раздавленной пиявкой рядом с указательным пальцем. Наполовину сокрытый зев круглой воронки рта с неподвижно свисающим иссушенным куском мяса языком.       — Эй. Ты… ты там, да?       Шепот едва ли громче скользкого перекатывания кишок по ногам. Резко замершего перекатывания кишок по ногам.       Черт. Черт, нет. Нет, нет, нет и нет. Хитоши на это не подписывался. Ни за что. Этого не будет. Не в этой вселенной. Не в этой конкретной точке мироздания. Хоты бы не этой ночью. Пожалуйста. Пусть он окажется неправ. Всего лишь раз ошибется, как нормальный человек, который…       Дверца чуть дергается и останавливается. Пламя вместе с почти дошедшим до Хитоши светом отдаляется. Он завороженно следит за тем, как рыжие отблески ползут по склизким обрывкам ободочной кишки, свисающей из дыры уходящего куда-то наружу туго натянутого на скрюченные кости над глазницей брюха. В голове размытой мантрой, надрывным песнопением тысячи слившихся воедино бессвязных заклятий звучит одна единственная просьба, требование, приказ, мольба.       — Я… Мой левый глаз…       Беги. Уйди хоть к черту, исчезни, вон, сгинь, прочь, убирайся, забудь… хотя-бы-чтоб-тебя-заткнись.       — …он достался мне от отца… — вот еще бы Хитоши кто послушал. Он когда вслух говорит, его никто не слышит, а уж так… — И я всегда считал его проклятым, но недавно…       Ночь. Полная луна сияет мертвым глазом на небесах. Пустая кухня, освещаемая светом пламени… черт возьми, даже не свечи. И разговоры о проблемах с отцом с дрянью, которая…       Нет, ну это же прелесть просто. Утром здесь можно будет открывать выставку, посвященную новому шедевру исключительно редкого искусства. Или исполнить чью-то сладкую мечту о красных стенах.       — …я осознал, что он, как и моя сила — не обязательно что-то ужасное.       Дрянь шевелилась, скребя костями о дверцу и пол. Черви посыпались из глазницы на доски. Хитоши едва не рванулся назад от них и скрывающихся внутри муравьев. Если бы он и так не был зажат со всех сторон, то… нет, определенно положительная сторона в том, что проблема Тодороки была бы решена. Жаль лишь, что тогда было бы положено идеально фатальное начало проблемы Хитоши. Вероятно, не слишком даже долгой.       Ему-то бежать уже некуда.       — И тогда появился ты и я решил, что хочу, чтобы ты… вы знали, что…       Но если он допустит появление кровавых ошметков студента, размазанных по всей кухне общежития, Айзава его убьет. Господи-боже, да Хитоши сам себя придушит, если позволит какому-то ни черта не понимающему идиоту сдохнуть из-за глупости, в которой его даже винить нельзя, потому что никто в здравом уме до такого неистового бреда додуматься не в состоянии по определению.       — …что я вас вижу.

.ͨͯ̐̎̌ͨ͊̋͝͏̨͍̻̣̮̼͚̝̪̀́̀͟͡.̷̷̨͓̪̙͓̬̦̞͕̈́̓ͫ̓ͨͣ̓ͩ͘͜͟͜͡.̵̵̶̧ͫͪ̽͒͐͒͋̏̕͞͏̖̠̰̯̬̠̪̙͢В̶̷̢̄͌ͣ͌͛̄̅̀̚҉̴̡҉̳̲͔͈̰̤̙̼и̸̨͂͌̊̍ͧ̊̆̚̕͟͜͞҉̹̝͉̜̟̗̩͉͘-̴̈̃ͮ͆̏͂ͥ̓͏̡̢͡҉̦̳̫̟͔̤̞͞͠ͅв̸̐̓̅̋ͫ͊̏ͨ͢҉̨̛͇̟͚̙̞͔͎̬́̕͡и̸̸̡̨̖̹͍̜͚͔̬̭ͤ̍̄ͪͭͭͥ̈́́͘͟͝д̴̸̋ͯ̍̿̐̒͊ͪ͞͏̢̢̧̫̱̟̼̲͔̜͖͠ӥ̵̢̢̲͚̭̯̦͇̓͂ͪ͒͌̍ͥ́͘͟͢͞ͅͅш͌̋̍̓͑̓ͧͤ͘͟͏̴̛̰͎͔͓̫͎͎̮́̕͜ь̷̶̧̛̛̳̰͎̙͕̦͎͔̏͗ͨ̀̈́̔̀ͤ͘͜͜? ̨̏ͪͫ̇́ͯ̆̋͘͠͏̢́̀͏̞͈̬͕̤̩̤̤.̡̛͎̠͈̫̭̹̭̞͒̆͋̽ͨ̍̋͋̕͝͝͞͠͝.̀̈́ͣ͋ͭ̇̃̃̕҉̵̢̛͎͍̣̯͇͍͖͟͡͝ͅ

      Тварь, заурчала, вздыбилась, распахивая полностью дверцу и сдергивая с ног кишки. Свет качнулся, вспыхнул, почти погас. Хитоши видит, как Тодороки отшатывается. Как пламя отражается в черной бездне враз сожравших радужку зрачков. Как рот его приоткрывается и застывает. Весь он застывает, словно идеальное фарфоровое изваяние. Не в силах сдвинуться. Неспособный кричать. Лишенный и дыханья, и разума. Он хочет кричать. Очень-очень-очень сильно хочет. И бежать тоже хочет. Только не может. Вообще ничего не может. Дрожит пламя, но не руки. Тодороки Шото — исчез. Осталась лишь пустая оболочка.       Оболочка, в глазах которой нет ни мыслей, ни огня.       Только Дрянь.       Та самая дрянь, которая с шепчущим восторгом, роняя извивающихся, скользящих друг по другу червей поднимается на изломанных, торчащих из шевелящихся, истекающих смердящей рвотой слизью складок руках без половины паучьих пальцев.       И прыгает.       А Хитоши до скрипа сжимает зубы, скользит по лужам слизи и дергает. Тянет за пытающиеся выскользнуть из рук изгибы кишок. Личинки и черви сыплются из разрывов и присасываются к коже. Кусают и вгрызаются, пытаясь забраться внутрь, обретя плоть. Дрянь дергается. Она огромная, но полая, а оттого легкая. Всего лишь изодранный ком тонкой пленки складчатой кожи с торчащими, крошащимися костями, парой круглых дырок, кучей шевелящейся мягкой массы и растекающейся по полу гадости. Он может ее удержать. Оттянуть назад. Заставить шипя клацать зубами в миллиметрах от белого полотна лица Тодороки.       Безумно сильного, выносливого и умного, но не готового к дряни.       Так иронично, что истеричный рванный хохот вот-вот готов вырваться наружу.       Сердце чечеткой по ребрам отбивает мгновенья. Хитоши шипит от отвращенья. Он не чувствует собственных рук. Лишь холод и затягивающееся тугими путами онемение. Дрянь шипит тоже и оборачивается так, словно ей действительно нужно или вообще есть, чем смотреть. Иссохший язык качается маятником у самого пола. Руки сами наматывают на предплечье призрачную, все больше проникающую в реальность плоть. Хитоши жмурится и знает, что если сейчас сдохнет, то виноват будет сам.       — Эй, — голос звучит твердо. Тверже, чем он готов был услышать. «Молчать-молчать-молчать» гремит раскатами грома в затылке и горит перед глазами темной пастью дряни. — Я уверен, что вижу тебя лучше, красавица.       Хитоши чувствует, что скалится. К черту. Все здравое давно покинуло его. Строить из себя нормального сейчас — все равно, что соврать собственному отражению. Абсолютно бессмысленно.       Оно всегда знает истины больше тебя самого.       Дрянь подбирается. Складки кожи колыхаются и трепещут, подпрыгивая неловко на подгибающихся руках.

.̷̴̐͗ͮͯͣ̿ͫͫ̀̀͜͞҉̩͕̯̪̙̳̘̺͢.̷̱͍̟̗͈͉͓̠̈̀̿ͯ̀̆ͧͯ̀́͘͜͟͞͞.̵̨͍̥̳̘̜̞͉̈̽͊ͨͯͬ̉̈́̀̕̕͜͠͠ͅВ̷̶̥̦͔̦̗̝̱ͩ̿ͩ̎͆́͌̽͜͟͡͝͠͡ͅӣ̴̧̧̼̗͚͙͔̲̜̫̊͊̿̈̆͐ͭ͘͘͜͠͠-̸̨ͫ̓͌̾̏̓̇̿̕͠҉̶̷̛̬̪̲̘͕̺ͅͅи̴̷̹̤͍̠͖̫͚͎ͬ͐ͣ͐͊ͨ̒̊̕͢͡͠͠͝-͋̀̎̊̾͐̓ͫ͏̴̷̨̰͉̜̣͙̹͙̥͘͟͡͠д̸̈ͬ̅̓̎̆ͩ̔͘͜͏̵̨̛͓̬̠̦̰̘͜ͅͅи̸̡̨̺̞͔͔̻̭̲̙̇̇̌̔̓̃ͦ͗̀́́̕͠-̵͋̄̓ͮͮ͊̓́̀͜͜͠͠͏̷̫̟̫̼̭̟̻̥ш̸̴͛̉̏̅̽̏̿̅́͘͏̛͍̠͓̳̤͚̺̜̀͠-̵̵͉̗̝̤̟̮̼̣͆̿͑̾ͥͯ̏̿́̕͟͢͢͡шͯ͑̐́͑̌͌̾͜͡͏̸̛̪̟̫̞̰̮͕̯͘͘͢ь̷̶̷̵̧̧ͫ̽ͮͥͪ͊͒ͩ͘҉̰̟̩̺̮̗̥̤, ̶̢̂͋ͥ̾̈́͌ͮ̆́͏͜͏̶̪̻̩͙͓̹̰͕͡ ̶̵̢̨ͦ̎͑̓͂̉̓̅́͝͏̛̠͇̭͔̼̮̞̺в̵̴̴̧̨͓̰̠̜̰̘̤͍̒̽̾͆̉́̇ͯ͟͢͞и̵̨̹̼͈̗͍͖͓͎̇̌͗̋ͧ͐̅́̚̕͜͞͠͝д̵̿͗͑ͫ̈̋̈̑́̕̕҉̶̧̲̰̼͉̠͉̖͇͟и̶̸̅̍ͬ̑͒͛̐̏̀̕͜҉̶̡̖̬̹̘̰͖̟͇ш̧̨̧ͪ̇̃ͩͥ͆͗̃͜͝҉̩̫͍̠̠̩̺̫͜͡ь̡̫̮̤̝̰͍͕̲͑̑̐ͫͩ̅ͬͬ͘͘͞͝͞͡͡, ͎̳̦̜̗̜̺ͮ̆̈́ͬ̂ͥ̾͛̀́͘̕͘͡͝͡ͅ ̷̡̢͈̪͚̺͍̩̝̥̒̿̃̉ͣ̊͋̚͟͢͜͝͡ ̷̸̢͇̫̫̺̳̰̫͕̿̐͗ͭ̍ͦ̅ͬ͘͜͞͞͠в̵̸̢̢̢͇͇̗͓̗͇̙̘ͬͣͨ̎̋͑̅̓̀͟͡и̵̵̷̧̢ͥ͌̓̈̆̄̇ͦ͘̕͏̫̭͇̪͔̣͇̯-̀̽̀ͮͯ̇́̇͏̧̮͈͓͉̤͉̝͙̀̀͘̕͞͡в̧̢̛̖͇̤͕̱̪͎̘̓̋ͤͧ͋͂ͭ̚̕̕͠͡͞и̡ͣ͋͑ͮ̍̊ͭ́͘͟͡҉̖̖̲̺̳̰̜͢͜͞ͅ-̶̧̨̬͉͍̪̲͓͔̞̓̂̃ͯ̅͊̚̚͘͜͠͠͠д̶̲̣̭̦̳̠̭̼ͨͬ͗̂ͤͦ̓͂̀̀͘͢͞͠͠и̷̧̛ͥ̃̎ͧ͋̆̔̒̀͏̨͓̪̘̮̳̲̮̪̀͝-̷̧̡̅̓̓̋̅̉̾̏͝͝͏̢͖͍̫͎̻̘̹̰͞и̷̴̴̨̡͚̻̫̤̜̬̟̺ͭ̈̎ͯͯ͒͂͂̕͟͠ш͑̊͌ͭ̉̔͂̃҉͏̷̢͔͔̠̖̲̤̪͙̀͟͞͡-̸̵̶̵̨̛̬̤̻͉̹̙̜̲͊̀̐̎̎̉̽̉͠͠ш̷̧̡̛͇̦̲̬̮̗̟̻ͭ͗ͩ͂̒͆̇̓́͢͟͝ь̶̷̷̝͍̭̲̘̩̳͎́͋̊̌ͦ̈́͗̀́̚͟͟͠…̏̽̄ͣ̓̌͂͐҉̵̵̨̛͝͏̳͙̣̘͈͕͎̘͜

      Хитоши не чувствует ни разума, ни как устанавливается связь, но зато видит, как дрянь застывает и тут же сбрасывает с рук скользкие кишки, безжалостно скребя ногтями по коже и сбивая личинок. Отвратительно, просто отвратительно. Совершенно невыносимо. Хочется в душ вместе с той самой теркой вместо губки и мясорубкой, просто на всякий случай, потому что проще перерубить руки к черту, чем вытерпеть зуд, который уже ползет по запястьям, опережая и боль, и кровь. Хочется вообще быть не здесь, а там, где мягко, тепло и темно.       Где не придется разбираться с тем, как заставить дрянь побледнеть для всех, помимо него.       Он натягивает капюшон на голову и рукава толстовки по самые пальцы и проскальзывает по слизи к Тодороки, который слепо смотрит на дрянь. Не отрываясь. Не двигаясь. Едва ли дыша. Хитоши думает, что, в целом, если Тодороки одновременно нагреет и заморозит себя достаточно быстро и до определенной температуры, то его не убьет потоком испаряющейся влаги. И приближаться к нему больше, чем на шаг — не собирается. Проблемы с отцом и огнем. Он помнит. Шансы на удачную работу физики не стремятся к нулю, а уходят в статистически невозможный минус.       Руки безжалостно меняют онемение на зуд и тупую жгучую боль, спиралью скользящую от запястья к локтю.       — Запомни то, что было этой ночью, Тодороки Шото, и никогда не говори с тенями. Они имеют свойство кусаться.       Хитоши даже не зол — просто вымотан. Злиться на Тодороки сейчас — все равно, что обвинять маленького ребенка в том, что он не знает за какую сторону надо держать нож.       У них и конечные исходы примерно равны.       — Чт… — он наконец-то отмирает и пытается обернуться, спотыкаясь о собственные ноги и едва ли успевая ухватиться за спинку стоящего рядом стула.       Ждать ни ответа, ни разговоров откровенно не хочется. Хочется все-таки сдохнуть. Хитоши устал. У него самого сейчас ноги откажут, а стула рядом никакого не окажется. Свою удачу он знает. Она даже на знакомство не явилась, ждать ее чудесного явления сейчас — просто глупо.       Он слышит, как дрянь тащится на руках за ним в гостиную. Жутко раздражающе и слишком шумно. Достаточно для того, чтобы не сразу заметить чужие шаги позади. Хитоши резко расслабляется и безвольной куклой падает на диван, только чтобы оттолкнуться от спинки и перекатиться на пол, почти сбивая подсечкой Тодороки с ног, едва успев увернуться от пытающейся схватить за плечо руки. Мышцы протестующим воем отзываются на каждое движение. Им все эти внезапные дерганья не нравятся.       Хитоши тоже, но его никто и не спрашивал.       Он поднимается на ноги и смотрит на сверлящего его каким-то слишком злобным для только что спасенного от неминуемой смерти взглядом Тодороки. Если это он так расстроился из-за неудачной попытки свести счеты не только со всем миром, но и с жизнью, то Хитоши здесь вообще не при чем. Он просто сидел в шкафу, а теперь идет. Куда-нибудь. Ему лишние проблемы ни к чему. И разговоры тоже.       Жаль только, что его мнение все еще никого в этой комнате не интересует.       — Что это было? — и если Хитоши не зол, то Тодороки, кажется, очень даже. Интересно с чего бы. — Эй, я тебя спрашиваю.       Ну и спрашивай дальше. Свисающей с потолка гусенице нравится. Такую рожу состроила, что ясно сразу — еще немного и слюни потекут от такого сладкого на вкус раздражения. А Хитоши это разве надо вообще? Он и так словно со свалки пищевых отходов сбежал. И, возможно, совсем не против разодрать руки в кровавую кашу. Как раз, чтобы проверить, зарастет все цветами или нет. Розы красивые. И явно смотрятся лучше, чем его собственная кожа.       В кармане тихо жужжит телефон.       Вот черт.       Он уже почти добрался до двери на улицу, которая внезапно показалась испытанием чуть ли не большим, чем придуманные Айзавой выкручивания непонятных танцев с переворотами во время прыжков по деревьям, когда Тодороки снова пытается схватить за плечо. Словно бы первого раза было мало. Хитоши резко разворачивается с каким-то совершенно уже невыносимым желанием заехать локтем ему по носу. Или зубам. Это уже как могло бы получиться, не будь он слишком морально мертв для драки.       В итоге лишь просто перехватывает холодное, словно у трупа, запястье и держит. Не пытается сжимать даже. И смотрит не моргая. Если закроет сейчас глаза, то не уже откроет. Сердце делает вид, что ушло во внезапный отпуск и теперь способно только медленно подергивается, подумывая о полноценной отставке. Оно устало. И все гормоны — тоже. Если Тодороки хочет получить эмоции, то ему лучше прийти за ними лет через пять.       А еще лучше — включить здравый смысл и прекратить заниматься бесполезной беготней.       Но отчего-то Тодороки упрямо смотрит в ответ, отдергивает руку, поджимает губы и вообще выглядит как обиженный ребенок, которого смертельно разочаровали. То есть абсолютно глупо и совершенно душераздирающе.       Хитоши ненавидит этот взгляд. Он слишком… слишком похож на его фотографии в большей части документов. Там глаза еще живые и полны разочарованной злости. Ему это не нравится. Тошнота сжимает горло.       — Я могу предложить тебе сделку. — и ничего более. Этих слов уже слишком много.       Тодороки смотрит недоверчиво. И долго. Наверное, что-то решает. Хочется послать все к черту. Зачем ему вообще…       — Хорошо.       Прекрасно. Хитоши царапает запястье через ткань и отсчитывает три гудка. Ему нужно ответить.       — Ты сможешь узнать больше, если… — не имеет значения, выполнит Тодороки условия или нет. Хитоши все равно должен объяснить ему основы. Выяснить, что именно он видит. Просто не сейчас. Не когда огромная, толстая и откровенно отвратительная дрянь нависает над их головами, а другая, все еще готовая следовать приказом, зависла рядом. — …сможешь сдать предстоящий экзамен.       Чушь полнейшая, конечно, но, правда, Хитоши плевать.       И, возможно, Тодороки на самом деле тоже, потому что он кивает с внезапно ставшим слишком серьезным и спокойным видом. А может быть, дело в том, что ему не пройти какой-то там экзамен сложнее, чем наоборот. Хитоши почти интересно, что бы произошло, попроси он специально его провалить.       Но только почти. Ломота кольцами сворачивается на затылке — у самой шеи.       Тодороки его преследовать больше не пытается и только роняет что-то вроде «Я должен сообщить…», но Хитоши его уже не слышит.       Ему надо успеть вылететь за дверь, натягивая рукава до локтей, спрыгнуть с порога за кусты, перекатиться, царапая руки о ветки и мелкие камешки в траве, и скрыться за углом здания, принимая, наконец-то вызов и готовясь извиняться перед Нако за два пропущенных, когда из трубки вместо едкого комментария о скорости чьей-то реакции звучит обеспокоенный и хриплый голос Джина:       «Эй, парень, я думал, ты уже сдох, почти начал волноваться. Ты как? Записка выглядела охренительно стремно.»       Ой. Он не стал себя поправлять. Кажется, это вообще ни разу не «почти».       Хитоши зажимает плечом телефон и трет предплечьем о предплечье, бездумно размазывая грязь с выступившей кровью и только после этого натягивает рукава обратно до запястий, только чтобы не смотреть на наверняка уже пытающуюся расцвести на коже мешанину красных пятен там, куда присасывались личинки, глядя на череду балконов и пытаясь высчитать нужный. Он знает, что будет проклинать себя за каждое принятое на кухне решение, но менять ничего не хочет. Все заживет, рано или поздно. Раны… могут выглядеть немного страшно, хорошо. Ему правда не очень хочется их видеть. Если Бакуго утром решил, что его руки представляют собою жертву первичной переработки, то сейчас, наверное, все вообще великолепно настолько, что словами не описать.       Ну… он хотя бы не ломает собственные кости. А это уже можно посчитать за успех.       — Да, я… в порядке… В основном… — или нет. Хитоши совсем не может продолжить.       Жуткая сухость поселилась во рту. Желудок подбирается к горлу так, словно он только что пытался соврать. Солгать Джину.       «Уверен? — нет. Он никогда ни в чем не уверен. — Звучишь дерьмово.»       И, похоже, очень, раз это говорит Джин. Хитоши себя сейчас не особо слышит. И чувствует тоже. Слова застревают где-то на уровне легких. Слышать голос Джина спустя столько времени внезапно так… сложно. В груди все стягивается и сжимается. Он хотел бы видеть его сейчас. Чувствовать запах его любимых дерьмовых сигарет, вечно исчезавших целыми блоками, отчего всегда казалось, будто они — единственное, что заставляет его выходить из дома и работать.       — У-мгм… — Хитоши выдавливает из себя откровенно невнятный стон и уже сам начинает понимать, насколько ужасно все это звучит.       «Да ни хрена. — точно, полный отстой. — Ты на улице? Там безопасно? — что-то с грохотом падает на пол. Возможно, кастрюля. А Джин даже не замечает. — Черт, где ты? Я тебя заберу».       — Н-нет, все… — он едва успевает проглотить неприличный всхлип до того, как эта пошлость успевает вырваться наружу. Глаза жжет. Прекрасно. Только слез здесь и не хватает. — …я зайду через…заднюю дверь. И у… — нет-нет-нет, черт, почему это должно произойти именно сейчас? — т-там комната.       «Хорошо, да вообще ни разу, — иногда этот, Тот-второй, слишком проницательный. И не важно, что грубый. — Ты… нет-нет, сначала надо уйти с улицы, да? Давай, я подожду.»       — А-ага, но… — он пытается улыбнуться, потому что так становится будто бы легче. Губы дрожат. — А ты? Тебя не было…       Произнести «дома» уже не получается. Это так глупо. Ему нужно сосредоточится. Хотя бы на балконах. Хитоши же видит нужный.       «А-а-а, это катастрофа, Гиран подкинул небольшую совершенно дерьмовую работу в конце весны.» — Джин неловко посмеивается и явно нервничает.       Ничего такого. Он тоже.       И это единственная причина продолжать пытаться двигаться. Прямо к пустой стене. Или не такой уж пустой. Там под третьим балкон пустующей женской стороны второго этажа сокрыт вход для персонала, к которому, вообще-то, Хитоши приближаться не должен. Только сейчас это значения имеет мало. Без голоса Джина из слабенького динамика Хитоши замрет и никуда больше не сдвинется. Возможно, свалится и сможет лишь ждать, пока его живописно скрючившуюся на земле тушку не заберет Айзава. Лучше уж просто столкнуться с ним на узкой металлической лестнице и выразительно промолчать. Еще и диалог с Тодороки есть на камерах. Скрываться смысла нет.       «И я, кажется, влип в полный… нашел друзей? Черт, я слишком стар для этого дерьма».       Хитоши издает что-то отдаленно напоминающее смешок и достает отмычку, проводя пальцами по едва выступающему наличнику двери в поисках крепежа. К конкретно этой он еще не лез. Она на электромагнитном замке и от стены отличается лишь небольшой панелькой для карты-ключа без единого намека на цифры и кнопки. Неудобно. Механические замки ему нравятся больше. Как-то они… привычнее. А возиться с крепежами, гвоздиками и проводами так интересно, что жить потом хочется не особо.       «Они на голову отбитые, но с ними не плохо, я думаю. И их не раздражает, ну… Я! Ты понял, о чем я». — он шумно выдыхает и чувство такое, будто в этот самый момент большим пальцем руки с сигаретой почесывает затылок.       — Я рад, что ты не один, — Хитоши бормочет так тихо, что сначала кажется, будто Джин не услышит, но согласное мычание с шумным выдохом успокаивают. — И надолго?..       Хочется привалиться к какому-нибудь дереву и не вставать примерно никогда. Только руки, используя обратную сторону отмычки в качестве рычага, уже подцепляют нужную пластинку и с хрустом вытаскивают одну из составных частей открывая узкую щель, залитую пеной. Палец туда не пролезет, поэтому ковырять приходится все той же отмычкой. Очень осторожно. Насколько глубоко находятся провода — не ясно вообще.       «Наверное… — Джин внезапно замолкает, и Хитоши это не нравится. Отмычка замирает в секунде от захвата тоненького проводка неопределенного цвета, сразу за которым есть еще один точно такой же. — Знаешь… Не ходи больше в эту квартиру. И еще нам лучше вообще не пересекаться».       Что-то с грохотом разбивается. Звенит и гремит тысячью враз выбитых стёкол до тех самых пор, пока Хитоши не начинает казаться, что вокруг нет ничего, помимо этого проклятого оглушительного шума. Он специально отработанным движением, на которое даже резко наступивший апокалипсис повлиять не способен, дергает за оба провода сразу, один контакт разрывая полностью, а второй не до конца. Нет ни серены, ни запертой двери.       Ничего, помимо дрожащих губ и похожего на чертов всхлип смеха.       — Д-да?.. — пальцы скручивают толстовку на груди. Там что-то движется и колит. Пытается сломать ребра. Это больно. Совершенно неправильно больно.       Джин… хороший. Должна быть причина. Он не стал бы… Хитоши должен взять себя в руки.       Только этому его пока еще никто научить не додумался, а потому и остается только, что стоять, привалившись к дверному косяку, и смотреть на огромную полную луну, которая в очередной раз своим ровным белым сиянием пытается сделать все вокруг не таким размыто-отвратительным. Ночи прекрасны всегда.       А люди, похоже, не очень.       «Эй, что за… — звучит рассеяно и странно взволновано. — Не-не-не, пацан, ты это прекращай. Я не… Блять. Меня в злодейский розыск объявили, офигеть, да? А ты в ту супер-хуевую-крутую-академию поступил, кучу времени потратил, я думал, поседею нахрен, понимаешь, о чем я? Злодеев, психов так вообще, терпеть не могут, и я тут подумал, вдруг что-нибудь случится, если нас вместе увидят и…»       Джин продолжает говорить, скатываясь то в совсем неразличимое бормотание, то в спор в самим с собой, а Хитоши чувствует, что дышит. Просто… дышит. И ничего больше. Не пытается сглотнуть тошнотворно огромный ком в горле. Звезды блестят в черно-синей пустоте. Он отрывается от косяка и входит, наконец-то, внутрь. Невидяще смотрит на проводки, которые нужно вправить, а потом вернуть наместо вынутый сегмент и проследить, чтобы магнитик щелкнул. Очень хлопотно.       Губы расплываются в неясное непотребство. Слезы пытаются сжечь глаза и пробежаться по лицу. Хитоши чувствует подступающие к носу сопли и вообще ничего не может с собою сделать. Это уже выше его сил.       Он чувствует себя таким потрясающе измотанным. На грани или громкого смехи, или все такой же громкой истерики. Если бы не привычка, дверь пришлось бы оставить прямо как есть. Слишком много разговоров за одни лишь сутки. У него ярко выраженные симптомы передозировки. Точно. Вот еще немного и вырубиться, затрясшись в конвульсиях. Или пена изо рта пойдет. Будет валяться на полу и надувать из слюней пузырики. Прямо перед этой чертовой лестницей, которая выглядит вообще непреодолимо. До четвертого этажа как до луны. Холодно, безнадежно и в сопровождении продолжающей смердеть рядом дряни.       Только находясь в безумном бреду можно было подумать, что Джин решит его бросить.       — Эй, Джин, — Хитоши немного хрипит, немного сипит, немного шепчет и немного напоминает насквозь проржавевшие петли, но знает, что его слушают, потому что спор по ту сторону звонка утихает. И от этого становится так хорошо. — Спасибо.       «Чего? Да… пожалуйста! Стоп, я ж ничего еще не сделал».       Хитоши смотрит на мигающую красным лампочку коробочки с кодом управления дверью и хочет сказать, что нет.       Что он позвонил. Не проигнорировал записку. Что слушает, даже если очень чем-то обеспокоен. Слушает, потому что волнуется. О нем, Хитоши, волнуется. Что ему не все равно. Что он решил ему помочь. Что ему не плевать на мальчишку, который сказал, что, возможно, больше никогда не будет с ним работать. Что он жутко рассеянный, сжигает каждое второе яйцо, питается исключительно никотином и ужасно шутит, но, черт возьми, лучшее, что вообще могло внезапно ворваться в жизнь Хитоши, вместе с захламленной маленькой квартиркой, писком, жуками, странными дядьками с такими же странными вкусами, подарив единственное безопасное место, на которое можно опереться просто… потому что.       Но лишь улыбается и начинает подниматься без капли колебаний. Мышцы горят в предсмертной агонии. Им не интересно, что осталась только лестница. Это не так сложно, серьезно.       «Ты внутри? Давай, черт возьми, порази меня. Тебе нужна была помощь?»       — Да… — Хитоши чуть не спотыкается о собственную ногу. А потом и о чертов воздух. Вокруг ни единого окна и одна сплошная темнота. — …Ты слышал о «Лиге злодеев»?       «О, а… ну… вообще ни разу, можно сказать и так…». — голос внезапно ломается и Джин звучит еще более взволнованно чем раньше.       Хитоши замирает у выхода в коридор четвертого этажа.       — Ты, наверное, видел. Это было во всех новостях. Не так давно они похитили парня с геройского. И меня тоже, — что-то снова с грохотом падает и, кажется, разбивается.       «Шигараки, гребанный ублюдок, сделал что?! Я убью его нахер сожгу все его руки к чертовой бабушке. Какого вообще…»       — Вы знакомы? — он спрашивает и выходит в коридор, пересекая его в полнейшей тишине.       Джин, шумно дышащий и пытающийся подобрать хоть какие-то слова, приходит в себя только когда Хитоши оказывается со включенным светом в собственной ванной, каким-то невообразимым образом все-таки заставив дрянь остаться за пределами комнаты. Не чувствовать, ни отклика, ни сопротивления очень непривычно и странно. И еще заставляет нервничать.       «Он мой чертов новый босс».       Как мило. И объясняет почти все. Джин годами числился только в качестве бывшего мелкого преступника, вышедшего из тюрьмы, с парой жалоб от соседей на шум и запах из квартиры. Предложения Гирана — это предложения Гирана. О них еще нужно узнать. Засветиться. Получить официальный статус злодея сложно. Преступление должно было как минимум попасть в новости и ленты закрытых форумов вместе с лицом или одной из масок Джина. Если только не было совершенно в группе, где все внимание всегда концентрируется на боссе и его правой руке.       Или той, что у него на лице. В этом конкретном случае еще нужно будет подумать.       «Они ничего?..» — тяжелым и непривычно напряженным тоном спрашивает Джин.       Он думает, что они правда ему нравятся. Возможно, он уже успел к ним привыкнуть и привязаться. С Хитоши тоже было так. Поэтому ему, наверное, так сложно сейчас задавать этот вопрос.       — Тога показала мне нож с котом. Я его украл. А Шигараки… — Хитоши замолкает и смотрит на собственное отражение. Страх и ужас, конечно. Глаза красные-красные. Щеку что-то успело оцарапать, а он и не заметил. Гадость, которой истекала дрянь, засохла и склеила часть волос. Фу. Это хуже, чем ощущение от того, как звучит злодейское имя Того, кто тоже видит. — …Мы говорили. — точнее, говорил в основном он, но это не мешало получать нужные ответы, поэтому смысл особо не меняется. — Не волнуйся, — от того, как слова ложатся на язык, жмет в груди — Что-то сделал скорее я.       «Черт, парень, ты меня чуть до инфаркта не довел. Я ж слишком стар для этого дерьма».       — Мне… — Хитоши снимает кофту, кашляет, не сводя взгляда с отражения замершего в предвкушении лица. — Нужно с ним встретиться.       «Конечно. Что, нет, без проблем, подожди с кем?!» — ничего не падает и не трещит, хотя он готов был покляться, что что-то помимо телефона Джин в руках все-таки держал.       Хитоши включает воду, все еще не глядя вниз и подставляет под струю руки, к которым медленно начинает возвращаться чувствительность, принося с собою боль и затаившийся пока еще зуд.       — Твоим боссом. — голос впервые звучит почти без хрипа. Но горло все еще рвет. — У меня есть к нему несколько вопросов.       «Да ты шутишь…»       Хитоши скалится и видит, как отражение вслед за ним обнажает зубы с неровно выступающими из общего ряда искусственными клыками. Белый зрачок почти сливается с белком. Тонкий обруч горит фиолетовым сиянием. Отражение смотрит на него незрячими пустыми бельмами на искаженном предвкушением лице, рассеченном безумно широким серпом.       Ага. Конечно шутит. Главное в это верить.       — Ты прав. Вопросов будет явно больше.       Стон Джина ясно доносит все, что нужно знать о его мнении насчет вообще всех последних заявлений Хитоши. И ему правда стыдно, что приходится заставлять его так нервничать и волноваться. Он выполнит все, что попросит взамен Джин. Даже если просьба не будет связана с долгом, о котором он, конечно же, даже не задумается. Так использовать связь с ним не хочется совершенно, но…       У Хитоши за дверью стоит дрянь, которая нападет, как только контроль исчезнет. И свечи, спрятанные под кроватью его, может, и спасут, но вот Тодороки — уже нет.       Если голос Джина нужен ему сейчас, как воздух, просто чтобы продолжать существовать, удерживая себя на грани между паникой, истерикой и самой способностью мыслить, то Тот, кто тоже видит словно спасательный круг, брошенный в шторм утопающему.       «Черт. Я не хочу спрошу его. Но… ты вообще в своем уме?! Ты точно уверен?»       — Да.       Он — единственное спасение без любых гарантий на успех в лице одного из самых разыскиваемых злодеев. Таких как он принято называть злом.       Очень забавно, что Хитоши верит в него, как в героя.       Джин продолжает ворчать, поэтому он решает пока сменить тему. Все равно класть трубку Хитоши пока не готов.       — Как дела у Гирана? Слышал, что после отставки Всемогущего он очень занят…

***

      Если нужно легально сбежать с территории одной из самых охраняемых геройских академий в день проведения экзамена на геройскую же лицензию, когда одна половина учителей сопровождает классы взбудораженных и перевозбужденных студентов, а другая абсолютно не хочет брать на себя ответственность за учеников без присмотра разгуливающих по улицам города, официально находясь при этом на попечении директора Незу, с которым тоже не всякий готов иметь дело, за разрешением покинуть стены следует обращаться к лучшим.       Всемогущему, например.       Хитоши уверен, дураки героями номер один не становятся. И поэтому тщательно готовится.       На нем лучшая — то есть не вчерашняя, заляпанная в крови, слизи и грязи, — толстовка с рукавами, которые свободно закрывают ладони, даже если их не натягивать, ни разу еще не порванные джинсы, тщательно нанесенные слои косметики, скрывающие следы бессонной ночи и потасовки с дрянью и относительно приличного вида специально отмытые кроссовки. Бланк заявления полностью заполнен — осталась лишь роспись. Хитоши выждал именно тот момент, когда Айзава сядет в автобус, а Мик-сенсей будет с абсолютно довольной ухмылкой, призванной без всяких сожалений попирать страдания того, кому весь день придется провести непонятно где, непонятно как, и непонятно в какой компании, издевательски помахивать черным платочком вслед легко скользящей по новенькой дороге обители будущих героев до тех пор, пока они не спустятся к городу, откуда его щедрый жест уже точно будет не разглядеть.       То есть у него семь минут и сорок три секунды при средней скорости, допустимой для транспорта, перевозящего детей, плюс две с половиной минуты, которые он готов дать длиннющим ногам сенсея на путь от двора до учительской.       И Хитоши вежливо стучит, прежде чем открыть дверь, осторожно проверяя учительскую на наличие неучтенных фигур. Погрузчик в акустических наушника и с лицом, искаженным глубочайшей мукой и абсолютным отчаянием, смотрит в монитор компьютера, где что-то то ли ярко светится, то ли взрывается. Ему не особо видно. Только яркие вспышки света на поверхности маски. Полночи нет, и это хорошо. Она, кажется, достаточно близка с Мик-сенсеем, а значит и Айзавой.       Хитоши не уверен, что кто-то из них отпустил бы его без сопровождения в город… Хорошо. Если бы его попросили сделать ставки, то он ни йены не поставил бы в принципе на роспись Айзавы под заявлением. Не важно, с сопровождением или без.       Он прекрасно знает, что сама по себе дверь, за которую он сейчас осторожно, стараясь не очень сильно напрягать пока перевязанные руки, держится, не закрывается.       — Юнный Шинсо? — Всемогущий первым замечает его присутствие. Погрузчик от экрана отрываться не спешит. Если там не видеоигра, а Бакуго спокойно сидит в автобусе, то Хитоши определенно срочно нужно познакомится с тем, кто способен вызывать такие выражения на лице главного техника академии и куратора всего отделения поддержки. Ему нужны отмычки покруче, а значит и тот, у кого их удастся выторговать. — Если ты ищешь Айзаву-куна, то он уже уехал.       — П-правда? — Хитоши специально говорит еще тише и монотоннее, чем обычно, чтобы скрыть, насколько сильно на самом деле у него хрипит голос, и неловко мнется, потирая рукой затылок, — Он сказал, что может подписать заявление на выход в город сегодня. Мой друг скоро уезжает. Не знаю, когда еще смогу встретиться с ним. — и смотрит вниз, на зажатый в руке бланк. — Извините за беспокойство. Я пойду…       И разворачивается, считая секунды. План «Б» — перелезть через стену. Скорее натянутая теория, чем реальная возможность. План «В» реализовать шансов гораздо больше. Но про него даже думать сейчас не хочется, хотя пару мусорных мешков раздобыть получилось, поэтому если до этого дойдет, то одежду портить не придется. Благоухать он все равно будет шикарно, но и в переулках в летнюю жару обычно пахнет вообще не дорогущими цветочными духами.       — Подожди, Шинсо-кун, может я могу чем-нибудь помочь? — Всемогущий выглядит искренне заинтересованным. Хитоши немного мутит от того, что он собирается с его помощью провернуть. — Какой номер у заявления?       Он потом извиниться. Правда. Придумает что-нибудь. И… вообще. Хитоши прекрасно понимает, что собирается принять кучу дерьмовых решений в максимально короткие сроки. Голова кружится.       Господи, как же сильно хочется почесать руки…

***

      В переулках темно от заслоняющих свет высоток, пахнет гниющим на жаре мусором из кучи мелких ресторанчиков, выходящих шикарными витринами и милыми беленькими столиками с разноцветными зонтиками, и брезентами на широкую улицу по другую сторону толщи из стекла, бетона и пытающихся работать людей.       Щемящая сердце ностальгия и тоска по путешествию сквозь свалки так и норовят прорваться сквозь корку поросшей льдом души и растоптать ее в лепешку, растереть об асфальт так, чтобы ни пылинки не осталось.       Нужное офисное здание, определенное под снос, должно быть в трех поворотах. Перезвонивший на рассвете Джин говорил, что насчет замков волноваться не придется — все двери будут открыты. Тот, кто тоже видит, придет первым, чтобы все проверить. И удивлялся еще тому, что разговор прошел так гладко. Хитоши — не очень. Его больше волнует, что встретиться с самим Джином не получится. Потому что он должен страховать Тогу на какой-то миссии.       Звучало, конечно, очень обнадеживающе.       Пустующая многоэтажная громада оказалась на границе между не так плотно застроенным центром и одним из рабочих кварталов, словно клин входящим ровно в перекрестье двух широкополосных дорог, выходящих прямиком на надземные трассы, проходящие через все центральные улицы и сворачивающие к нескольким быстрым выездам из города.       Но вообще, главную мыслю Хитоши уловил. Философия Того, кто тоже видит, достаточно проста. Он ее понимает и даже иногда придерживается, потому что…       Нет двери — нет проблемы. Сложности здесь ни к чему.       Темный проем входа на пожарную лестницу выглядит не очень уютно, но других вокруг нет, поэтому он поправляет руки в карманах и заходит внутрь, чуть ли не в голос застонав от представшей перед глазами лестницы с таким количеством пролетов, что, в целом, гарантированно свернуть шею можно, даже преодолев всего лишь четверть.       Прелестно же. И волнительно так, что сердце подает в отставку на половине пути. А оно от приступа ностальгии еще не отошло. Нельзя же так издеваться, в самом деле.       Виновато в том резанувшее по глазам после темноты лестничных пролетов солнце, пытающийся забиться под веки и иссушить слизистую глаз ветер или предчувствие неминуемой катастрофы — он не знает. Но все, что видит Хитоши, выходя на крышу, — ярко-красные кеды, хлопающие по ногам и ржавому ограждению то ли подпаленные, то ли просто ободранные, то ли все сразу и без исключений посеревшие от пыли полы черного плаща-пальто-куртки — на самом деле, он понятия не имеет, что это вообще, но выглядит оно абсолютно убито даже с расстояния в несколько метров — и делающие очень жалкие попытки развиваться на бушующем ветру седые волосы, ставшие словно бы еще белее. Смотрятся они лучше, чем в прошлый раз. Возможно, все дело в освещении. Или в том, что их наконец-то познакомили с водой или — всякое может быть — шампунем. Опять же — он не знает.       Хитоши прикрывает дверь и подходит ближе. Как раз — очевидно, в попытке удовлетворить потребность в игнорировании смертельно опасных проблем, — на расстояние вытянутой руки. Только на перила не опирается. Выглядят они не слишком надежно и по своей живости могли бы посоперничать разве что с этим недо-пальто-плащом, у которого, при ближайшем рассмотрении обнаруживается пара остатков ремней с отсутствующими застежками и зачем-то воткнутые в рукава скрепки. Очень мило. Стиль «Свалка Форева». Все в лучших традициях помойки. Только отчего-то без подходящего букета. Оттого и круче, наверное, только у горячей Синеглазки, имеющей шлейф паленной плоти, аки сказочный волшебный плащ, и строительный степлер вместо целой бригады хирургов.       Ой. Кажется, Хитоши знает, откуда на этих рукавах появились скрепки.       Только узнавать — почему у него нет ни малейшего желания. Это будет уже слишком. А он и так на грани от одного только догоняющего разум осознания того, что действительно фактически сбежал с охраняемой территории геройской академии, где получил возможность попасть на факультет своей сопливой розовой мечты, чтобы встретиться с одним из самых разыскиваемых злодеев, причастных не только к похищениям, убийствам и терактам, но и падению Символа мира, который выступил невольным соучастником, для разговора о том, что нормальные люди обычно не видят, рискуя собственным будущим, личной свободой и еще какой-нибудь важной и жутко драматичной штукой, вроде жизни, или еще чего-нибудь в том же духе.       И звучит это не то, чтобы как бред, но где-то рядом.       Только потом он смотрит на соседнюю крышу и все встает на свои места. Хуже дряни бреда пока еще никто придумать не сумел. Потому что иначе же и быть не может. У него, по крайней мере. У других — и нет, он не пытается сделать вид, что не имеет ввиду Тодороки, — еще есть варианты. В лице самого Хитоши, очень удачно оказавшегося в нужное время, в нужном месте и даже не в особо мертвом виде. И, наверное, это не такой уж и отстой. Хитоши снова ни черта не уверен. Зато уже по вполне уважительной причине.       У него-то шансов на какие-то там абстрактные варианты нет вообще.       Он хотел бы сказать, что между ними на крыше царит полнейшая тишина, только вот когда в ушах свистит ветер, взрываются сиренами пролетающие по надземным трассам полицейские машины, разъяренным ревом оглушают двигатели и шелестят откуда-то снизу десятки одновременно пытающихся пробиться к героям, раздающим автографы, голосов, лишь усиливая скребущуюся в затылке боль, это прозвучит не очень убедительно. Поэтому Хитоши молчит и продолжает со всем возможным вниманием исследовать характер дыр на непонятном плаще, пока пустые красные глаза наблюдают за столпотворением внизу.       И почему-то очень, до сжимающихся в кулак пальцев, хочется дернуть за покоцанный измятый капюшон и оттащить от готовых в любой момент обвалиться вниз перил.       Тот, кто тоже видит, не оборачивается, когда начинает говорить, скрипя так, словно глотка его видела влагу в позапрошлом тысячелетии — сразу перед тем, как взять мастер класс по выживанию у кактусов.       Хитоши не то чтобы жалуется. Он сейчас практически такой же.       — Глотка или крылья?       В баре он звучал словно бы живее. И Хитоши, наверное, тоже, но у него тогда был кляп и водопады слюней. Сравнивать так необъективно.       — Две пасти вместо крыльев. Я бы поставил на три головы. — почему каждый раз все превращается в ответы на странные и ну очень уместные вопросы?       — Н-гм…       Ощущение такое, будто он действительно задумался над тем, что за гадость торчит из спины дряни на соседней крыше. Хитоши ежится, потому что ветер здесь такой, что пробирает до самых костей, совершенно наплевав и на толстую ткань кофты и на тщетно пытающуюся изобразить из себя последнюю линию защиты футболку, и не летнюю жару. А еще потому, что дрянь, маячащая за плечом, словно бы сама собою сдвинулась вперед или стала еще холоднее.       Стоит уточнять, что второй вариант ему нравится больше?       — Томура. — и только теперь обернулся, опершись уже одним локтем на предостерегающе скрипнувшую перегородку, которая все еще выглядела более чем сомнительно и никакого доверия по-прежнему вызвать даже не пыталась.       — Хитоши. — и смотрит прямиком в красные глаза, которые правда выглядят невероятно спокойными, ярко контрастируя с безумием, пылающим на видеозаписях и розыскных постерах. Он видел парочку по дороге сюда. Прямо рядом с принадлежащими Джину и всей остальной их прелестнейшей и весьма колоритной компании тоже. Может сравнить.       И оценить минусовую концентрацию жизни в кровавой бездне напротив.       Лицо не сокрыто за рукой. На нем вообще нет ни единой руки и… наверное, это должно что-то значить. Злодеи, может, и собирают части своих костюмов по не самым разумным, а в некоторых случаях совершенно непредсказуемым, местам, но никогда не расстаются с ними просто так. Это память, знаки, опыт и эмоции. Хитоши знает, потому что начинает чувствовать себя беззащитным каждый раз как приходится расставаться с отмычками. Джину всегда нужна под рукою маска. Срыв легко может наступить и без присутствия сильных волнений. Возможно еще, что напоминающий кишки шарф Гирана — тоже часть чего-то ему просто необходимого.       И Томура не исключение. Тем более, что от тех рук несло консервирующей химией. Которая свободно соприкасалась с лицом. Это — часть истории его злодея. И он пришел без нее. Оставил за пределами здания и крыши.       Шигараки — лидера «Лиги злодеев» здесь нет. Есть Томура — Тот, кто тоже видит.       А он не носит руки так же, как Хитоши не носит намордник или кляп на шее.       Томура молча изучает дрянь. И возвращает взгляд на Хитоши, склонив голову набок, отчего часть и так закрывавших лицо волос падает на глаз. Он не пытается ее ни сдуть, ни поправить, даже когда ветер раздувает пряди. Просто стоит неподвижно и смотрит. Ждет. Словно большая хищная кошка. И тоже не моргает. Будто если моргнет, то добыча, та, что стоит у Хитоши за плечом, та, что маячит на противоположной крыше, куда при желании, если хорошенько разбежаться, можно запрыгнуть, исчезнет без следа.       Интересно, он тоже так выглядит, когда смотрит на кого-то в ожидании ответа?       Хитоши знает, что у Бакуго глаза тоже красные, но они не производят такого впечатления. Их вообще сравнить будто бы неправильно. Они слишком разные. Пропасть между ними настолько огромна, что ни одного океана не хватит, чтобы заполнить ее до конца. Если Бакуго — олицетворение стремящейся ввысь жизни и нескончаемого бурного, словно горная река в шторм, потока уверенности и силы. То Томура… У Томуры отсутствует само понимание значения жизни. Он ни к чему не стремится. Не видит смысла в уверенности или абстрактной силе. Если нет берегов, то нет и реки. Он знает о своей собственной силе, но не называет ее. Видеть и слышать уже достаточно, чтобы не пытаться говорить.       Зла не видят. Зло не слышат. О зле не говорят.       Даже само зло.       Еще раз. Такое не сравнивают. Нельзя сравнивать то, что не имеет пересекающихся черт. Одинаковый цвет глаз — глупость. Это не имеет никого смысла, а его и так вокруг в последнее время стало слишком мало, чтобы заниматься еще и умышленным истреблением того, что от него осталось.       Руки они не пожимают и не пытаются кланяться. Это так же бессмысленно, как и сравнивать. Хитоши понимает, кто находится перед ним и Томура тоже.       А еще знает, что старшинство сейчас за ним и снова начинает первым.       — Я слушаю.       Вот. Это сказал он, а края бездны обрушились в чертову пропасть у Хитоши.       Ты знаешь, почему солнце такое ослепительно яркое? Почему люди ходят сквозь дрянь, дышат ею и живут под одной крышей годами, но не чувствуют ни муравьев, ни ледяного дыхания, лишь изредка вздрагивая? Почему ей нравится боль? Почему не нравятся свечи? Почему она может сожрать без остатка лишь тех, кто может ее видеть? Почему… почему ее вижу я? Почему видишь ее ты?       Почему если она пропадает из виду мир кажется пустым?       Хитоши ломает и трясет. Руки чешутся. Болезненно зудят под рукавами и бинтами. Он смотрит в красные глаза. Те, что краснее кед и ярче крови. У него так много вопросов. И все отражаются в спокойном, невыносимо спокойном лице напротив. Просто потому, что Томура тоже не знает ни единого ответа. У него их нет так же, как нет у Хитоши.       Но он сказал, что слушает. И сейчас этого достаточно. Всегда было достаточно. Ему нужно говорить, потому что хочется кричать и под корень обрезанными ногтями содрать с себя кожу. Это странно. Глаза щиплет от подступающих слез. Они были сухие от ветра и бессонной ночи. Там неоткуда взяться влаге. Ее нет даже во рту. Горло рвет от пытающихся выбраться наружу слов. Их много. Так много. Целая бездна.       И все совершенно неправильные и бесполезные.       Как ты понял, что можешь ее уничтожить?       Как решился проверить?       Почему дрянь действует на собак? Почему её видят кошки? Почему не видят птицы? Почему моргать всегда так сложно? Почему страшно? Почему она сначала проходит сквозь стены, а потом двигает мебель? Почему никогда не может по-настоящему дотронуться до живых, которые ее не видят? Почему мы можем пройти сквозь нее почти без сопротивления мягкой разлагающейся плоти и разломанных костей, скрепленных лишь почерневшими сосудами, когда она не знает, что…       Что мы на самом деле видим?       — Как ты… справляешься с зудом?       И из всего, что могло бы вылететь изо рта получается этот совершенно несуразный вопрос. Просто лишь взглянув на Томуру, заранее ясно, что никак. Ни черта он не справляется. Только терпеть зудящее жжение сил больше никаких не осталось. Хитоши сжимает пальцами запястье лишь бы не начать рвать бинты.       — Он проходит, если уничтожить источник.       Томура отвечает, не сомневаясь ни секунды. Но тогда Хитоши не понимает, почему шрамов так много. Он может убить ее. И даже муравьев почти не собрать. Она начнет бояться его. Та, что видела, как он убивал. Но… тогда это не имеет смыла.       — Я узнал случайно. Было уже поздно, — Томура тянет губы даже не в полумесяц, а во что-то совершенно бесформенное и по-своему обаятельное. Будто бы пытается успокоить, зная только, что людям нравятся улыбки. Это мило. И еще логично.       Только если вы не те, кто видит дрянь, ага. Хитоши тоже так делал и у него все получилось, но как-то через задницу. Сможет ли иначе все сработать у Томуры? Вопрос без звездочки, но все равно тот еще.       Он с сомнением смотрит на дрянь. Как убить то, что мертво? Приказать? Томура наблюдает за тем, как он обходит ее по кругу так, словно пытаясь найти там что-то чего еще не видел. Не находит, но вывод делает. Не понятно ни черта. И как понять — не понятно тоже. Все, как всегда.       — Умри. — звучит… странно неправильно.       Дрянь продолжает стоять на месте. Возможно, дело в словах?       — Сгинь.       Даже не шевелится, словно бы насмехаясь над его жалкими попытками стереть ее влияние. Томура тоже стоит на месте и тоже не двигается, но не насмехается, а хмуро сощуривает на дрянь глаза. В любой другой ситуации Хитоши приготовился бы к срочному побегу и прыжкам по крышам, но в том и дело, что это другое.        — Исчезни!       Руки зудят. Чешутся, чешутся, чешутся. Муравьи ползают кругами от ключиц к запястьям. Хочется, так сильно хочется размашисто провести одним единым движением по всему пути их перемещений. Так, чтобы пять красных полос рассекали, выросшие ночью тусклые розы, потемневшие мелкие синяки и опухшие царапины тоже.       — Рассыпься, сдохни, прочь!       Хитоши кричит, окончательно срывая голос и ничего, ничего не происходит. Он пробует все вариации команды «сдохни». Таких он знает много. Но ни одна так и не срабатывает. Дрянь продолжает стоять, роняя червей, капли слизи и пропуская сквозь себя ветер. Боль ползет от затылка к вискам, огнем опаляя половину головы. Связь может никак не ощущаться, но она есть. Пока еще есть. И если Хитоши ее потеряет, то… Томура может спасти его, но зуд не пройдет.       Это понимание приходит внезапно и не вызывает сомнений. Распаду нужны секунды. Хитоши перебирал команды минимум минут десять. Ничего не происходит просто так. И Томура не просто так хмуро молчит.       — Ты был на холме? — вопрос застает его врасплох.       — Да. — отвечает без всяких раздумий.       Да. Он был там. И видел всех. Помнит их. Изломанных, неподвижных и знающих. Всех знающих и ждущих лишь момента, одной единственной секунды слабости, маленькой ошибки всего лишь взгляда. Пальцы ковыряют бинты. Хитоши прекрасно все это помнит. Возможно, еще и потому что это единственное оставшееся выжженным в памяти пепельным пятном похищение, которое он правда никак не может объяснить.       — Просто так детей в подвалах заброшенных храмов не оставляют. — Томура прав. Он тоже был там. Иначе бы не спросил.       Их вообще просто так никогда не похищают. Он должен был подумать об этом раньше. О том, что это мог быть ритуал. Какое-нибудь ежегодное жертвоприношение. Такое же случается, да?       — Получить покровительство убогой, как рожа Всемогущего, дряни, пустив кровь невинных младенцев в поросшем плесенью подвале?       Ну, конечно. Только вот ни Хитоши, ни тем более Томура на младенцев и в целом невинных не похожи ни черта и кровь им пускать никто не пытался.       И Томуре тоже это прекрасно известно.       — Порочное тянется к порочному? Ты серьезно? — он давится хрипом, который на смех будет похож, только если рядом рухнет самолет. Рукава толстовки закатаны до локтей, обнажив выглядящие не самыми новыми, что, впрочем, чистая истина, повязки.       — Звучит отвратительней, чем омовение в крови младенцев, — Томура тянет губы в пренебрежительную ухмылку и Хитоши хрипит уже не давясь а, так, словно пытается заставить себя выкашлять легкие. Голова раскалывается.       Потрясающе просто.       — Дело в намерении.       — Что? — он откашливается и смотрит на вновь нахмурившегося Томуру.       — Ты не хочешь убивать. — он задумчиво подносит руку к лицу и снова наклоняет голову. Смотрит со спокойным, изучающим интересом. — Приказ не работает, потому что ты не хочешь, чтобы он работал… Нет, нужна причуда, руками не получится… — он бормочет что-то совсем неразборчиво, уставившись на собственные кеды. А Хитоши начинает чувствовать, как утекает время. Боль переползает с виска на висок. Связь уже давно должна была начать трещать. Он никогда не держал никого так долго. — …тонейронов. Лица под влиянием ничего не выражают, мелкая мимика полностью отсутствует, значит задействован только спинной мозг? Черт, нет, тогда это бессмысленно! — Томура разочарованно проводит ногтями по шее, срывая несколько корок и не обращая на это внимания. Уже давно не чувствует. — Ты можешь заставить забыть?       — Не думаю. Раньше не получалось. — Хитоши вспоминает, как ходил с синяками после попытки и совершенно бесконтрольно вздрагивает, отдергивая руку от запястья, но примерно понимает, что пытается сделать Томура. Просто он — последний от кого можно было такое ожидать. — Но я могу заставить уснуть.       Томура резко останавливается. В смысле полностью замирает, оторвав руку от шеи и уставившись на него своими красными-красными глазищами.       — Тогда сделай. — только и говорит.       Хитоши не переспрашивает. Он не тупой. Не настолько. Но на дрянь все равно смотрит с практически физически ощутимым сомнением. Сухой язык покачивается маятником. Тонкая кишка развивается на ветру длинной сизой веревкой. Доверия к затее ноль. Лишь начавшая пропитывать бинт кровь заставляет его все-таки прохрипеть:       — Спи. — тихо и неуверенно.       И не удивляется, когда ничего не происходит. Со смертью не получилось. Так почему должно сейчас? Он уже готов выругаться и попробовать еще раз, чтобы точно отмести этот вариант, когда виски взрываются отрой нестерпимой болью. Хитоши не успевает сдержать короткий хриплый стон и жмурится до черных кругов перед глазами. Больно. Очень больно. Дыхание сбивается и выходит лишь быстро втягивать в себя крупицы воздуха и тут же выталкивать их обратно, почти задыхаясь. Он считает вдохи и терпит, ожидая визгливого рыка и какой-нибудь резкой боли от внезапной атаки, которая прекратит все остальное и…       Которой так и не случается. Он вдыхает чуть глубже, приоткрывает глаза и смотрит на завалившееся набок тело дряни, из которого даже слизь вытекать перестала.       Она уснула.       Свалилась на крышу и уснула. Выключилась, словно лампочка. Забирая с собою и червей, и зуд.       Он чувствует, как пытаются подкоситься ноги, но опираться на ограждение не собирается. Свалиться с крыши многоэтажки в его личном списке — чуть ли не последний способ, которым он предпочел бы оборвать свою чертову жизнь. Уже сразу после попытки усыпить дрянь и сдохнуть после неудачи. Только, господи-боже, святое дерьмо, у него получилось. Правда получилось. Сердце колотится как бешеное то ли от страха, то ли от занявшего его место восторга.       Томура наблюдает и молчит. Хитоши чувствует его взгляд, даже когда не смотрит, ссутулившись и стараясь не согнуться окончательно. Приступы слабости раздражают неимоверно. Сейчас совсем не то время, когда он может позволить себе…       — Тога сказала, что так делают, когда кто-то хорошо справился. Только не дергайся. Это раздражает. Я не хочу тебя убивать.       Томура внезапно обнимает его. Или пытается, как тот, кто всегда лишь наблюдал за чужими объятиями, но никогда в них не участвовал. Только для Хитоши и этого уже слишком много. Он ломается окончательно и уже бесповоротно. Просто позволяет себе разреветься от поглотившего его целиком волной облегчения, не оставившего ни сил, ни желания больше сопротивляться. Он уткнулся лбом в не самой первой свежести футболку, вдыхая пыль, чувствуя привкус крови во рту и захлебываясь слезами. Громко всхлипывая, пока одна смертельно опасная рука неловко лежала чуть ниже лопатки, тремя пальцами удерживая на месте, а другая медленно и осторожно, почти нерешительно, водила вдоль позвоночника.       Боль в голове медленно отпускает. Дыхание если не восстанавливается, то старается вернуться к чему-то равномерному и глубокому, подстраиваясь под ритм движения руки.       Хитоши справился. И сделал это хорошо. Способ очень ограниченный и сработает только если удастся поймать дрянь, не привлекая внимания другой, но он есть.       И плевать, что сказал это вроде как злодей. Он вообще не тот, кто имеет хоть малейшее право вешать ярлыки. Не с таким послужным списком.       К черту все и к черту дрянь.       — Я тебе должен. — Хитоши не спрашивает.       — Н-гм, — Томура задумчиво мычит, зачем-то проводя рукой по волосам у затылка. Он не против. Это не больно. — Почему мягкие…       Хитоши смеется, потому что это тоже для него уже слишком, а Томуре откровенно плевать. Он занят. Очень сильно. Мягкое и пушистое само себя не погладит. Он не уверен, как должен к этому относиться или реагировать. И должен ли вообще.       Это приятно, а у Хитоши не так много приятных прикосновений в памяти, чтобы сопротивляться им, просто потому что это должно быть странно.       В самом же деле, хуже сладко посапывающей дряни быть вообще ничего не может.