Те, кто видит дрянь

      Мертвый шершень смотрит на него из-за тонкого слоя стекла, покачиваясь вместе с переливающимся в банке медом. И для мертвой букашки он выглядит как-то чересчур самодовольно. Словно бы насмехается, наблюдая, как Хитоши морщится и шипит себе под нос ругательства, сидя в шесть чертовых часов утра в одних трусах на холодном кафеле общих душевых и замазывая ноющие язвочки и успевшие покрыться совсем нездоровой желтовато-красной корочкой царапины смесью меда и мелкого порошка куркумы, чтобы потом аккуратно обмотать импровизированной повязкой из одноразовых тряпок, потому что уже через несколько часов надо будет предстать под заплывшие очи директора и навсегда исчезнуть из этого места, а у него даже вещи со всех тайников не собраны. Он зафиксирует смесь сейчас, а вечером — по крайней мере, Хитоши на это очень надеялся — примет душ и повторит процедуру. И если следующим утром раны будут выглядеть более-менее прилично, то можно будет успокоиться и остатки меда, которого и так к тому времени мало на что хватит, использовать уже только на самых жутко выглядящих участках: лодыжках, плечах и запястьях.       Так что нет. Эта замечательнейшая рыжемордая муха-переросток просто в высшей степени несправедлива и вообще ничего в этой жизни не понимает.       Мысли дрейфуют где-то между пульсирующим в затылке желанием лечь спиной на пол, подставив лицо под струю воды, и больше никогда не встать и мстительным утоплением продолжающего откровенно пялиться из своей сладенькой могилки шершня.       Но вместо этого он в очередной раз заставляет себя делать что-то совершенно неприятное и нудное. То есть вытолкнуть воздух сквозь сжатые зубы и завязать последний узелочек на запястье, поднимаясь на дрожащие и готовые уронить его обратно в любой момент ноги, чтобы собрать в пакет-аптечку все доступные средства народной медицины и радостно поскакать через комнаты, коридоры, кладовки — на улице он уже был — забирать вещи из всех тайников, половина из которых наверняка окажется разграбленной. Прелесть же. Только двигаться просто невыносимо неудобно. Хитоши чувствует себя где-то на конце второй тысячи лет. Ну… или на последних стадиях разложения, когда хищные плотоядные жуки начинают выгрызать сухожилия и связки.       Это еще как посмотреть.       Тем не менее, сборы никто не отменял. Сегодня, вот уже через несколько часов, он окажется в общежитии. Просто… подумать только. Это последний день, в который ему придется любоваться ужимками директора и лицезреть общие комнаты, в которых он мало того, что практически не спит, так еще и вещи оставить не может, не опасаясь, что их украдут.       Солнце уже давно вылезло из-за горизонта, но еще не успело развеять все ночные тени. Это самые сложные утренние часы, потому что именно сейчас Хитоши, как это было всегда после особенно сложных ночей, немного трясет. Организм словно начинает сопротивляться хронической усталости, пытаясь обрушиться на нее сотнями ватт энергии, которой, вообще-то, взяться неоткуда.       Если бы Хитоши планировал побег, то не смог бы себе его в таком состоянии позволить. Ни один замок не вскроется, когда по позвоночнику бежит крупная дрожь, а руки дергаются, словно у припадочного.       Но сейчас совсем не время для побега. Он и так почти выбрался. Куда-то бежать — уже не вариант. Год назад это не было вариантом. А сейчас — тем более. Он еще помнит, зачем выкручивался из объятий приятного и всепрощающего небытия, заставляя себя подниматься и шаркать в направлении бара. Помнит, почему терпел столько времени. Почему пошел искать Гирана именно через Джина и…       Хитоши правда знает, что ярость затаилась под кожей, подкрадываясь к открытым ранам. Что вся накопившаяся злость рано или поздно найдет выход. И что лишь ему позволено выбирать, куда ее направить. Все станет лучше, когда получится покинуть это место. Он верит, что в UA будет лучше.       Там будет еда, чтобы поддерживать физические силы, потому что претенденты в герои не способны додуматься до личинок в рисе, а другим классам он дорогу, аки черный кот, волокущий за собою целую тележку с неудачами и несчастьем, не переходил.       Там будет тишина, позволяющая собраться с мыслями и хоть немного замазать зияющие пустотой трещины в груди, отрешившись от непрекращающегося разочарования.       Будет возможность свободно передвигаться, без необходимости каждый раз взламывать замки.       Будут деньги, которые всегда предназначались ему и никому более, но никогда не доходили до рук.       Хитоши просто нужно вдохнуть, выдохнуть, последний раз пробраться в несколько запертых мест этого дома и уложить собранное в специально по такому случаю найденную среди уцененных вещей спортивную сумку. В старый рюкзак, в котором он привык перевозить немногочисленные личные вещи, после последних приобретений все не влезет.       И что он делает?       Следует плану, естественно. Пока коридоры пусты, этим следует пользоваться.       Когда где-то около полудня дверь в комнату, где он должен был проводить большую часть своего времени, отворяют, Хитоши уже спокойно сидит на кровати с собранными сумкой и рюкзаком, делая вид, что он, как и любой другой хороший мальчик, послушно пялится в стену, не обращая ни капли внимания на лежащий рядом на окончательно опустевшей тумбочке треснувший намордник. Тетечка с милейшим лицом, имя которой он никогда не стремился запомнить, внимательно осматривает практически даже не измятую толстовку и в очередной раз морщится, буквально прилипнув взглядом к его лицу.       — Ты можешь что-то с этим сделать? — она совершенно-таки неприлично тычет пальцем куда-то в сторону носа Хитоши, а он пожимает плечами, склоняя голову набок, абсолютно не пытаясь намекнуть, что к этим очаровательнейшим отметинам на носу и щеках он ни малейшего отношения не имеет.       Но тетечка этот намек, кажется, все-таки улавливает и раздраженно достает откуда-то пластырь, удивительно быстро одобряя выуженные из кармана рюкзака тоналку с пудреницей, отправляя в ванную.        Хитоши аккуратно умывается, стараясь не слишком широко ухмыляться. Очень мило с их стороны позволить ему привести себя в хоть сколько-нибудь приличный вид перед передачей под чужую ответственность. Если… кто его новый опекун по бумагам? Незу? Если Незу заставит его пройти по прибытии полное обследование у Выздоравливающей девочки, то Хитоши придется окончательно перевести себя в категорию никому, в общем-то, ненужного живого товара, бессмысленно кочующего из рук в руки.       Хоть бери и все-таки топись. Вот прямо тут, в раковине, сразу под присмотром пускающей слюни за туалетной кабинкой дряни.       Он наклеивает пластырь на нос и аккуратно, обходя его края, прячет повреждения на скулах, пытаясь накладывать слои потоньше, практически не используя крем. Ему позволяют простаивать перед зеркалом почти полчаса, и Хитоши от этого уже не только невыносимо хочется совершенно безумно ухмыляться, а откровенно заржать. Особенно его забавляют недовольные взгляды на небрежность, с которой он замазывает выглядывающий из-под ворота синяк. Словно это он специально делал все, чтобы кожа там выглядела такой темной и подпухшей.       Странные они все-таки. Волноваться никому из здешних работников все равно не о чем. Он же и не собирался идти в футболке. Неважно, насколько на улице жарко — без толстовок ходить слишком опасно. Не только для репутации приюта и самого Хитоши — просто в футболку особо ничего не спрячешь, а обувь похитители почему-то очень любят отбирать.       Наверное думают, что в одних носках или босиком пленники не будут пытаться сбежать.       Интересно, почему директор не сумел немного напрячь свой величайший ум и понять, что ни одно пятно не успеет зажить за пару дней без вмешательства какой-нибудь крутой целительной причуды? Очень непредусмотрительно с его стороны. Если бы Хитоши планировал провернуть нечто подобное, он бы озаботился найти в штате человека, который смог бы исправить все мелкие издержки надежнейшего воспитательного процесса.       Но он, Хитоши, таким не занимается и заниматься пока не планирует, поэтому смысла рассуждать о местах, где можно раздобыть личного целителя, не имеет смысла.       Когда он заканчивает и забирает с кровати сумки, молча смотря на свою провожатую, она уже не так сильно морщится, последний - подумать только, действительно последний - раз ведет его по коридорам к настоящему выходу из приюта мимо старейшего окошка, по тяжеленным створкам которого Хитоши искренне обещает скучать, вспоминая особенно печальными вечерами и сидя у какого-нибудь совершенно другого окна, мимо потертого кресла сторожа и, собственно, самого сторожа, который доброжелательно машет на прощание. Наверное, он так прелестно улыбается ему, обнажая три золотых зуба, потому что ни разу не ловил Хитоши за попыткой прокрасться на улицу.       Милашка он, в общем, сторож. Совершенно очаровательный дедушка. А подростки, жадно следящие за его приближающейся к выходу спиной, — нет.       Директор ждет на парковке. Критически оглядывает с головы до ног и щурится узкими зенками на пластырь на носу. А Хитоши молчит, потому что, во-первых, он все еще не волшебник и даже милая тетечка-вроде-как-воспитатель это понимает, а во-вторых, он вообще-то последний, кто должен быть виноват в том, что позапрошлым днем какому-то новенькому придурку с огромными ушами захотелось устроить союз своего огромного мощного кулака с его хрупким и таким беззащитным намордником, потому что «жуткий урод» слишком долго на него пялился. То, что пялился он на стену напротив, никого отчего-то не взволновало. А он, может, в любви хотел ей признаться. Предложение сделать. Сойтись в смертоубийственном танце головы с бетоном в желтушной штукатурке.       Так грубо, в самом деле. Совершенно никаких манер.       Но не совсем подобающий вид Хитоши, в честь такого-то знаменательнейшего события, все-таки прощают и пропускают на заднее сидение все той же блестящей машинки совершенно-непонятно-какой марки. Сумку с рюкзаком он устраивает рядом с коленями. Отчего-то так и хочется заставить небеса развернуться, выплевывая тонны воды, которая на недели превратит этот захудалый райончик в филиал грязевых купален. Хитоши списывает это на продолжающие преследовать его даже внутри салона отражающиеся от корпуса машины солнечные блики и молчит. Директор на его многозначительное молчание молчит в ответ, а сидящая рядом с ним на втором переднем кресле дрянь молчаливо соглашается со всеобщим молчанием.       Существует поверие, что молчание — золото, и только мудрецы способны его в себе обнаружить.       Хитоши представляет дрянь с директором в образе классических таких, разодетых в богато украшенные кимоно мудрецов с длинными-длинными бородами и даже не фыркает. Уровень нелепости этого образа настолько велик, что осмыслить его кому-то вроде него, Хитоши, не дано совершенно. Все равно выйдет только какое-то невыносимое желание поморщиться от всепоглощающего отвращения.       Он даже не удивляется, когда они меньше чем за полчаса пересекают половину города, каким-то абсолютно невообразимым образом минуя полуденные пробки, и без происшествий добираются до академии.       А у ворот их великолепнейшего появления ожидает все такой же откровенно потасканный — может даже чуть больше, чем обычно, — жизнью Айзава. Спина полукругом, руки в карманах, нос в шарфе, взгляд — на грани сна. Хитоши, в общем-то, почти такой же, только без шарфа и, вероятно, спрятавшейся за ним щетины.       Интересно… а вот чисто теоретически, мог ли шестнадцать лет назад Айзава случайно… Ладно, наверное, не мог.       Но никто же не запретит Хитоши немного помечтать, правда? Раз он не в силах отвязаться от созерцания ползающей повсюду дряни, то почему бы не сочинить на пару жалких мгновений воображаемое родство?       Никто же не никому не запрещает распространять по академии слух, что Мидория «тайное дитя любви» Всемогущего, так почему Хитоши нельзя провести ту же параллель с Айзавой? Он же не самый плохой вариант, правда? Тихий, темный… замечен в любви к кошкам. Взгляд, опять же, весьма красноречивый и мертвый.       А может все-таки…       Возможно, следовало уговорить себя хотя бы немного поспать, потому что заедающие, словно старинная пожеванная кассета, мысли заставили его упустить большую часть разговора директора с Айзавой и путь до учительской, где взрослые разбираются со всякими бумажками.       Хитоши переключает внимание на самого обычного вида учительскую. Общие столы, доска с расписаниями каких-то совещаний, занятий и дежурств по общежитиям. На последних он задерживает взгляд и моргает, чувствуя, как цифры несколько раз прокручиваются в голове.       А потом директор внезапно, очевидно от нахлынувших на него чувств, чуть ли не бросается обнимать Хитоши, потому что наконец обрел свободу от ответственности за него. Не получив желаемого, он даже не расстраивается, вылетая за дверь так, словно нет в нем всего того весу, что ощущался каждой клеточкой тела Хитоши, когда директор нависал над ним или угрожал применить причуду.       — Шинсо, — Айзава смотрит на него, не мигая, и как-то… неприятно внимательно. Оценивающе и расчётливо. Словно сравнение с товаром не было очередным больным вывертом чересчур разошедшегося воображения. — Раз с бумагами мы уже закончили… — он очень многозначительно переводит взгляд на дверь, за которой исчез директор, но тут же возвращает обратно к Хитоши. И давит.       Айзава держит паузу, смотря пристально, словно пытаясь пришпилить к противоположной стене и раздавить об пол. Словно считает, что этого достаточно, чтобы он подчинился. Хитоши такие переходы чертовски раздражают. Он давно уже устал от всех видов игры в гляделки с каждым новым ответственным за него лицом. Если это какой-то обычай, который обязаны соблюдать все взрослые, то нет. Хитоши готов замереть в своем старении на своих двух тысячах лет, потому что единственный способ, которым он может отбиваться от таких вот молчаливых нападок — это молча смотреть в ответ, ища зеркало в зрачках напротив и ловя взгляд мертвеца, который в нем отражается.       То есть вести себя максимально жутко. Так, как никому не нравится.       Вот сейчас Айзава нахмурится, разозлится и скажет свалить куда-нибудь в сторону общежития, потому что, во-первых, учителя героев, наверное, подростков вне тренировок не бьют, а во-вторых… Во-вторых, Хитоши ошибся, потому что Сотриголова — это не классический взрослый. Не тот, с кем он привык иметь дело.       — У меня есть к тебе предложение, — вместо всего, что мог бы сказать, говорит он и протягивает какую-то бумагу. И до того, как он успевает прочесть, что там вообще написано, продолжает — Ты же хочешь стать героем?       Хитоши сощуривается, все-таки смотрит на протянутый лист, собирая вместе все пытающиеся разбежаться перед глазами иероглифы, и чувствует, как у него случаются инфаркт, инсульт и короткое замыкание мира разом, а за окном, которое все-таки существует на самом деле, действительно по радугам прыгают розовые единороги, а дряни, жадно высматривающей свою добычу, не существует и никогда не существовало. Он сглатывает нечто вязкое, поселившееся в горле.       — Да, — звучит больше словно шепот и настолько же неуверенно, насколько ярко горят голодной надеждой глаза, в раз обратившиеся к Айзаве.       — И ты, конечно, понимаешь, что так просто ничего не получится? — Хитоши моргает, согласно наклоняя голову и смотрит. Молча и внимательно. Словно внутри у него не торнадо, извержение вулкана и восставшее из пропасти цунами. Это важно. Он не может отвлекаться на всякие мелочи. — Я вижу, что у тебя есть потенциал, чтобы стать героем. Но не обманывайся, ограничивая свой еще не безусловно возможный успех только одним этим фактом. У тебя недостает нужных знаний, силы и навыков, и ты сильно отстаешь от учеников геройского курса, но… — он сделал паузу, но видя, что выражение лица Хитоши не сдвинулось с мертвой точки, продолжил, — …в этом и состоит суть моего предложения. Я помогаю тебе встать на путь героя и, в зависимости от результатов наших… назовем это «тренировками», ты сможешь или не сможешь попасть на геройский факультет.       Мир светился, ветер дул, единороги скакали по радуге, но дрянь явно бы не стала отступать так просто.       — Какие условия? — Айзава на ангела не тянет хотя бы потому, что на помойках эти крылатые создания, в отличии от него, не зависают явно, а в святых Хитоши не верит.       — Ты хотел быть подземным героем, так написано в твоем заявлении, — Хитоши согласно опустил голову. — В процессе тренировки навыков, необходимых именно для этого вида героизма, я смогу с твоей помощью оценить подготовку моего собственного класса. Класса 1-А.       Хитоши, кажется, идиот, потому что он не понял, что это должно означать в представлении Айзавы.       — По предписанию полиции мы должны соблюдать особую осторожность в области безопасности учеников в целом и исполнять весьма конкретные указания в отношении похищенных студентов в частности. Это означает, что вы с Бакуго должны находиться в пределах одного здания.       — То есть… — он не понимает, волнение это растет у него в груди или стащенный из столовой после завтрака кусок хлеба просится наружу.       — Это означает, что нам гораздо проще поселить тебя в общежития 1-А, чем следить за паломничеством всего класса героев в общежитие 1-С, чтобы навестить своего товарища. Насколько мне стало известно, ты не поддерживаешь связи со своими одноклассниками, верно?       — Да, — вот черт. Это так наполнено… предпочтениям академии. Но это потрясающая возможность. Хитоши… не тот, кто в состоянии от подобного отказаться. Если он правильно начинает понимать суть, Айзава буквально сейчас предложит ему какое-то подобие игры в прятки, потому что главной особенностью героев андеграунда всегда была скрытность. Способность исчезать и появляться незаметно, смешиваться с толпой и притворяться.       — Возможно, с этим нам тоже придется поработать, — почему-то он ухмыляется. Но эта ухмылка Хитоши нравится. Она такая угрожающая, что кажется почти родной. — Но основа нашего взаимодействия будет во взаимной помощи. Меня одного не хватит, чтобы проверить их способность замечать детали. Тут важен момент неожиданности. Какую бы тренировку я им не устроил, они будут знать, что это тренировка и покажут лучшие результаты, чем могли бы быть в поле. Основное твое задание будет состоять в том, чтобы на протяжении месяца, то есть до начала семестра, пока класс готовится к экзамену на получение геройской лицензии, выполнять инструкции, обозначенные в папке, которую я тебе передал, скрывая свое нахождение в одной из комнат их общежития. Это поможет тебе на практике развить необходимые навыки. Конечно, если тебе это не удастся, — нет-нет-нет, такого варианта Хитоши не видит, — то я пересмотрю наше взаимодействие и перестрою план. Но…       …Хитоши же понимает, чем выгоден успех?       Он соглашается и слушает начальные инструкции. Выходит, что на подготовку и сбор данных у него всего день, но в этот день все двери для него открыты. Он может запастись едой из списка в папке в столовой, пока Ланч-Раш на месте, а может каждый раз пытаться проникнуть туда и выносить еду без ведома учеников-героев. Как это должно было работать, если бы Хитоши знал, что совсем ничего в скрытности не понимает, он не совсем понимает, но учитель здесь Айзава и ему, очевидно, виднее.       Сделка заключена и подписана практически кровью.        Хитоши кланяется так низко, как только может, не обращая внимания на сумки, а потом, прижимая папку к груди и получая усталую отмашку, разворачивается и смирно, словно это не у него сейчас отказало все, что можно и нельзя, идет до указанного общежития, ни на секунду не поднимая взгляда вверх, чтобы, господи-боже-как-это-вообще-получилось, не увидеть номер класса. На пороге его встречает уже Мик-сенсей, уводя внутрь веселого голубенького здания с пятью этажами и здоровенной красной буквой, на которую он не смотрит, сомневаясь в реальности происходящего.       Очень мило. Ему снова нужно вдохнуть, выдохнуть и сотворить что-нибудь… приземленное. Обычное.       Мик-сенсей без умолку трещит о том, что внизу кухня, подобие прачечной, душевые и общая комната. Жить Хитоши будет в крайней комнате на четвертом этаже. Ему, как бездомному — слова, конечно, были другие, но смысл примерно такой, — будет предоставлена мебель и необходимое для учебы оборудование. Видимо, директор решил отдельно отметить, что вся техника, которой «пользовался» раньше Хитоши, принадлежала приюту. Но так даже лучше. У него теперь есть законный телефон и даже компьютер. Не личные, конечно, но эй. Он не в том положении, чтобы жаловаться. То, что Незу был настолько любезен, уже выше его понимания. Хитоши ещё и обещали выдать на руки социальное пособие, как только оно поступит, а академической стипендией, ради которой он большую часть прошлого семестра не вылезал из учебников, он и без всех этих условностей волен распоряжаться по своему усмотрению. А это значит, что накопить на собственные вещи он сможет достаточно быстро, потому что его питание входит в обязанности опекающей стороны…       Не прошло и дня, а жизнь уже налаживается, ага.       Хитоши почти даже не важно, какие здесь найдутся подводные камни и скелеты в шкафах. Взрослые без них не могут. Но он готов. Все могло быть хуже.       Мик-сенсей, довольный проделанной работой и уточняющий, что «его соседи» появятся только завтра, удаляется, оставляя Хитоши наедине с комнатой и почему-то забывая уточнить, что такой разброс с переездом возник, потому что у них, очевидно, в отличии от некоторых, есть собственный дом и нет кучи документов, которую надо оформить в определенные сроки.       Комната небольшая, но ему нравится. Стены приятно-серые, а не зеленые или белые, как принято было в приюте. Стол обычный, деревянный, стоит около выхода на маленький балкончик-веранду, над которым висит — о, нет, ему это не привиделось — целый кондиционер, который выглядит словно бы совсем новым и работающим. Хитоши отводит взгляд, потому что там, откуда он прибыл в этот роскошный праздник жизни и очевидно непомерно гигантских бюджетов, такое великолепие в кабинете не мог себе позволить даже директор, а это кое о чем, но говорит. Со стороны двери стол прикрыт непривычно большим шкафом с двумя створками, за одной из которых перекладина с вешалками, а за другой полки. Напротив него небольшая тумбочка с кроватью. Тоже обычной, деревянной. Застеленной синим плотным покрывалом с гербом академии. Под ним однотонное серо-белое белье со все тем же гербом, вышитым в уголках. Второй такой же комплект находится под кроватью, завернутый в новенькую сумочку с прозрачными боками. Хитоши перекладывает ее на верхнюю полку шкафа и не решается кидать сумку с рюкзаком на покрывало кровати просто потому, что не готов пачкать его пылью и грязью совершенно неизвестного ему происхождения. Хочется поспать в настоящей и никем еще не тронутой чистоте.       В итоге он просто опускает все на уложенный досками пол и начинает раскладывать немногочисленные вещи по ящикам. Учебники распихивает по углам стола. Одежду, тщательно проверяя на чистоту, раскидывает в несколько разных стопок. Выходит, что добрую половину надо бы почистить. Прилично выглядит только комплекты формы UA и совсем новые рубашки и брюки с носками. Хитоши сразу убирает их в шкаф, а все остальное еще раз тщательно исследует на предмет травм. Джинсы и толстовки с футболками изрядно потрепаны, но не убиты и восстановлению вполне подлежат.       Все средства для гигиены он собирается завернуть в старенькое полотенце, которое он вытащил из одного из тайников, вспоминая, как честно стащил еще из первого приюта для совсем мелких, и отправить в тумбочку. А новенькое большое и мягенькое, а потому нежно и бережно любимое, повесить на крючок в ванной — личной ванной. Но в итоге, открыв непосредственно тумбочку, замирает, потому что воочию видит и ноутбук для учебы, и телефон, обещанные Мик-сенсеем. Вытаскивает сначала их, ставя на середину стола и только потом продолжает распихивать вещи. Жутко хочется включить их и проверить, действительно ли они работают.       Но впереди еще стирка и душ с перевязкой. Ни шмель, ни раны промедления не одобрят. Ему уже не очень нравится, как после пребывания, хоть и не слишком продолжительного, под солнцем, повязки начинают уже достаточно заметно натирать. В самом деле, пока он в общежитии один, следует освоиться и найти все тайные ходы.       Здесь не может быть только один выход. Ни с такими перспективами в обеспечении безопасности. Хитоши ставит пометку обойти здание и найти его схему, а потом проверить на наличие не обозначенных на ней ходов.       Здесь все явно новое и никем еще не использованное. То есть ни единой дряни вокруг, которая могла бы усложнить задачу. Наличие людей явно исправит это воистину досадное упущение, поэтому ему стоит поторопиться.       Вытаскивать весь металл из одежды труднее, чем казалось. Хитоши понимал, конечно, что иногда чересчур… хорошо. Никогда нельзя быть чересчур осторожным, если стабильно хотя бы раз в полгода-год, а иногда и чаще, вас похищают и где-то запирают. Но когда из двух имевшихся толстовок — темно-фиолетовой и темно-бордовой соответственно, — он вытаскивает два неполных набора из четырех отмычек разной формы, десять отрезков проволоки разной длины толщины и материала, горсть шпилек, десять скрепок и три спицы. Возможно, настает момент задуматься о целесообразности нахождения в одежде всего и сразу.       Но потом Хитоши вспоминает, как отдал отмычку совсем недавно. А еще про случай, когда все-таки додумались обыскать и вытащили все достаточно твердое, чтобы вызвать подозрения, и пришлось по старинке использовать мягкие легко гнущиеся шпильки со скрепками. И все сомнения как-то смело разом. Только желание все-таки приобрести нормальный нож вновь вспыхнуло в душе.       На самом деле, устроить спокойную стирку было приятно. На таком же шикарном, как и все в этом здании, первом этаже в прачечной машинки тоже стояла совершенно новая и никем еще не убитая. Ничего не гремело в барабане, не плевалось ржавчиной и не пыталось превратить футболки в иссушенный пергамент, чуть ли не разлагающийся в руках. Черт, здесь была даже целая сушилка. В приюте каждую пускали на металлические палки, из которых мастерили штыри и простенькие заточки, а иногда даже умудрялись переплавлять в кастеты. Куда это потом все исчезало, Хитоши знать не хотел, не хочет, и никогда, кажется, больше не захочет. Это прелестное создание гордо стояло в углу, привалившись к стене и сверкая так, словно бросала вызов заранее натянутым им через балкон шнуркам. И, о, Хитоши точно знал, кто останется победителем в этой призрачной дуэли. К черту сушку на балконе.       Он закидывает все в машинку и следует рекомендации посетить столовую, где как раз должен быть Ланч-Раш, который всегда с удовольствием готов поделиться чашечкой риса. А затем… что ж. Завтра прибудут другие ученики, а Айзава уже выдал ему задание, правильно? В самых ближайших интересах Хитоши не облажаться и превратиться в призрака.       Его уже назвали Мертвецом. Так не стоит ли ради достижения цели немного уподобиться дряни?..

***

      Эта зима просто обязана была стать самым фееричным апофеозом, который только мог провести черту под всеми знаменательнейшими событиями его потрясающей жизни.       Нет, Хитоши совершенно не драматизирует и вообще спокоен, как горная река, водопадом устремляющаяся в пропасть.       Всё хорошо. Ничего необычного не происходит. Вот он, во всей своей закоченевшей в этом проклятом трюме красе, жмет тощие голые коленки к груди в одной потрепанной футболке, медленно сдирая кожу о жутко колючую и какую-то совсем уже неприлично неудобную оплетку веревки, пытаясь вытащить руки из-за спины и при этом не слишком сильно шевелить головой, потому что еще одну точно такую же веревку решили использовать как кляп, очевидно, потратив весь бюджет на аренду судна с трюмом, обитым каким-то супер крутым сплавом, чтобы удержать внутри десятка два детей с причудами разной степени ужаса.       Справа за его дерганием из совершенно странного вида идеально круглой клетки скорбно наблюдает парень примерно одного с ним возраста с милыми, абсолютно завораживающими полностью залитыми переплавленным золотом глазами, на которые падают белые-белые, как облака на летнем небе, завитки выглядящих невероятно мягкими волос. Этакий ангелочек с симпатичной веснушчатой мордашкой, искаженной в высшей степени отчаянного сочувствия. Словно Хитоши тут не делом занят, а чем-то совершенно ужасным и непременно должным окончится неизбежной кончиной всего мира. В общем и целом — нервирует он его до сжимающихся на веревке челюстей и совершенно не помогает. Только крылышками своими помахивает, заставляя золотистые чешуйки отражать свет от противных желтых ламп в глаза всех непричастных.       А они, эти непричастные, почему-то тихонечко сидят слева и нет у них ни клеток, ни затыкающих рот веревок, ни даже связанных рук. Если он правильно понял, все, что удерживает их от каких-либо действий, это страх, горящий темными всполохами в огромных, покрасневших от слез глазах.       Хитоши кажется, что среди них он и, возможно, ангелочек не только самые старшие, но и, наверное, единственные, кто способен сохранять хоть какое-то спокойствие. Он их не осуждает. В первый раз всегда грустно.       А дальше проще. Главное клаустрофобию после запирания в ящике, похожем на гроб, не подхватить. Но и они не Хитоши. Их могли и нормально сюда привезти. Он единственный, кто виноват в том, что у него хватило вылезшей непонятно откуда энергии притвориться падающим от ну очень неожиданного рывка за угол и выхватить из подошвы ботинка наточенную спицу, проткнув насквозь бедро мужчины, собиравшегося накинуть мешок ему на голову. И что в итоге? У кричащего всякие неприличности недо-похитителя нашелся какой-то излишне, на его взгляд, злобный напарник, не постеснявшийся не только заставить выплюнуть школьный обед, но и покататься связанным в очень-очень-очень узком ящике больше двух часов, только для того, чтобы потом лишить Хитоши «на всякий случай» ботинок, школьной сумки, рубашки со скрепками и штанов, в пояс которых, о чем они знать точно никак не могли, он зашил свою любимую отмычку, против веревки все равно оказавшуюся бы совершенно бесполезной.       И это заставляет его задуматься, что же такое сделал ангелочек, раз ему вручили целую клетку. Если все дело только в причуде, то будет очень-очень обидно…       — Знаешь, — внезапно сипит ангелочек каким-то совсем не ангельским голосом. — Они проломили голову последнему, кто шевелился дольше десяти минут подряд, — и смотрит своими золотистыми омутами, проникая в самую душу.       В общем, Хитоши четырнадцать и он понятия не имеет, как умудрился вляпаться в такое дерьмо.