Те, кто видит дрянь

      Это был день, в который Хитоши понял, что проснуться от пытающегося вонзиться прямо в мозг тысячью мелкими осколками черепа вполне достижимо и не так сложно, как может показаться на первый взгляд. Главное просто сделать это не в то время, не в том месте и, конечно, это совершенно очевидно, не в том виде.       Ходят слухи, что у мертвых никогда ничего не болит.       — …ски глухой придурок?! — крик Бакуго, который ну очень надежно пытается замаскироваться под шепот, настырно пролезает в уши и взрывает гудящий и совершенно не желающий возвращаться в реальность мозг не хуже облитой керосином гранаты. В висках невыносимо колотится кровь. Череп раскалывается, вызывая невыносимую потребность избавиться от жизни здесь и сейчас.       Вот, что Хитоши получает от своего тела в обмен на нормальный сон. Лучше уж шататься от недосыпа, чем выключиться на всю ночь и потом мечтать сдохнуть, только чтобы избавиться от головной боли.       — Бакубро, он все равно проснется, если ты начнешь кричать, — то, что должно быть шепотом, гремит раскатами грома под сводами черепа, пытающегося имитировать небо.       — Точно, чувак. Он прав, — писком готового разлетаться в клочья от перегрева чайника.       — Я сказал тебе заткнуться, Пикачу! — Бакуго был как всегда мил и очень тих. Хитоши хотел задушиться подушкой.       О господи, он спал на подушке. Это объясняло почти все.       Там, позади, были люди с незнакомыми голосами. И так получилось, что в данный момент Хитоши было безразлично, что они могут о нем подумать. Время для рефлексии наступит, когда он почувствует, что никакой призрачный молот не пытается расколошматить его бедную черепушку. До жуткого зуда в ребрах хочется выть. Протяжно, на одной ноте. Чтобы всем вокруг хоть один проклятый раз стало так же плохо, как и ему.       Как прелестно, что способность видеть дрянь навеки лишила его возможности оторвать глаза от земли. После подобных мыслей, говорят, высшие силы отворачиваются и закрывают все дороги, ведущие и в рай, и в приятное посмертие.       Какая жалость.       Хитоши поднимает руку, пытаясь двигаться так, чтобы голова оставалась на месте. Он прекрасно понимает, что для воплощения судорожно выдавленной идеи, двинуть ее все же придется, но не думать об этом в процессе проще, чем замирать от приближения неминуемой боли. Он даже к шипящему крику Бакуго прислушаться не может и просто хочет, чтобы его махинаций никто не заметил. Правда этому желанию сбыться не дано, потому что бессвязный всхлип, который просто вылетает из горла вовремя оборванным воем, когда он выдергивает из-под головы подушку, успевая еще подставить на ее место вторую руку, не заметить невозможно. Боль давит, пытаясь все-таки расколоть, проломить внутрь своим напором хрупенький череп, чтобы добраться до мозга и превратить его в кашу из извивающихся сосудов, крови и ошметков покрывающей извилины коры. Он чувствует это давление, эту мелкую пульсацию, сжимающуюся все сильнее, так отчетливо, что по желудку начинает подниматься ком. Лоб, виски, затылок… за глазами давит, а перед ними в сгущающейся черноте летят искрящиеся фейерверки. Он даже не понимает, что зажмурился, пока боль немного не утихнет от прикосновения с привычной и почему-то странно прохладной тканью толстовки.       Хитоши не знает, где теперь эта проклятая подушка, но искренне убеждает себя, что ни на одну он больше не ляжет.       Никогда.       Сквозь статику, заполняющую уши, пробиваются голоса. То ли настороженные, то ли обеспокоенные, то ли все сразу. И почему-то шепотом. Череп продолжает пульсировать. У Хитоши нет желания открывать глаза или оборачиваться. Он вообще против поворотов головы. Но зато может… ну… дышать, чтобы его не стошнило прямо на себя. Только для этого нужно на чем-то сосредоточится. И странные голоса кажутся не самой плохой идеей.       Хотя бы потому, что скрежет у стены перед ним — не вариант. Его игнорировать хочется гораздо больше, чем слушать.       — …порядке? Может, все-таки… — то, что раньше было громом, обратилось в едва различимый шелест.       — Нет! Это нихрена не поможет, — Бакуго он узнает. И ещё чувствует, как проще от этого становится дышать.       — И что ты предлагаешь? — а этот голос уже нет. Но какая разница, если обруч всё равно ослабляет свое давление?       — Тц, — интересно, ему кто-нибудь говорил, что эта привычка цыкать просто ужасна? — Эй, Зомби!       Зомби… Хитоши согласен. На живого он похож мало.       — Бакуго, что ты…       Но просто слушать становится скучно. Хитоши, конечно, понимает, что своими выкрутасами собирается лишь растревожить утихающую в монотонное гудение пульсацию, но что его останавливает? Боли же может и не быть, правильно?       — Если ты собрался здесь подохнуть…       Он перекатывается, только сейчас замечая, что по привычке свернулся в проклятый клубочек, пытаясь полностью спрятаться в толстовке, а теперь смотрит на лица разной степени замешательства и обеспокоенности.       — Я мертв дольше чем жив, Бласти, прости, но ты опоздал, — и медленно моргает. Потому что, черт, неужели глаза всегда такие сухие после сна?       Около кровати Бакуго стоят… двое. И все из первого геройского. Хитоши, собственно, мог бы и догадаться. Один — электрический блондин, который смотрит на него неуверенно-недоуменно. Такое лицо может возникнуть только у того, кто искренне ошеломлен тем, что тумбочка научилась говорить. Рот приоткрыт, словно он хотел что-то сказать, но резко всё забыл. Два — красноволосый мальчик-скала с акульими зубами и таким количеством лака на этих самых красных волосах, что не сравнивать его с Мик-сенсеем невозможно. Этот смотрит более осознанно и обеспокоено метается глазами от ничего не выражающего лица Хитоши к скалящемуся Бакуго. Три — странная удивительно темная дрянь у стены напротив. Лыбится во все, черт её знает сколько, зубов и следит своими десятью мелкими белесыми глазками за развитием событий. Отчего-то держаться она при этом старается ближе к любителю высоких причесок. Преследует, наверное. Такое иногда случается с особо удачливыми.       В общем набор — просто прелесть. Хитоши не чувствует способность мыслить и хочет развлечься прямо перед лицом неминуемой боли, которая пытается выжечь разум. Просто потому, что так страдать отчего-то проще.       — Нарываешься, Зомби?       — Ага, — растягивать губы немного непривычно и неприятно из-за разрывов, но весело, потому что люди и дрянь по ту сторону его ухмылки замирают и выглядят чертовски забавно. А Бакуго… Бакуго скалится ещё шире и невменяемей, что смотрится вообще как-то нелогично потрясающе.       Но блонди с красновлаской, кажется, почему-то думают иначе.       — Эй-эй, подождите, мы же все-таки в больнице! — красновласка скользит между кроватями и примирительно размахивает руками, словно они тут с Бакуго собрались драться.       — Да-да, мы же не хотим растревожить тут всех, правильно? — блонди улыбается как-то надтреснуто, но вполне сносно. Не солнечно и ладно.       — Я не собирался взрывать его, Дерьмовые волосы, он и так как чертов труп.       — Какая жалость… — Хитоши тянет, потому что и правда жаль. Взрыв звучит как вполне неплохой выход.       — Выключись обратно, Зомби. Раздражаешь, — Бакуго девает вид, что зол и вообще на грани, но сам же при этом не двигается, продолжая попытки уничтожить одним только взглядом. Великолепно.       — Не знал, что ты уже так сильно обо мне заботишь…       Мир — дерьмо, потому что этот занимательнейший разговор, в котором он хотел заставить Бакуго взорвать так назойливо гудящую голову, закончить им не дано. Дверь распахивается, являя взору классного руководителя 1-А. Ухмылка сразу исчезает, как и все веселое настроение. Даже сейчас он помнит его имя. Айзава смотрит на них таким уставшим от жизни взглядом, что Хитоши невольно начинает чувствовать себя невероятно понимающим и готовым к сотрудничеству.       Ровно до того момента, как вспоминает про окончание ночного допроса, разом теряя всякую способность сочувствовать. Сейчас ему как-то не особо интересны все эти занимательные оправдания в духе «они должны были это спросить, чтобы убедиться». Хитоши, может, и знает, что не должен чувствовать такую детскую обиду, но остановиться и заставить ее исчезнуть не может.       Его это так достало.       — Шинсо, — о, прекрасно, еще и бревном прикинуться не получится. — Собирайся, за тобой пришли.       Звучит так же, как он и чувствует. Отстойно. Наверняка за ним сюда прибежал сам директор, чтобы хоть как-то обелить свою подкошенную репутацию в глазах полиции и героев. Хитоши прекрасно знает, что о его пропаже никто не сообщил и сообщать не собирался. Спасает его только относительно небольшое количество времени, которое подопечный официально отсутствовал. Хитоши довольно легко представить, как директор рассказывает о том, что они и не думали, что могло случиться что-то плохое и вообще, мальчик имеет старую привычку задерживаться по долгу на улице, отчего его никак не могут удержать, ведь нельзя же запереть ребенка… и далее по накатанной за годы его существования в системе дорожке.       Собирать Хитоши в палате нечего. Все его вещи прямо на нем. Поэтому он просто спускает ноги с кровати, почти наступая на торчащую из-под неё руку и отмечая, что совсем забыл снять обувь, прежде чем уснуть. Голова кружится и пульсирует. Хорошо хоть, что не так сильно, как после пробуждения. Он даже не покачивается, когда встает и проходит мимо отчего-то замолкших недогероев.       О, директор, наверное, так зол…       — Бакуго, твоя мать сказала, что сможет приехать за тобой через час, — и есть что-то такое в голосе, чего не было при обращении к Хитоши. От этого становится неуютно и хочется спрятаться в шкаф, свернувшись обратно в клубок. Отвратительно.       — Тц.       Под это многозначительное цыканье, которое словно служит каким-то секретным сигналом, позволяющим блонди с красновлаской резко начать что-то бессвязно болтать, переходя на ненормально восторженные вопли, Хитоши выходит за пределы палаты в коридор. Айзава захлопывает дверь и, ничего ему больше не говоря, идет в сторону выхода на лестницу. Он покорно двигается следом, держась ровно позади.       Они бесшумно скользят по коридорам. Хитоши не знает, ходит ли Айзава так всегда или именно в этот момент решил проявить всю возможную осторожность, чтобы не тревожить больных, которым наверняка и так только присутствия разной дряни хватает по самое не хочу. Он сам не старается идти так же тихо, но все равно, чтобы его услышать, придется постараться. Ни во время его занимательных отлучек, ни при жизни непосредственно в приюте издавать хоть какие-то звуки всегда, сколько он себя помнил, было совершенно невыгодно. Обычно, это играет ему на руку. Но иногда вызывает еще большую ненависть у тех, к кому он «подкрадывается». Хотя с каждым разом контролировать громкость становится все сложнее, как и вспоминать о наличии звуков при ходьбе.       По крайней мере, Хитоши верил, что никто не бестактен настолько, чтобы избивать кого-то в больнице. При этом совершенно не верил, что случись нечто подобное здесь с ним, кто-нибудь бы пришел ему на помощь.       — Мы пришли.       Айзава решил зачем-то оповестить его. Будто Хитоши внезапно ослеп и стал не в состоянии любоваться краснеющим то ли от злости, то ли от смущения, от нахождения здесь и сейчас, лицом директора. Он бы, может, и рад, но вселенная пока что против, и зрение исправно фиксирует даже то, что, по идее, не должно.       — О Шинсо-кун, я так рад, что с тобою все в порядке!       А Хитоши-то как рад. Так рад, что его сейчас стошнит прямо на выступающий живот директора, который почему-то искренне уверен в том, что хватать его своими сардельками за плечи просто потрясающая мысль.       Интересно, если он правда украсит выглаженную рубашку застоявшейся в желудке желчью, это можно будет списать на последствия головокружения?       Но в итоге Хитоши просто терпит впивающиеся до боли пальцы на своем и так достаточно ссутуленном плече и даже не пытается прислушиваться к разговору ответственных взрослых.       Ровно до того момента, пока не упоминаются общежития.       — …проводим опрос. Что вы думаете об этом?       — О, это очень осмотрительно с вашей стороны. Я уверен, что Шинсо-кун тоже чувствовал бы себя лучше, если бы остался в таком надежном месте! — директор ухватился за возможность избавиться от любой ответственности за него.       Потрясающе. Нет, правда, потрясающе. Он бы определенно чувствовал себя просто прекрасно в любом месте, которое не было приютом.       А если бы там еще и кормили…       — Шинсо? — и почему-то Айзава смотрит на него. Это что, получается, кого-то интересует мнение Хитоши? Правда? Как неловко. Даже если бы он был против, все сильнее сжимающиеся на плече пальцы заставили бы его согласиться с любым предложением. Но это уже мелочи, которые взрослым обычно не интересны.       Там будет такой шикарный синяк…       — Да, я согласен, — сказал бы ему еще кто-нибудь, на что он, собственно, на самом деле соглашается.       — Хорошо. Тогда от вас потребуются документы… мы пришлем список. Если все в порядке, за месяц до начала семестра можно организовать переезд…       Дальше можно было отключиться. То, что остались еще чертовы две недели, которые могли превратиться в самое радужное и незабываемое для него время, достаточно сильно давило на разум, усугубляя никуда не спешившую пропадать с концами головную боль. Добавлять сверху еще что-то казалось неразумным.       Директор тепло попрощался с Айзавой, который за все время разговора ни разу не сбился с выражения лица «я сдохну через три секунды, говори быстрей или удавись», и потащил его к выходу. А Хитоши даже не сопротивлялся, между прочим. Даже не дернулся, покорно подставляясь под толчки. Ну что за несправедливость.       Следовало бы уже давно просто смириться.       Все равно по прибытии ему за всю эту беготню не только синяками плечи разукрасят, но и сведут на нет все старания врачей. Не просто же так он прошлой ночью очень скептично за всеми мазями и бинтиками наблюдал.       Прежде чем закинуть его на заднее сидение блестящей машины марки, в которых Хитоши ни черта не понимал, директор так сдавливает плечо, злобно шипя что-то про выкрутасы тупых малолеток, что зубы лязгают, голова дергается и гудит, а мысли перебивают друг друга, усиливая тошноту.       Ну просто за-ши-бись. Или сам, или с чужой помощью — не принципиально.       Ключица жжет и распухает. Когда на него нацепляют намордник, это уже так сильно мешает и болит, что будь у него внутри больше жизни, он мог бы и прослезиться. Хитоши не хочет помнить эти моменты. Но знает, что они останутся яркими пятнами в памяти. Жуткими лужами кислоты, с каждым разом лишь углубляющими пропасть, в которую с какой-то просто невероятной скоростью превращается душа.       С каждым обвинением, вылетающим из надсаженной глотки, трещины ползут все дальше.       С каждым тычком в пульсирующее болью плечо они становятся все глубже.       С каждым пропуском еды они расширяются.       С каждым ударом, отдающимся в голове прогорклым «ты должен быть благодарен», множатся мелкими сколами и впадинами.       С каждым днем, проведенным в ожидании спасения, которое никогда не придет…       Хитоши рушится изнутри и питается окружающей его ненавистью, укутывается ею, словно заматывая себя скотчем, пытаясь заклеить зияющие дыры. Потому что ни одна дрянь, материальная или нет, не сможет заставить его прекратить сопротивление. Если он и сдохнет, то сражаясь.

***

      Говорят, что когда тебя бьют, надо бежать.       И проблема Хитоши в том, что директор, вообще-то, не бьет. Не совсем.       Его тактика гораздо интереснее. Он кладет руки — туда, куда хочет их положить, естественно, — и сжимает. Легонько так. На одежде потом даже складок не остается. Ничего особенного. Все аккуратно и красиво. Если не знать, не чувствовать, что сжимает он не только пальцами. Причудой. Черт знает, как это работает, но суть сводится к тому, что, когда он начинает давить — она тоже. Только сильнее. Гораздо, гораздо сильнее, минуя ткань и сминая в кашу кожу, кроша в мелкий песок кости.       У Хитоши опыт. Его перевели сюда уже год как. Сразу же, как только стало ясно, что он не только среднюю школу закончить сможет, но и поступить в старшую. Он понимает.       Вот прямо сейчас в очередной раз и понимает, пока стоит по левую руку — директор был правша, а испытывать в очередной раз удачу хочется так же сильно, как и сдохнуть — почти впритык к ручке кресла и стискивает зубы, чувствуя, как толстые потные пальцы вцепляются в бок на уровне поясницы и сдавливают кожу. Хорошо так. Чувственно. До умершего в глотке хриплого вопля. Потрясающие ощущения.       Просто-таки непередаваемые.       То, что останется там, назвать синяком язык не повернется. Это будет огромное бесформенное нечто с отпечатком пальцев посередке настолько четким, что оттески скелетов на вулканических пародах в палеонтологическом музее покажутся грязными размытыми снимками со старой черно-белой пленки. Завораживающим переливом оно будет перетекать сначала от ярко-красного к черно-фиолетовому и темно-синему, а потом, когда отек немного спадет, прекратив пульсировать в такт биению сердца, от погрязневшего синего побледнеет до болотно-зеленого с разводами желтых пятен. Очень красиво.       Было бы это нечто еще и не на отзывающейся на каждое прикосновение жгучей болью коже, тогда совсем замечательно. Но у всего есть свои плюсы и минусы, верно? Если хочешь наблюдать, как изменяется цвет словно бы медленно возвращающейся к жизни мертвой плоти, тебе придется взять на себя роль или жертвы, или палача. Ни то, ни другое не звучит особо привлекательно.       Хитоши, конечно, никто выбора не давал, но с его извращенной донельзя натурой и так, кажется, все яснее некуда. Потому что вместо того, чтобы — как и полагается во время всякой воспитательной работы — жалобно жмуриться, скрипеть зубами и проклинать мир в целом и директора, как его, к глубочайшему сожалению, неотъемлемую единицу, в частности, он кривит губы в ухмылке, пока думает о своей будущей расцветке. То есть явно демонстрирует, что эта самая работа на него, собственно, и не работает, выпрашивая, словно последний наркоман, очередную порцию боли, способную подарить призрачное наслаждение. Такая досада. Совершенно-таки невыносимая.       Директор, похоже, тоже думает о чем-то похожем и решает, что дальше так все продолжаться не может, и вообще, — была причина, по которой Хитоши оказался здесь и сейчас, спустя почти неделю после своего воистину богатейшего на всякого рода воспитательные работы возвращения. Он тычет правой рукой в файл, настойчиво намекая уткнуться глазами туда, а не в интереснейшего вида зеленовато-серую стену напротив, и разжимает хватку на боку, медленно ведя пальцами по коже вдоль позвоночника. Хочет заставить нервничать — гадать, где появится следующее цветное нечто. Хочет увидеть реакцию. Хочет почувствовать кончиками пальцев дрожь страха и боли.       Так что, фактически, Хитоши тут не единственный извращенец. Просто самый искушенный.       — Хитоши-кун, ты же понимаешь, что произойдет, если тут…       Директор делает паузу и очень внушительно стучит ногтем по разноцветным бумажкам, вложенным в личное дело. Исключительно, между прочим, положительным — чисто зелененьким, как стена, на которую отчего-то ему не дают смотреть, на каждый отведенный взгляд посылая болезненные уколы кончиками пальцев. На другом конце стола в зажимчиках разложены точно такие же цветные вкладыши, но с красными, желтыми и розовыми полосками — по тяжести замеченного проступка, соответственно. У Хитоши таких ни одной. Его последний раз по-настоящему ловили еще в младшей школе, а данные оттуда, как и с первых двух лет в средней, каким-то совершенно невообразимым образом пропали при переводе. Там была такая странная и совершенно загадочная история…       Директор обрывает эту мысль, потому что, конечно, как бы сильно он не хотел сделать свою невероятно интригующую паузу еще драматичнее, целую вечность молчать здесь может только Хитоши.       — …появиться хоть одна пометка? Мы хотим для тебя только самого лучшего. — директор резко хватает за локоть и сжимает до хруста, едва не выламывая сустав. Намек очень прозрачный и в излишних интерпретациях не нуждающийся. — Поэтому и ты должен проявить сотрудничество, понимаешь? — он ведет рукой вниз почти до запястья, прочерчивания линии, целые гудящие болью борозды. Словно тупые железные прутья ползут под кожей, стараясь напрочь её отодрать, обнажив отчаянно кровящие переплетения мышц. Хитоши сипло икает, не успев вдохнуть и натужно кивает, видя лишь снопы черных пятен перед глазами. Рот наполняется вязкой металлической слюной, расползающейся по зубам от прокушенного насквозь языка. — Правильно, будь хорошим мальчиком и все будет хорошо, — директор отпускает его, позволяя сделать лишь судорожный вдох, чуть не превратившийся в очень нежелательный всхлип, и тут же впивается рукой в бедро. Его голос у самого уха Хитоши, который теперь уже не способен контролировать дрожь и даже знать не хочет, как дышать. Легкие горят и бьются о ребра. Они хотят двигаться, раскрыться воздуху, дышать, дышать, дышать… — И никаких больше полицейских в моем кабинете. Мы друг друга поняли?       Хитоши снова кивает, словно тупой болванчик, и ни на секунду не хочет представлять, что могло бы произойти, обнаружь кто-нибудь его похищения раньше. Ничего лучше уже случившегося его пульсирующий и рвущийся навстречу пламени, горящему перед глазами, разум придумать бы не смог.       — Хорошо. Тогда, можешь идти.       Хитоши знает, что сейчас, конечно, просто обязано произойти. Но это не мешает ему все-таки резко вскинуться, когда рука отрывается от бедра и хлестко бьет его по заднице, оставляя след размеров не меньших, чем на боку с бедром и начавшей уже медленно светлеть ключице. Он спотыкается, почти падает, но успевает опереться на целую пока ногу и, все равно упорно стараясь не хромать, движется к двери, за которой его ждет миловидная тетечка с намордником. Очень туго затянутым, между прочим.       Очень несправедливо. Глаза сухие и горят от недостатка влаги на режущих сетчатку наждачной бумагой веках. Слез не будет. Ему больно и хочется кричать, но почему-то не реветь. Он же был таким хорошим мальчиком. Даже не подал голосу ни разу, не зашипел и не отпрянул. За это награждать надо. Кусок кости там, хотя бы кинуть. Или корочку от хлеба. Что-нибудь, подходящее для жалкой послушной собачонки, которую изображает из себя Хитоши.       Но куда там. Все, что ему за вечное послушание полагается — намордник, глаза в пол и под позорным конвоем в личную конуру до получения высшей милости хозяина. Вау. Круто же. Только об этом он всю свою сознательную, да и, чего мелочиться, бессознательную жизнь мечтал.       Ага.       Тетечка, все еще очень милая, с лицом познавшего всю полноту вкуса четырех с половиной лимонов, довела его до пристанища всех провинившихся негодяев этого дома и, не моргнув и отчего-то не сплюнув на порог, закрыла на ключ. И принять душ не дала. Очень недальновидно с их стороны. Сами же потом на запах жаловаться будут. Только этого ему для полного счастья и не хватает.       Еще и завтрак пропустил… Совсем нехорошо.       Надо, наверное, это исправить. Заняться чем-нибудь полезным. Еще неделя такой беспросветной отсидки взаперти с периодическим приобретением всякой отрицательно сказывающейся на здоровье гадости и в UA можно не возвращаться. Все равно от Хитоши мало что останется. Совершенно недопустимо.       Борозды на руке неприятно тянет, а при попытке коснуться — словно разрывает на части. Бедро с боком медленно пульсируют, будто бы то расширяясь, то сужаясь обратно. Он не знает, с чем это можно сравнить. По его, как всегда, личной шкале эти ощущения находятся где-то между падением со скалы на острые камни и ударом падающего дерева средних размеров. То есть настолько близки к перелому и торчащим из-под кожи костям, что хочется пойти и наглядно продемонстрировать директору, насколько хорошо Хитоши понял его милейшую просьбу.       Но вместо этого он выдыхает сквозь зубы, чувствуя, как отвратительно теплая влага оседает на носу и подбородке, просто неспособная преодолеть щели в маске. Рука плетью висит вдоль тела. Пальцы, конечно, работают, но каждая попытка пошевелить ими оборачивается словно разрывающимися в клочья мышцами, тлеющей на мучительно медленном огне кожей, гудящими костями и лопающимися сосудами. От боли рябит в глазах, а по горлу под нарастающее головокружение ползет огромный ком, грозящий обернуться пятном желчи на джинсах. Не очень приятно и совсем не красиво.       Но все же помнят, что Хитоши мазохист, правильно?       А ещё он терпелив и сделает то, что собирался. Надо готовится к переезду. Если ему повезет, то в процессе можно будет и немного подлечиться. Главное, не пропустить момент. Но с пульсирующей болью по всему телу считать секунды так удобно, что можно лишний раз не дергаться. Прелесть же. И никаких технологий с причудами не надо.       Хитоши тихо дышит и дожидается, когда все звуки в доме стихнут — стены тут практически картонные, не услышать что-то еще надо постараться. И только когда последний скрип половиц раствориться в тишине, здоровой рукой выуживает на ощупь нужную отмычку, изогнутую зигзагом. Другая сюда не подойдет. И, игнорируя тянуще-пульсирующую боль свежих нарывов, он все так же на ощупь привычно вскрывает замок намордника. Вот и все. Вау. Вот он — высший уровень безопасности.       Надежнее только кляп.       Он знает, что мог бы просидеть на ноющей заднице в тесной каморке без окон до утра и как нормальный подросток выйти к завтраку, где его бы прилюдно простили и сняли намордник до следующего открытия рта. Хитоши, собственно, так и сделает. Только сидению на твердом полу без сна, он предпочтет точно такой же бессонный выход на улицы.       Половицы старые и немилосердно скрипят. Он ставит ноги в пушистых мягких носках аккуратно и медленно. Спешить пока некуда и вообще нельзя. До ближайшего не зарешеченного окна всего три двери. А три двери это пять метров гипсокартонных стен и еще три с половиной метра спрессованных древесных опилок, покрытых пластиковой имитацией досок. Одна дверь ведет в комнату самых младших. В этом доме это первый год средней школы. Вторая на общую лестницу на второй этаж, а третья в коридор с личными комнатами воспитателей. Тех, которые предпочитают ночевать прямо на рабочем месте, не утруждая себя семьей или выплачиванием ипотеки.       На лестнице что-то падает с шуршащим проклятием. На уронившего невидимое нечто шипят и ругаются. Хитоши не обращает на это внимания. В отличии от приютов с совсем мелкими, здесь ночными похождениями занимается каждый третий, если не второй и все с переменным успехом, потому что хроническая бессонница настигает лишь избранных.       Отекшие ушибы ноют. Рука посылает через локоть, плечо и ключицы молнии прямиком в позвоночник при каждом движении. Хитоши придется импровизировать, потому что ставни этого конкретного окна стары как мир и тяжелее слона, который этот мир держит. Замок ничуть не новее ставен. Одно неверное движение и источенные ржавчиной внутренности посыпятся, портя механизм. А до следующего такого окна лестничный пролет и целый коридор. А это мало того, что куда больше восьми с половиной метров, так еще и спуск с карниза по держащемуся на одном лишь честном слове наружному сливу. К его и всех остальных глубочайшему сожалению, обычные щеколды ставят только на окна с решетками. Так что или он сейчас делает все правильно, полностью игнорируя то, что правая ведущая рука висит плетью, или возвращается в каморку.       Выбор очевиден.       Хитоши никуда не убирал зигзаг. Идеальной была отмычка, которую отобрал детектив. Универсальная. Так он ее называл. Теперь ее место заняла эта, как наиболее близкая по форме, но все еще не идеальная. И это еще один повод для ночных прогулок. Ему нужны деньги. На новые рубашки — старые уже перестали сходиться на груди и сутулостью с застегнутым пиджаком этого больше не скрыть. На новую канцелярию, мыло и шампунь — весть об участии в похищении вдохновила кого-то присвоить себе его вещи. На нем сейчас последняя относительно новая и целая пара носков. А это уже не просто звоночек, а красный сигнал с сиреной громче оповещений о химической опасности.       Хитоши аккуратно водит отмычкой, улавливая все движения внутри. Он слышит, как шуршит дверь, ведущая на лестницу, и шепот тех, кто его уже заметил, но не собирается отвлекаться от замка. Эти мальчишки тоже не совсем идиоты. Прекрасно понимают, чем он тут занимается и почему мешать ему совсем не стоит. Окно же гораздо удобнее дверей. Сторож, конечно, здесь только ради галочки и наверняка уже самозабвенно сопит в свою фуражку, развалившись на мягком кресле, специально по такому случаю и стоящему на посту, но стащить у него ключи и прокрасться под камерами все равно задачка не из легких. Поэтому они и выжидают, настороженно перешептываясь. Репутация у Хитоши не очень.       По многим причинам.       Даже если сам он в какой-то момент сомневается в успехе, то его рука — нет. Натужный щелчок радует слух песнью свободы и открывает ему, и всем страждущим, соответственно, тоже, путь наружу. Конечно, сразу после того, как кто-нибудь сумеет аккуратно сдвинуть створку с места. Хитоши в своем единоличном успехе на данном поприще разумно сомневается, поэтому решает, что небо не рухнет, если он воспользуется неожиданными свидетелями, которые, вне зависимости от того, заговорит он с ними или нет, все равно станут соучастниками.       Он оборачивается и смотрит на трех мальчишек, резко застывших от неожиданного внимания на месте. Самому старшему, наверное, четырнадцать. Он угрюмо сверкает темными глазами из-под отливающей синевой в струящемся из окна свете уличного фонаря челкой. Младший выглядит максимум на двенадцать и смотрит на Хитоши, словно на внезапно сошедшее благословение, еще, похоже, не успев выяснить, что он из себя представляет, и видя лишь недостижимую в его картине мира крутость того, кто может взламывать замки. От этого становится не по себе и немного подташнивает. Его такие взгляды нервируют. Хорошо хоть третий так не смотрит. Просто расчетливо и выжидающе.       — Эй, хотите выйти? — ему даже усилия не требуется, чтобы звучать едва ли громче шелеста листьев за окном. Мальчишки молчат, но младший успевает радостно мотнуть головой до того, как старший успевает его остановить. Теперь двое смотрят на него еще злее и с хорошо заметной опаской. — Я тоже. Думаю, мы могли бы помочь друг другу. Сможете сдвинуть створку или силенок не хватит?       Он тянет губы в ухмылке. Свежие порезы на носу и щеках наверняка очень зловеще изгибаются. А не успевшие посветлеть ранки в уголках губ превращают разрез рта в жуткого вида серп. Хитоши видел свое отражение в зеркале при нормальном свете. Выглядело откровенно ужасно. И сейчас, кажется, все гораздо хуже, потому что младший смотрит уже не так восторженно, а старшие явно решают, стоит ли их выход сделки с монстром. Ни один не задается вопросом, зачем Хитоши посторонняя помощь. Все знают, что он был в кабинете директора, а на своих двоих оттуда редко кто выходит. Еще один повод для них видеть в нем чудовище. Он не только сам вышел, но еще и сразу после спокойно передвигается, взламывает замки и без страха говорит, нарушая все мыслимые и немыслимые правила.       Но, что интересно, они довольно быстро приходят к соглашению общим переглядыванием, и старший настороженно крадется к Хитоши, стараясь не скрипеть. Следом следуют остальные.       Он отходит в сторону, позволяя синевласке сдвинуть, натужно пыхтя, сначала одну створку, а затем вторую. Ждет, пока они вылезут, а затем спускается сам, стараясь не двигать поврежденной рукой, что получается откровенно плохо.       Боль настолько резкая и противная, что он начинает сомневаться, что в кости нет трещин. Мягкие ткани так не ноют. Если нож прорезает до кости — тогда да. Но директор не режет и не бьет — он давит. Могут ли под давлением разорваться мышцы или сухожилия? Возможно. Но Хитоши не знает точно. Он не врач и никогда не хотел им быть. Но зато понимает, что пальцами при таком раскладе он бы двигать наверняка не смог. А они вполне подчиняются командам. Только с такой резью во всей руке, что проще оставить в покое.       Хитоши вдыхает пыльный ночной воздух и рвано выталкивает из легких обратно. Хватит. Если он не поторопится, то упустит девочек. Даже мальчишки уже почти скрылись за изгибом ближайшего здания несмотря на то, что постоянно на него оглядываются. По его ощущениям, сейчас и так время движется к полуночи. А в половину первого ночи Лысый открывает задние двери клуба.       Хорошо хоть вспоминать, куда он спрятал заначку с косметикой не нужно. Тонкий разрез на коре дерева у самой земли приветливо сверкает чернотой. Всего-то и надо, что отогнуть немного торчащий корень и вытащить коробку. Совсем несложно, если знать, что это гораздо легче, чем кажется, когда смотришь на толщину этого самого корня. Дрянь, веревкой овившая ствол, его тоже ни капли не смущает. Она ленивая до невозможности и вечно громко ноет, что у нее затекла спина. Хотя где-там эта спина находится понять решительно невозможно.       Хитоши требуется время, чтобы огибать особо богатые на стенания и скрежет переулки. Он не уверен, что его выдержки хватит, чтобы проходить прямо сквозь дрянь, когда все болит и пульсирует. Они холодные. Неправильно холодные. Не как лед. Лед морозит и тает, оставляя мокрые лужицы и приятное онемение. Дрянь обжигает кости, промораживая насквозь, и делает все еще больнее. Ярче. Реальнее. Воскрешает в памяти весь ужас и злость, оседающие на самом дне сознания. Оглушает. Сейчас он не готов к поднимающейся откуда-то из самой глубины его души ненависти и жажде утолить ее всеми доступными способами. При одной только мысли об этом, муравьи начинают просыпаться и поднимать усатые головы, разжигая пожар под кожей.       Надо было спрятать в тайнике несколько свечей. Дрянь их не любит. И муравьи тоже.       С каждым поворотом неоновых вывесок становится все больше. Хитоши проходит мимо двух громких компаний и парочки бездомных у полупустого мусорного бака. Вышибалы всех возможных стадий облысения проводят его злобным взглядом. С некоторыми он, кажется, даже знаком. Была у них милейшая привычка после смен приходить к Лысому и нарываться на неприятности, грубо обращаясь с девушками. Им он уделяет особое внимание, скаля зубы из-под капюшона толстовки, просто чтобы насладиться озлобленным раздражением. Ничего страшного. Здесь все взаимно. Хитоши они тоже очень симпатичны.       Не успевает он миновать чей-то размашистый очерк, переливающийся блестящей радугой на ободранной кирпичной стене, как его встречают удивленно одобрительным возгласом.       — Смотрите-ка, неужели глаза меня не обманывают? Сам мальчик Смерть решил почтить нас своим присутствием! — звонкий голос напевает, а длинные ресницы опускаются, заслоняя сощурившиеся зелененькие глазки.       — Да ты гонишь, — яркие карие глаза следуют за зелеными, но, в отличии от них, широко распахиваются.       Прямо перед ним у раскрашенной граффити не хуже окружающих ее стен двери стоят три девушки в сетчатых чулках и юбках, короче которых могут быть только их ярко-красные стринги. Каблуки у тяжелых туфель на платформе и то длиннее. Но местным именно такое и нравится. Еще бы макияж поярче и совсем замечательно. Все три теперь смотрят на него. Милыми такими, растерянными взглядами, которыми можно встретить мертвеца. У Хитоши и прозвище здесь соответствующее. Ему не нравится, как сильно оно приближает его к дряни, но изменить ничего не может.       — И правда он, — третья выпускает изо рта клуб дыма и тушит окурок о кладку стены, щелчком пальцев откидывая его в сторону. — Что, старый ублюдок опять зажал пособие?       Он пожимает плечами, давая понять, что вопрос этот слишком риторический, чтобы тратить на него слова. Она фыркает и зачесывает назад ярко-зеленые короткие волосы с черными корнями. Хитоши из-за них ее даже почти и не узнал. Раньше они были длинные и нежно-розовые. Да и сама вся Нако раньше была словно нежный розовый цветочек. С милыми кругленькими щечками и скромненько сложенными на подоле не выше щиколоток ручками. А сейчас ей так и хочется обвести черным нервно искусанные губы и почеркнуть лишний раз остроту и хищность лица. И синяки под глазами лучше бы замазать. Хитоши помнит, что обычно людей такое отталкивает.       — Ты не думала о длинных серьгах? — вместо этого спрашивает он, игнорируя резь в языке, и приваливается к стене напротив, позволяя ноющей ноге немного расслабиться.       — Ой. А мне ты советик тоже дашь? — мисс зеленые глазки продолжает не прекращая хлопать ресничками.       — Чтобы какая-нибудь гнида выдрала ее вместе с мясом во время траха? Ну уж нет, — она сверкает розовыми глазами и, кажется, замечает, что рука у него висит плетью. — Это что за хрень? — надутые губы подружек она полностью игнорирует. Внимание Хитоши здесь с каких-то пор, похоже, считается чем-то важным. В какой момент это произошло он даже знать не хочет, но почти уверен, что во всем виновата Сказочница, изображающая из себя некое подобие местной немного поддержанной Шахерезады в полупрозрачных лохмотьях и умело забалтывающая клиентов Лысого до самого утра, подливая и подливая выпивку. Ее-то, между прочим, чаще всего и приходят убивать на следующий день.       Бедняги никак не могут понять, как могли столько заплатить, не затащив никого в постель. Они такие растерянные всегда. А глазки-то как горят…       — Ему не понравились копы, топчущие его милейший коврик, — Хитоши лениво следит за бредущей мимо дрянью. Она звенит цепями и шаркает шестеркой ног. На одной налипло что-то подозрительно похожее на чей-то кишечник. Сразу следом за нею ползут еще три, но поменьше. Эти пытаются уцепиться за цепи, но никак не могут ухватить звенья достаточно крепко. Еще и многоножка оборачивается и шипит на них, угрожая схватить клыкастой пастью с тремя рядами натуральных лезвий, но никогда не дотягивается. Он внезапно понимает, что никогда еще не задумывался над тем, почему так много дряни ходит с цепями.       Новенькая с карими глазами присвистывает. У нее по лицу видно, что плевать ей, что все это значит, но само «копы» для нее звучит внушительно. Особенно когда Хитоши вот так просто стоит перед ними, а не ночует в участке или какой-нибудь колонии для малолетних.       — Так. Я не хочу ничего знать, — Нако хороша именно этим. Ей уже давно не хочется ничего знать. Хитоши тоже, но не в той же степени. Он все-таки все еще надеется сделать из своей жизни что-то хоть сколько-нибудь приличное. Она перестала, когда ей сообщили, что положенная по документам государственная квартира была уничтожена вместе со всем домом во время борьбы героев со злом, новая появятся еще не скоро, потому что таких как Нако в списках целые толпы, а из приюта ее вышвырнут через месяц. Хитоши знает, что такое, особенно в последнее время, когда причуды становятся все запутаннее и сильнее, происходит часто. Каждое обрушенное здание — очередной предвестник пополнения в рядах сирот, бездомных и потенциальных беженцев в серые зоны закона или номинальные кварталы красных фонарей. — Подойди сюда, там такая гадкая лужа, что я боюсь, что испорчу замшу.       Хитоши хочется сказать, что в таком случае стоит пробовать носить кожу, но решает пока оставить это при себе. Он же не только подзаработать пришел. А у Нако очень хорошая причуда. Как раз для ушибов. Переломы и открытые раны не в ее компетенции.       Он подходит, по пути прикидывая, есть ли у него помада, которая подойдет зеленоглазке, потому что розовое нечто, которое она на себя намазала, делает ее губы слишком похожими на кусок мяса. Нако, не собираясь нежничать, хватает за больную руку, вызывая очень жалкий всхлип, который он просто не может удержать внутри. Из-за этого же совершенно неприличного звука она чуть не роняет руку обратно. И уже аккуратней отворачивает рукав, шипя по нос ругательства. Директор ей никогда со своими замашками не нравился. А она его любимицей была в свое время. Ни единого наказания не получила. Ее старое фото висит на доске почета у стойки на самом входе в приют.       Зеленоглазка весело спрашивает, не хотел бы он поработать не только стилистом и самым мелким вышибалой в этом прелестном местечке, но и мальчиком по вызову, потому что голосок у Хитоши такой, что любой бы… Хорошо, что новенькая не дала ей договорить, ткнув под ребра. Ему все еще совершенно не хочется пачкать себя и других желчью. Это мало того, что совершенно некрасиво, так еще и пахнет не особо приятно.       Нако водит руками по напоминающим вскрытые ожоги бардовым вмятинам и шепчет заклинания одними губами, заставляя расцветать на коже розовые бутоны, оплетающие лозами руку. Глаза горят розовым же пламенем, а после того, как она закончит нашептывать личную мантру, никому помимо нее непонятную, цветы пятнистой татуировкой застынут на руке еще на несколько дней, пока полностью ее не вылечат. Хитоши чувствует, как отпускает боль и даже бедро со словно бы слившимися воедино синяками немного успокаивается, прекращая пульсировать. На какое-то жалкое мгновение становится так легко, что он почти готов расплакаться. Прямо-таки разреветься здесь и сейчас, наплевав на то, что глаз вокруг гораздо больше, чем могло бы показаться, и выставляя себя полнейшим посмешищем. Ему не жалко, в самом же деле. Неделя и он здесь если и появится, то только после выпуска, разочаровавшись в невозможности сотворить свое прекрасное светлое будущее или в качестве действующего подземного героя.       Но момент проходит, Нако отпускает, и боль возвращает его обратно в мир. Темный, грязный и полный дряни. Одна с какой-то стати застыла прямо позади и дышит вонючей изморозью в затылок.       И как будто специально только этого и дожидаясь, дверь открывается, являя под свет одинокого фонаря недовольную рожу Лысого. Он скептически оглядывает их и морщит кожу на лбу, что в его конкретном случае должно имитировать приподнятую бровь. Хитоши, кажется, еще не совсем отошел от накатившего на него блаженства, потому что едва ли понимает, насколько внятно слова слетают с губ. Последний раз так сложно говорить было на допросе в больнице. Но Лысому его вопросы нужны только для мысленной галочки. Если он не рыкнул валить к черту сразу, как увидел, значит работа есть. А красить девушек, мыть посуду, выводить из строя самых буйных, мешать напитки или разносить их — Хитоши без разницы. Главное, что под утро он получит деньги.       Ради этого он здесь, правильно? Просто ему повезло, что сегодня смена оказалась именно у Нако.       Лысый распахивает дверь и жестом владыки, в чьей власти находится как минимум половина этого бренного мира, приглашает внутрь.       — Эй, Мертвяк, ты сегодня на раздаче. Вся хрень, которая творится в зале, на твоей совести. Если раскрасишь новеньких, как здесь принято, и помоешь посуду — все как обычно — доплачу, — и во взгляде его черных глаз Хитоши видит, что если хоть на одном столике сегодня появится неучтенная трещинка, никакой оплаты он не получит вообще. Но с Лысым всегда так.       Поэтому он игнорирует продолжающую жадно дышать в затылок дрянь и следует за своим временным боссом.       Внутри громко гремит из динамиков в зале музыка. В коридоре для персонала относительно чисто, а в гримерке даже повесили относительно целое зеркало и притащили явно не претендующее на новизну кресло, но по сравнению с тем, что здесь было полгода назад, выглядит невообразимо роскошно. Загляденье просто.       В гримерке сидят еще четыре девушки, ожидая своей очереди у зеркала. Пятая медленно ведет толстую стрелку поверх ярко-синих перламутровых теней. С той раскраской, которую требует работа в этом заведении, спокойно на метро не покатаешься. Терпеть раздражающие взгляды и перешептывания мало кто готов. Был бы такой макияж их личным желанием, то варианты бы еще оставались. А так игра просто не стоила свеч.       — Приветствую вас, Владыка мира мертвых, великое воплощение смерти, снизошедшее на эту бренную землю, дабы даровать избавление всем жалким слугам своим, погрязшим в кромешном отчаянии…       — Так, нет, стоп, детка, только не в мою смену. — Нако резко оборвала только начавшую излагать свое привычное приветствие Сказочницу, которая каждый раз умудрялась говорить одно и то же, но совершенно разными словами — Эй, Мертвец, я у тебя первая.       И скинула сумку у стены, без всякого стеснения от задравшейся почти до пупка юбки усевшись рядом с нею скрестив ноги. Сказочница на такое демонстративное пренебрежение к своему поражающему воображение искусству только покачала головой.       — Какая вульгарность, невообразимо просто… — и при этом совершенно не смущало её, что сама она восседает на кресле в одной полупрозрачной голубенькой тунике, завязки которой просто не способны скрыть просвечивающей насквозь наготы. — …я тогда вторая. — тут же добавила, пока остальные отмирали.       — Эй, то есть это тот Смерть…       — Я третья, я!       — Он же совсем еще мальчишка…       Хитоши тяжело вздыхает и открывает свою волшебную коробочку, набитую всевозможной косметикой, садясь на колени перед самодовольно оглядывающей комнату Нако. О, она так гордилась тем, что первой успеет выйти в зал и подцепить того, кто ей хоть немного будет нравится.       — Опасная и дерзкая или драматично роковая? — Хитоши вытаскивает две помады, от цвета которых и будет отталкиваться. Ему так проще.       — Давай первое. Как раз под новую стрижку. — Нако улыбается и подставляет лицо под кисточки. Хитоши приходится перебивать музыку и чужие разговоры, чтобы попросить приподнять голову или опустить веки. Не очень удобно, но он уже делал это раньше.       Как только Нако довольная уходит в зал, перед ним опускается уже Сказочница и чуть ли не вибрирует от того, что не может выразительно кривить лицо и рассказывать обо всем, что произошло здесь, пока он не появлялся. Сотворив ей в дополнение к стрелкам еще и ну просто невообразимо загадочные завитушки под глазами, он просит освободить место для следующей. И так по кругу. Выслушать пожелания, прикинуть, немного сменить позу, потому что синяк на заднице немилосердно пытается выжечь из него душу, накрасить и позвать следующую.       Когда он заканчивает, то у зеркала подводит себе глаза и сгребает все, что успел достать, обратно в коробку и откровенно хромой, но победоносной походкой шествует к выходу в зал, собирая волосы в совсем пока маленький хвостик на затылке и натягивая на нижнюю половину лица маску, чтобы только лишь подойдя совсем близко можно было понять, что под совершеннолетнего, и то с небольшим допущением, у него подходит только рост. Лысый на выходе кивает ему и подзывает парня, стоявшего за стойкой. Тот передает своему партнеру недосушенный стакан и спешит радостно швырнуть в Хитоши фартуком, упархивая по направлению к выходу. Только разве что от земли поразивший его восторг оторвать не может.       Нацепив фартук, он шагает в гомон пестрящего яркими огнями бара. За длинной стойкой насилует шейкер его новоявленный ночной напарник. Полуприкрытое точно такой же черной маской лицо светлоглазого блондина почему-то кажется знакомым. Хитоши задерживает на нем взгляд немного дольше необходимого и сразу же привлекает внимание, вынудив ослабить мучения шейкера. Тот, бедняга, совсем уже сейчас треснет. С ним же нежнее надо, бережнее. Блондин как-то удивленно и сощурившись смотрит на него в ответ. Словно тоже пытается понять, где мог видеть Хитоши раньше. Вполне возможно, что они уже сталкивались так здесь. Оба кивают друг другу и обмениваются короткими репликами между разливами, предпочитая общаться простыми жестами, чтобы не сорвать голос, стараясь перекричать динамик, стоящий на дальнем конце стойки.       В какой-то момент ему удается перехватить несколько кусков сухой нарезки, продающейся в качестве закуски, и целую шоколадку, половину которой он прячет в своей прелестной коробочке.       Мешают коктейли они с блондином откровенно плохо, но здесь и не то место, от которого можно ожидать чего-то приличного. Хитоши готов поставить свою толстовку, что тут ничем не разбавлена только вода в унитазе. А учитывая, что выглядящий совершенно сраженным Сказочницей тощий паренек, не прекращающий откровенно пялиться то ли на саму ее грудь, то ли на прекрасно видимый сквозь ткань пирсинг на сосках, допивает уже пятую бутылку вина и до сих пор находится полностью в сознании, практически не растекаясь по столу, толстовка определенно останется во владении Хитоши.       Ночь спокойна. Возможно потому, что до выходных еще далеко и не у каждого расписание позволяет сидеть ночью в баре прямо посреди рабочей недели. Его даже лапать никто не полез. Дрянь копошится под потолком, иногда падает на головы посетителям, отрывая от разговоров и заставляя секунду ежиться от внезапного холодка. Дополнительной головной боли для Хитоши до сих пор не появилось, а рассвет становится все яснее и ближе.       Все это время он поглядывал лишь на один из темных углов, где за одиночным столиком на покоцанном кресле расположился очень подозрительного вида мужчина в шляпе и с приподнятым воротом пальто, периодически оглядывающий помещение. Если весь его вид был призван сделать его как можно незаметнее, то тот, кто его подбирал, был полнейшим идиотом. Такое пальто можно было достать только в центре города. У местных, конечно, есть похожие фасоны, но нужно совсем не понимать, из чего их делают, чтобы не отличить. Если этот дядька надеется получить здесь девушку — не важно зачем, иногда лучше не знать, и это очень похоже на такой случай, — то ему ничего не светит. Они-то как раз лучше всех здесь знают, к кому соваться не стоит. Лысый озаботился. Ему проблемы не нужны.       Будь иначе, Хитоши со своей идеальной для тихого их решения причудой, здесь бы никогда не появился.       Напарник смотрит на часы и привлекает его внимание, безмолвно сигналя о конце своей смены. До закрытия бара не более получаса, а в цветное окно на двери настырно лезет рассвет. Хитоши скоро тоже нужно уходить, поэтому он уже вслух просит напомнить об этом торчащему где-то в подсобке Лысому. Блондин кивает и исчезает, чуть уменьшив громкость динамика. Специальный сигнал персонально для Сказочницы и тех девушек, которые не сумели найти себе работу или уже вернулись со второго этажа. На всю ночь там задерживались редко.       Хитоши уже давно перестал обращать внимание на легкую тянущую боль в руке, закатав ради удобства рукава. Его беспокоит только не прекращающее ныть пятно на бедре. Прощальный подарок директора же вообще знать о себе не дает, пока он не пытается сесть. По меркам Хитоши это не просто значительное улучшение качества жизни всего за одну ночь, а практически чудо. То есть значит, что надо затихнуть и молиться, чтобы ничего не сломалось.       И мир все-таки полнейшее дерьмо, потому что именно в этот момент, когда зал почти опустел, Хитоши домывает последний имеющийся на руках стакан, а в проеме дверей для персонала уже маячит Лысый с деньгами, за стойку подсаживается тот самый подозрительный мужчина в неправильном пальто. Рядом с ним опускается временный босс, не забыв протянуть Хитоши положенный оклад. Там не так много, но больше, чем он мог получить за день, если бы исхитрился наняться тем же официантом или кассиром в какую-нибудь забегаловку. А приютских до совершеннолетия даже в такие места не нанимали в принципе. Репутация не та.       Лысый просит налить им по стакану, протереть столы, а потом валить отсюда к черту.       И все у Хитоши выходит прекрасно, радужно, просто-таки невообразимо замечательно, только чертова шутка в том, что этот подозрительный дядька при ближайшем рассмотрении оказывается детектив — твою мать, как он мог вляпаться в такое дерьмо, как только вышел на улицу — Тсукаучи.       Ну какого ж черта.       Хитоши исполняет приказы Лысого, стараясь сделать вид, что все прекрасно. Он вспоминает про скачущих по радуге единорогов и чуть не воет, споткнувшись и врезавшись тем самым больным бедром в угол стола. Чернота пытается заслонить обзор, и спасает его только яркое осознание того, что если бы детектив его узнал, то не смог бы не подать виду.       Ну не смог бы, правда же?       — …появлялись. Здесь таких не было и вряд ли будут, Мен. Не тот размах. Такие отморозки не ищут встречи с дешевыми девками и отвратной выпивкой…       Просто замечательно. Теперь тут еще и так тихо, что Хитоши может слышать их разговор. Из зала исчезла даже Сказочница, а у него еще три стола. Господи-боже, просто убейте его кто-нибудь. Сожгите молнией. Он не против. Главное только, чтобы нормальный свет никто не включал. Он все еще хочет верить, что мельтешение разноцветных огней может не позволить детективу определить цвет волос или глаз.       — А что насчет Гирана?       Все. Приплыли. Вот этого имени Хитоши точно слышать не стоило. Совсем. Кажется, он проклят. К черту дрянь и даже Того, который тоже видит, это не так страшно. Страшно — узнавать имена в разговоре между детективом под отвратным, но прикрытием, и его потенциальным информатором. Вот невообразимо отстойно.       — А что с ним? Продолжает торговать. Его все эти ваши потрясения уж точно не потопят. Этот паук здесь уже слишком давно. У него репутация…       Хитоши слушать не хочет. Он дотирает стол, крадется к раковинам, промывает тряпку и вешает ее сушиться. Так же тихо снимает фартук и скользит к двери…       — Эй, парень!       Мир схлопывается.       Хитоши замирает, жмурясь до расплывающихся кругов перед глазами, а понимая, что нет, ему все-таки не показалось и даже не приснилось, оборачивается и молча смотрит. Делает вид, что он не он и вообще не здесь, а где-нибудь там. За пределами ситуации в стиле самых идиотских детективных сериалов, в которых главный герой сталкивается с главным злодеем в каком-то случайном месте и то ли никак не узнает его, то ли собирается вести невразумительные диалоги. То есть, в общем и целом, Хитоши снова тошнит и делать с этим что-то уже бесполезно.       — Не дергай его, Мен. Мертвяк тут как разовая акция. Временные рабочие, слыхал? Его одна моя девка притащила. Он то ли брат её, то ли ещё кто… В разврате не участвует, — добавляет, когда понимает, что Тсукаучи от Хитоши взгляда не отрывает.       — Мертвяк? — и глаза сузил. Это полный крах. Даже без погребения. Так попасться уже не просто жалко. Неповторимо феерично. Как с камнем, который случайно упал с чистейшего безоблачного неба и проломил череп.       — Ты его без маски просто не видел. Мертвяк и есть. Вон, как шатается, сейчас на месте подохнет. Зачем он тебе? — Лысого начинает раздражать зацикленность детектива. Хитоши понимает это по тому, как дрянь подползает ближе. Такое, в отличии от свечей, ей нравится.       Зато Хитоши — не очень.       — Да так. Просто показалось…       Никогда в жизни ещё он с такой прытью не повиновался чужим отмашкам. А уж отмашкам Лысого — тем более. Сроки, в которые он достиг приюта, собрав по пути все переполненные дрянью переулки, прорываясь сквозь заставляющие замирать сердце вонючие пасти, дергающиеся конечности и призрачные цепи, спрятал коробочку с деньгами под деревом и забрался в прикрытое, но не запертое окно, чуть не забыв защелкнуть замочек обратно, не поддавались ни логике, ни здравому смыслу.       Он его не узнал.       Хитоши говорил с ним меньше недели назад, и детектив его не узнал.       А если бы узнал…       Что ж. Тогда в UA уже точно стало бы на одного проблемного студента меньше. Как он вообще мог такое допустить?