Те, кто видит дрянь

      Хитоши устал, хотел спать и, возможно, сдохнуть.       Последнее, правда, не принесло бы совершенно никакой пользы, но объяснять эту простую истину не спавшему и голодавшему вторые сутки телу было за гранью его текущих возможностей. Сейчас Хитоши, словно самопровозглашенный акционер, расчетливо перебирал имеющиеся у него на руках активы и выставлял на торги, пытаясь поиметь выгоду там, где она отсутствовала по велению всех высших, низших и вообще каких кому угодно сил. Но в своем положении он видел несколько совершенно определенно положительных сторон. В подвале было темно, протекали трубы, и работала вентиляция.       На этом, к его глубочайшему сожалению, все хорошее заканчивалось, растворялось, словно дивный сон, и если обещало вернуться, то только где-то в следующей жизни. То есть за пределами досягаемости Хитоши.       Выдохнув, он в очередной раз поерзал руками, перепроверяя, сможет ли вытащить их из наручников, если вышибет большие пальцы. По ощущениям выходило, что да — сможет. Насколько ему это поможет в целом, конечно, непонятно, но так он хотя бы сможет оторвать себя от холодной и мокрой батареи. А дальше — мало ли, что произойдёт. Похитители не появлялись с того самого момента, как накинули ему на голову мешок, долго куда-то везли и тащили, и прицепили, собственно, к трубе. То есть почти сутки.       Если и существовал в мире счетчик надежнее хронического истощения, Хитоши о нем не знал.       Шагов над ним все это время не наблюдалось. Под ним, слава котикам, тоже. Плесенью и сырой землей пахло исправно. Шуршало кривыми конечностями о какой-то мусор в левом от него углу — тоже. Поэтому, если попытаться мыслить — о том, чтобы делать это с примесью логики или здравого смысла, он даже не мечтал — выходит, что самое время начинать что-то делать.       Так хотя бы можно будет потом сказать, — кому, роли не играет — что это не его организм решил отключиться от недостатка всего, чего можно и нельзя, а он сам захотел умереть. Смерть — она в любом случае смерть. Пусть будет хотя бы не жалкой.       Щелчки прервали шорох из угла и шелест дыхания, словно грохот подорванного на прошлой неделе здания суда — утреннюю суету. Расшатывающее границы черноты сознание гасило протяжную боль так, будто она была не более чем комариным укусом, который не оставит после себя ничего серьезнее зудящего пятна. Будто он уже не заработал растяжение и не рискует в будущем дополнить его переломами.       Вытащив из-за спины руки, Хитоши подергал плечами и поднялся, уверенно зашагав — совершенно не покачиваясь, не заваливаясь угрожающе набок и, конечно же, не дрожа всем телом — по направлению к выходу. Там, где-то перед ним, должна находиться лестница, с которой его никто даже не столкнул. Учитывая обычное пренебрежение похитителей к благополучию будущего товара, залога, игрушки, ужина или еще чего-то, совершенно не требовавшего идеальной сохранности, этот феномен был подобен ярчайшему чуду, которое следовало прославлять и чествовать так, словно сами небеса рухнули на землю. На конце таких лестниц всегда находился люк, через который можно вылезти из подвала, а у Хитоши вне зависимости от места, времени и наличия еды в одежду вплетены проволоки и скрепки.       Так он, сверяя свое положение в пространстве с перемещением шороха, доковылял до лестницы, помогая себе локтями, пролез по ней до самого верха и даже не врезался головой в покрытый паутиной и грязью, как и все вокруг, потолок. Люк оказался тяжелым — или закрытым, в чем он имел смелость сомневаться, не припоминая ни лязга ключа, ни затвора, — и на легкие толчки не поддавался. Просунутая в щель между ним и потолком проволока, правда, сопротивления ни справа, ни слева не встретила, поэтому можно было сказать точно, что никакого замка или крепления там нет. Просто сколоченные вместе доски опираются на выступы спереди и сзади от Хитоши. Сверху, возможно, даже ничего не стоит. Хотя играй он сам роль похитителя, то определенно не только что-нибудь поставил бы, но и замок повесил. Но те парни, что надевают на голову мешок и привязывают наручниками к батарее, а потом оставляют жертву мариноваться в одиночестве на целые сутки, до подобных ухищрений дойти, похоже, просто не в состоянии. В их версии мира он оказался лишен любой возможности сопротивляться, когда ему в рот запихнули кляп. Который, к слову, уже минут через пять после того, как шаги сверху исчезли, оказался на полу под батареей.       Не став лишний раз стучать по дереву, он прикинул, на сколько хватит остатка его сил. Выходило, что если сейчас как следует постараться, то до выхода из этого сарая наверху придется ползти. С другой стороны, если он не сможет поднять деревяшку, то ползать придется по подвалу, открывая новые грани возможностей желудка и проверяя его на способность переваривать раздавленных пауков под гарниром из землистой плесени. Такой сложный выбор… как же ему быть?       И Хитоши толкает.       Вся его сила, смертельная усталость и желание наполнить желудок чем-то питательнее затхлой, явственно отдающей ржавчиной воды слились в единый порыв боли, отчаяния и совсем не внушающего ни уважения, ни страха, ни воодушевления хриплый писк и сжатые до скрипучего скрежета зубы. Он упирается в люк лопатками, затылком и кистями и давит, давит, давит. А доски поддаются и приподнимаются, начиная сползать куда-то вбок.       Потому что, конечно же, он оказался прав. Похитители и не подумали о том, что он сможет освободиться.       В конце концов люк падает на пыльный деревянный пол, а Хитоши летит следом, шипя от боли в больших пальцах и переворачиваясь на спину. Вообще-то пальцы надо вправить. Но это больнее и опаснее, чем их, собственно, выворачивать. То есть делать это совершенно не хочется. Но он, видимо, собираясь окончательно измотать остатки собственных сил, концентрируется, вбирает в грудь побольше воздуха и, так и не поднявшись с пола, делает.       Больно аж до тошноты. Если б не жгучая сухость в глазах, он бы лежал в слезах и подступающих соплях.       А так он лежит, дышит и слышит ползущий по ступенькам шорох. Смотрит куда угодно, но не на него. Пытается сфокусироваться на пустых ободранных стенах, пахнущих все той же плесенью и отсыревшим деревом. За пустым окном какая-то или стройка, или пожарище — в сумерках только зарождающегося утра не разобрать. В самой развалине пусто. Будь здесь кто-то, на шум бы уже отреагировали.       Почему его вообще сюда притащили и скинули в подвал, сбежав, кажется, с концами — вопрос не просто интересный, а со всех сторон интригующий и до невозможности захватывающий. Круче может быть только информация о ближайшей заначке с едой.       Хитоши хочет есть.       Дрянь с кучей серовато-зеленых конечностей, с тремя головами и тремя зубастыми дырами, застывшая на краю ступенек прямо над ним — тоже.       Смердящая рвотой сизая слюна бежит с безжизненно свисающих из пастей языков куда-то ему за ворот футболки. Глаз на три головы у образины всего один и почему-то на импровизированной, похожей на вылезающую из брюха руку шее. Но Хитоши как-то не интересно. В отличие от этой дряни, ему, чтобы поесть, придется двигаться. Ей же надо только развернуться на сто восемьдесят, чтобы заметить сползающую с потолка дрянь поменьше и потекучей. Чем не ранний завтрак?       Хитоши же, как бы, ее все равно не видит, правильно?       Какой-то камень или палка, или что там в заброшенных загородных домах обычно валяется, впивается ему под лопатку. Поэтому он привстает на локтях и еще раз оглядывается. Не обращая внимания на то, что помимо изломанных, попахивающих землей конечностей особо ничего и не видит, встает окончательно, качнувшись в сторону и удачно избежав любого касания с дрянью. Чуть не падает, но хватается за стенку, тихо шипя. А потом уходит, едва переставляя ноги и сдерживая тошноту.       Одновременно хотеть есть и выблевать наружу собственные кишки, говорят, нельзя. Хитоши теперь уверен в обратном.       Комнаты плывут и качаются. Дрянь почему-то ползет за ним, полностью игнорируя окончательно стекшую на пол вторую, которая тоже отчего-то решила, что ползти следом за ними просто великолепнейшая идея. Из левого коридора появляется еще одна, но тощая, длинная и угловатая с суставами размером с его голову каждый. Он, правда, выше обтянутых пятнистой, похожей на кору, коленей, за которыми маячит безголовое изваяние Будды, ничего не видит, но в самом же деле. Ему достаточно и того, что к постукиванию перебирающих по доскам изломанных пальцев и хлюпающему шелесту присоединяется протяжное шарканье.       Выход прямо в конце коридора с ответвлениями, в каждом из которых находится по одной твари разной величины, пахучести, плотности и скорости. Когда Хитоши доползает до высокой арки с отсутствующей дверью, за ним тянется целая процессия. Сколько там дряни, он не знает — после седьмой стало считать бесполезно, а оглядываться на них он не станет. Ни за что. Совсем. И если они уже друг с другом не передрались и даже не попытались попробовать на вкус, то ожидать от них потери интереса сейчас — глупо. Пусть делают, что хотят.       Он так устал…       А перед ним лес с занимающимся над верхушками каких-то игольчатых и высоких — он не ботаник, не разбирается — деревьев рассветом. Слева кладбище с высокими каменными столпами, справа развалины наполовину сожженной деревни, а позади, судя по всему, какой-то храм.       И в подвале тогда он был прицеплен вообще не к батарее…       Восхитительно. Так мило, что хоть в обморок падай и все-таки подыхай.       Желудок сводит спазмами и приходится подавлять желание согнуться пополам. Если он сейчас согнется, то потом больше не то что не разогнется — рухнет и не встанет. А созерцать разнокалиберную дрянь, которая застыла позади, словно Хитоши здесь оказался в роли какого-то командующего, ведущего процессию в светлое и несомненно розовое будущее, не хотелось. Вот совсем.       И вообще. Не видит он их. Не-ви-дит. Ясно?       Оторвав себя от трухлявого и разлагающегося прямо под пальцами косяка, он провел глазами по прямой от развалин домов до поминальных столбов в поисках следов чего-то живого. Как назло, на голой земле не обнаружилось даже муравьев. Хотя сейчас середина лета. Живности, особенно ползучей, особенно за городом должно быть столько, что хоть вешайся.       Тяжело вздохнув, Хитоши, не задумавшись ни на секунду, пошарпал по явно уходящей куда-то в лес тропе, которую сумел заметить только благодаря совсем свеженьким следам протектора чьих-то тяжеленных ботинок. Стук, шуршание, шарканье, хлюпанье, скрежет и скрип двинулись следом. Мысли, все еще даже не пахнущие здравым смыслом, вращались вокруг того, чем можно стучать, скрипеть и скрежетать, шагая по сухой земле, а ещё — где взять палку, на которую можно будет опереться. Вокруг, насколько хватало глаз, не было видно ни одной.       Поэтому под темные кроны деревьев ему пришлось ступать, тщательно выверяя каждый шаг, чтобы не споткнуться, что, в итоге, заняло все его не отключившееся от недосыпа и голода сознание.       Шарк-шарк-стоп. Шарк-шарк-стоп.       Скрип и топот за спиной.       Шарк-шарк-стоп.       Солнце сверху закрывают колючие кроны.       Шарк-шарк-шарк-шарк-стоп.       Он не знает, сколько это длится в часах, но, когда он выходит на дорогу, жуя измятые и покоцанные молодые листики крапивы, солнце стоит высоко. Слева из-за разреза между двумя холмами, на склоне одного из которых он и стоит, видны очертания города.       Не собираясь останавливаться, Хитоши ступает на удивительно ровный асфальт и идет по направлению плавного спуска. Шорох, хлюпанье, стук и скрип позади обрываются так резко, что он почти спотыкается, но быстро ловит себя и шаркает дальше, не оборачиваясь. Он не может обернуться.       Обернувшись, он подтвердит, что все это время их видел и слышал. Знал, что они там. Что идут за ним. Хитоши не затем много часов давил в себе инстинктивную потребность оборачиваться на каждый шорох, чтобы так бездарно упустить шанс отвязаться от них сейчас, когда цель буквально у него перед глазами.       Одной крапивы мало. А там или где-нибудь у подножья, или еще чуть ближе к городу, наверняка на дороге стоит круглосуточный. У него даже деньги, черт бы сожрал этих полоумных ублюдков, не отобрали. Если повезет, то ему попадется автобус и тогда даже пешком идти не придется. Как эта мысль пробилась в голову сквозь глушащий шум помех, он не знает. Но каким-то десятым чувством Хитоши успевает еще понять, что поймать попутку можно даже не мечтать. Он весь в высохшей земле, пахнет сыростью, ржавчиной и черт знает, чем еще, с вымазанной во всей возможной и невозможной гадости одежной, являет собой ходячий труп с наверняка очень жуткими черными впадинами глаз.       И он идет под палящим солнцем, догрызая остатки листьев, расползающихся безвкусной массой по онемевшему языку до самого заката.       И только когда солнце рыжим пламенем сжигает горизонт, тормозит у радостно сверкающей разноцветными лампочками вывески круглосуточного при автобусной остановке. Он останавливается у расписания и тупо смотрит. Иероглифы бессмысленными картинками танцуют перед глазами, мучительно медленно складываясь в слова и цифры. Судя по всему, после заката в сторону города идет всего один автобус. А следующий только в полдень и куда-то в другую сторону. Он запоминает нужное и хромает к магазину, собираясь достать еду и спросить у продавца время.       Бородатый мужчина в синей кепке если и смотрит на него, то Хитоши этого не замечает. Сгребает пять пакетиков с пюре, бутылку воды и упаковку влажных салфеток, испытывая весьма определенные по поводу их пользы сомнения. Дядька, словно истинный джентльмен, смотрит на него, как на дерьмо, и сил этому возмутиться уже не осталось. Хитоши складывает все на прилавок, моргает итоговой сумме и, наверное, целую вечность отсчитывает монеты. А расплатившись, тут же вливает в себя практически половину бутылки, игнорируя охватывающую при каждом глотке боль, и поднимает глаза на хмурого и явно желающего, чтобы он поскорее свалил, продавца.       Прокашливается, чтобы задать вопрос, и все равно звучит, как издыхающие качели. Горло рвет и режет так, словно он пытается проглотить мешок с иголками. Зато он узнает, что остался где-то час до автобуса. Кивает и возвращается под раздраженное бурчание дядьки к остановке, распихав мягкие упаковки по карманам и за пояс.       И пока ждет, наконец-то расслабив ноги, вытирает всю грязь, которую может найти на коже и частично в волосах, прекрасно понимая, что с ними особо ничего нормального сделать не может. Еда жжет через одежду. Он хочет ее. Хочет влить в себя все, что есть, чтобы потом захотеть еще. И знает, что не может себе этого позволить. Он двое… уже трое суток без еды. Если влить в себя все сразу, его может не только стошнить. В итоге, лишь когда последняя салфетка улетела в мусорку, он начинает методично втягивать в себя пюре. Медленно. С болью. Осторожно. Растягивая один пакетик до самого подхода тарахтящей развалины, половину которой занимают разодетые в специальные для похода по лесу шмотки туристы.       Они, конечно, недовольны его фееричным явлением, но, прости господи, Хитоши откровенно насрать, кто там чем доволен или нет. Он платит за билет, уходит в самый конец автобуса, безвольной грудой падает на сиденье и приваливается к окну. Какая-то дама посетовала, что им с «этим» ехать всю ночь. И он собирается воспользоваться этой информацией по полной.       Лишь когда автобус сдвигается с места, Хитоши впервые оборачивается на холм, с которого спустился.       И чувствует, как сердце рухнуло к самому полу. Голова кружится то ли от недостатка кислорода, исчезнувшего вместе с тихим, потонувшим в тарахтении автобуса всхлипом, то ли от всего, что его мучает уже не первый час. Он сползает по спинке сидения, прижимаясь к трясущейся стенке и зажимает рот руками, боясь сделать вдох. Ледяной ужас сковывает внутренности и мурашками ползет по рукам. В горле стоит ком размером с кулак. Он чувствует подступающие к глазам слезы, кое-как глотая еще один всхлип. Сердце снова толкается в груди, а легкие раскрываются навстречу воздуху. Хитоши отрывает руки ото рта, жадно его втягивая, и прижимает их к животу, боясь разогнуться.       Лучше бы он не смотрел.       Лучше бы остался в неведении.       Они стояли там. Десятки, сотни выглядывающих из-за деревьев и сгрудившихся толпой у самой дороги тварей. И смотрели. Смотрели прямо на него. Изломанные, непропорциональные, громоздкие и гротескные, они молча стояли там. Сотни глаз мерцали, горели голодными сизыми разводами во тьме.       Они знали.       Знали, что он видит.       Они следовали за ним, потому что знали.       Продолжали следовать за ним даже после того, как он вывернул из леса.       И если бы он обернулся… Хотя бы раз посмотрел назад… За плечо, на котором чувствовал обжигающее внутренности холодом дыхание…       Хитоши тонко заскулил, подтягивая ноги на сидение, стараясь сжаться в самый маленький, на который только может быть способен тринадцатилетний подросток его роста, комочек.       Даже если его трясет всю оставшуюся до приезда в город ночь, то шатание автобуса это полностью скрывает.

***

      Когда он стоит в очередных вечерних сумерках у дома, в котором он вроде как живет, в голове не остается ни единой мысли.       Хитоши напуган, измотан, голоден, хочет спать больше, чем продолжать существовать, и считает секунды до момента, когда тело скажет ему, что с него хватит, заставив свалиться в глубокий обморок прямо на пороге, сразу после того, как он потратил последние имевшиеся при нем деньги на новую не подранную и бесповоротно испорченную одежду, чтобы его не остановили на вокзале при попытке купить билет в соседнюю префектуру.       В тот момент, когда он стучится в дверь, Хитоши не думает о том, что его встретят криком, жесткой хваткой за ворот не предназначенной для таких махинаций футболки, угрозами наказания за шатание неизвестно где и неизвестно откуда полученную одежду и, собственно, самим наказанием. Он вообще ни о чем не думает. Не может. Картинки плывут перед глазами, оглушая безмолвной статикой.       Хитоши не понимает даже, что ему кричат. Он не понимает, что сам что-то говорит, пока лицо напротив не бледнеет, искажаясь в гримасе отвращения того уровня, на который не должно быть способно ни одно живое существо. Не понимает, что происходит и куда его тащат, пока в кожу лица не врезается намордник, а дверь каморки, лишенной окон и света, не захлопывается перед носом.       Он не понимает, что заснул, пока не просыпается от режущего глаза яркого света, ломоты во всем теле, сжимающегося желудка и рези на носу и скулах.