Он меня видит

Говорят, шестнадцать лет — прекрасная пора. Время, когда бутон ещё зелёный и тугой, внутренность его ещё не вызрела, и даже если он распустится, то покажет лишь нежные бесцветные лепестки. Но в бутоне уже полно сока, и ему тяжело от собственного веса и всё не терпится раскрыться. Камило был королём своего сада. В одиннадцать лет у него сломался голос, начали появляться волосы на теле, в двенадцать к нему пришли мокрые сны. Он ещё год плохо контролировал свой дар и не понимал толком, идут ли ему усики, но из-за тычек сестры начал бриться. К четырнадцати годам, как только перестали от избыточного роста болеть кости, он завладел силой, бушующей в новом теле. Мигрени, потливость, изменившийся запах тела — он к этому привыкал долго и со скрипом, а рассказать некому было. С одноклассниками откровенничать не хотелось, а в доверительной беседе с отцом смущался страшно, зная, что Долорес всё-всё слушает. Она жутко любознательная была, и ко взрослению брата она проявляла особенный свой нервный интерес. Камило думал, что сестра задирать его будет — частенько она словесно его трепала, — и невдомёк ему тогда было, что она тоже прошла через это, только по женской дорожке. Сам себя не понимаешь, сам себе не доверяешь, а спрос с тебя всё такой же — семье нужно всё больше с каждым годом. Что бы с тобой ни произошло, как ни противен ты себе по ночам, весь мокрый, грязный, взбудораженный — днём кровь из носу ты должен рассказать абуэле про десятерых жителей деревни, которым ты помог. В пятнадцать Камило прошёл уже пепелище подростковой самоненависти и стал свободнее — он мог юлить перед постаревшей Альмой, строить матери умильные рожицы на уже чистом лице и хоть ненадолго забывать о том, что Долорес знает. Он научился разговаривать с отцом, наслаждаться чтением и одиночеством, не корить себя за собственное естество, что на рубеже шестнадцати лет вскрыло жгучий голод по телесной близости. Он ублажал себя в иные дни по три раза, быстро, где придётся. От позора со случайным и внезапным возбуждением его спасала свободная одежда, а избыточную горячность с раздвинутыми ногами восторженно принимали девчонки — такие же нетерпеливые, как он, взъерошенные, распущенные им раньше времени. Он запоминал каждую, с кем был, изнутри и снаружи, чтобы потом наиграться вдоволь с их телами у себя, найти способ усмирить свою жажду, но не получалось — одному всё было мало, а заиграться в деревне не позволяла фамилия и банальная мораль. Но когда девчонка сама просится — как не помочь? Когда молодая вдова плачется ему — как не утешить её? И всё было мало Камило, и как ни пытался он скрыть похотливую свою сущность, она всё равно являла миру своё лицо. И Камило не мог контролировать свою змеиную улыбку, когда говорил с отцом о женщинах, не мог ничего поделать с чувственностью движений своего тела во время танца. В его обманчивой расслабленности во время латины скользило то самое, из-за чего на Камило задерживался взгляд всякой дамы, сколько-нибудь хотевшей ласки; потому на праздниках Пепа отчаянно краснела, легко читая своего сына, а отец с трудом успокаивал жену, наговаривая ей байки про то, что с возрастом показной соблазн из тела Камило улетучится. Невдомёк было им обоим, что бутон был полон соком до краёв и только собирался зацвести. Только бы не сломался он под собственным весом. А ломало Камило в последнее время больше обычного — ни девочкой ему не помогала дрочка, ни мальчиком, по бабам ходить расхотелось, и навязчивые мысли распоясывались в воспалённой кудрявой голове ближе к рассвету, когда совсем не оставалось сил. Камило порядком раздражало отражение Бруно, что теперь всё чаще проявлялось в его комнате и скользило зелёной тенью на границе зрения. Гадкие чувства копились где-то в косых мышцах рёбер, давили на лёгкие, и Камило водил недобрые хороводы дум вокруг своего старенького дядьки. Странно как-то получалось — он лежал на кровати, вспоминал круглую линию плеча последней своей подруги, Энни, и ритмично двигал рукой, но едва он открывал глаза, то сразу отвлекался на ядовитую зелень чужих глаз в зеркалах. И вот нет чтобы там Энни была или Сильвия, он был не против даже недавно разведённую Розалинду увидеть. Эта смуглая большегрудая сеньора не давала проходу каждому более-менее приличному мужчине и постоянно приглашала Камило к себе. Пепа не пускала, да он и не стремился делить постель с излишне любвеобильной женщиной. Однако ж богатый бюст её, перетянутый малиновым сатином, наглым вырезом притягивал к себе взгляды, и Камило давил в себе желание коснуться, ощутить тяжесть, силу женской груди, выкормившей уже двоих крепких мальчиков, почувствовать через прикосновение тело, природой своей его завораживающее, непонятное до сих пор. И пусть сакральная прелесть Розалинды вываливалась напоказ с пошлостью женщины, чьё цветение уже несло плоды и хотело ещё, Камило со своим обезумевшим либидо временами был готов залезть и на разведёнку. Лишь бы не видеть Бруно. На воспоминание пальцев дяди в себе — вернее, в киске Камиллы — он не дрочил, потому что не первый был опыт игры. Девочки попадались у него любознательные и к своим телам, так что образ тоже шёл мимо кассы. Маячила где-то шальная мысль опять сходить к Бруно и потрепать его уже за член, чтобы неповадно было дядьке залезать в эти самые мысли. Абсурд сплошной, но Камило не знал уже, что с этим делать. Он тяжело перевернулся на живот, ткнулся лицом в жёсткий сырой лён постели и выбросил правую руку на край кровати. Мокрая ладонь почти касалась пола, с неё редко капало прозрачной смазкой, но до финиша было далеко — стояло у Камило по-прежнему крепко, и без нормальной картинки или толкового ощущения он кончить не мог. «Ебаный старпёр, какого чёрта ты у меня в голове…» Камило от злости перекинулся в Бруно, но перевоплощение было условным — он не мог представить дядю без одежды, представить его текстуру кожи и размер члена, потому что ничего из этого толком не касался. Эту сторону своего дара он не любил и чувствовал себя одной только оболочкой без содержания, плохим наброском. Но в странной личине своего дядьки думаться стало легче — Камило смог свободнее фантазировать, вместе с обликом скопировав на себя и тайное желание Бруно к Камилле. Он вспомнил её родинку под глазом, шелковистую кожу на бёдрах и широкие ладони Бруно, которые сейчас ласкали его неуёмный член. «Он в своём изгнании на крыс дрючил, что ли… А, подглядывал, наверное. Понятно, почему он так завёлся тогда…» — Камило чуть завалился набок и согнул колено, чтобы свободнее ласкать себя чужой ладонью. Он ясно представил себе, как дядя — хиленький, беззащитный, — втихушку дёргает себя за конец под ветхой одеждой, припав к щели в стене Каситы, и боится пискнуть лишний раз. Как он изнывает от желания, сожаления, позора, борется со своими демонами и проигрывает, не в силах оторваться от вида на случайную гостью в фамильном доме, что разделась перед Хульеттой. Камило сжал налитой кровью член сильнее, плюхнулся обратно на спину, представляя себе, как Бруно, давясь слезами стыда, подглядывает за самой Хульеттой, может, даже за Изабеллой. Или за его матерью. От запретных мыслей горели голова и плечи, Камило чувствовал острый прилив кайфа по стволу и неистово дрочил, представляя себе картинки одна хуже другой. Взгляд тупо уткнулся в стенку по правую руку от кровати и блуждал по мелким трещинам в оранжевой покраске. «Старый… Озабоченный… Извращенец…» Он вдруг представил, как дядя подглядывает и за ним. Когда Камило берёт женщину, что хотел Бруно. Когда Камило один и ублажает себя. Прямо как сейчас. За широкой щелью в стене тень будто стала чуть гуще, словно кто-то склонился к ней, чтобы разглядеть, что происходит… Камило пополам согнуло в оргазме, и сперма выстрелила прям до стены, к которой был приклеен воспалённый взгляд. Он дрожал, пока судорога не отпустила его, и рухнул на постель, желая поспать хотя бы час перед тем, как Касита его разбудит. «Бездумное самоудовлетворение так выматывает». *** Громогласный женский голос сопровождается аномальным порывом ветра на втором этаже дома. — Антонио, завтракать! — воинственно настроенная Пепа затопала по лестнице к двери младшего сына, и ураган ступал за ней шаг в шаг. — Если ты опять лёг за полночь, играясь со своими игуанами, то останешься на неделю без сладкого! Она уже собралась стучать в светящуюся золотом дверь, но узкую ладошку прямо перед первым ударом в дерево перехватил Камило. «Потяну время, сколько смогу, Toni, прячь своих ящерок». — Мы с ним вчера зачитались Дон Кихотом, mamita. Рыцарь печального образа такой красавчик! — Камило вскинул руку нахмуренной матери повыше, и она повернулась вокруг себя, следуя руке ведущего. — Мы ведь у тебя все романтики, а hermano идёт с опережением школьной программы по литре. Умник, скажи? — Спросил и улыбнулся, и Пепа смягчилась тут же, напряжение отпустило её тело, а ураганчик, трепавший Камило кудри, рассеялся. Она материнским жестом поправила старшему сыну причёску и поехавший ворот рубашки, ласково огладила его руки. — Как славно, hijo, что ты за ним присматриваешь, а то я совсем замоталась в поле, пора самая горячая, даже как-то совестно… — она опять занервничала, и серое дождевое облачко тут же склубилось над рыжей макушкой. У Камило щемило сердце от маминой заполошности и бьющей через край эмоции, искры в глазах. Она была великолепной женщиной. — Абуэла дала мне свободный день сегодня, чем могу быть полезен? — он взмахнул кудрявой балдой, отвлекая маму от тревожных мыслей. Пепа сразу переключилась с дум о несостоятельности как родителя на рабочий лад, и угроза локального потопа рассеялась. Ненадолго, конечно, но Камило был готов постараться — брал пример с отца. Тот всегда был спокоен, как Кристобаль-Колон*, и был для своей жены якорем безопасности и спокойствия. — Ох, сегодня девочки стирку задумали, а у меня совсем нет времени развесить постельное. — Принято, mami! — он поцеловал белую материну руку. — Опять стираемся, как перед концом света? Она кивнула так энергично, что платочек на её голове сдвинулся на лоб. — Феликс натянул верёвки на лужайке по дороге к речке, потому что на заднем дворе поместились одни огюстовы штаны и портки. — Она возмущённо махнула в сторону двора, и Камило зажевал губы, чтобы сбить улыбку. — Тоже мне модник нашёлся. У Хульетты на вечерних платьях столько вышивки нет, сколько у него на панталонах! Очень кстати появился Антонио, немножко сонный, но уже одетый и вполне серьезный для шестилетнего мальчика утром и на каникулах. Пепа с рвением занялась своим младшим чадом, а Камило тяжёлой поступью матери потопал вниз забирать у Хульетты неподъемные плетёные корзинки со стираным бельём. Отжимать его следовало прямо перед развешиванием, сливать воду куда-нибудь под кустик или дерево. Это маета на пару часов так точно, и хотя Луиза справилась бы с этим минут за пятнадцать, её сегодня никто не смеет трогать. У сильной сестры сегодня выходной — время на себя и, быть может, на нового бойфренда. Камило зарёкся шутить над отношениями Луизы, хотя язва свербела у него на языке, только он вспоминал этот метр шестьдесят очкастого недоразумения рядом с ней. Видел этого задохлика, кстати, только он один, сестра своего ненаглядного не подпускает близко к дому. «Может, тоже Долорес боится, или просто так не хочет. В любом случае она правильно всё делает…» — лениво размышлял Камило, таща впереди себя огромную плетёнку с тремя комплектами постельного. В пролеске позади Каситы густую тень давали мангровые и каучуковые заросли, обрамлявшие берега горной речки и все её потоки. Чуть дальше от них тень становилась реже и земля суше, и в этой полутени Камило заметил уже развешенные ровными рядами выбитые наволочки и полотенца. «Постарался хозяйственный батенька. Ну что за мужчина, мечта!..» Все члены семьи Мадригаль умели делать всего понемножку или чудеса творить. Пришлых в семью учили быть полезными, так что все были при деле. «Кроме, конечно же, нашего немощного родственника, который не может справиться с благословением». Камило принялся выкручивать первый попавшийся пододеяльник с особым усилием. Он надоел уже самому себе, но не мог отвлечься ни на что другое — ни на похотливые думы, ни на шум ближайшего речного потока. Хотелось расспросить Бруно напрямую — жёстко, бестактно, безжалостно. Зачем он позволил абуэле сломать свою жизнь? Почему сидел в заточении столько лет? Почему не подох там от одиночества и собственной ничтожности? Камило отсчитывал появлявшиеся у него вопросы вещами на верёвке. Через полчаса было готова два длинных ряда постиранного накрахмаленного белья; на третьей верёвке располагались стёганые цветные покрывала, тонкие летние одеяла и тяжёлые холщовые отрезы ткани, которыми накрывали в погребе бочки хмельного, чтобы древесина не плесневела от влажного воздуха. После четвёртого ряда Камило присел отдохнуть в тенёк, поближе к воде. У него вымокли рукава рубашки и замацерировались от сырости кончики пальцев, но было побоку. Он привалился к стволу мангры, вытягивая ноги и расслабляя плечи. Мерное течение воды совсем близко притягивало взгляд Камило, и он размеренно жевал травинку, глядя на поток, который сегодня почему-то необычно пенился. Пена ближе к глиняному бережку богато клубилась и отливала радугой, а не перламутровым белым. «Это мыло, что ли?» — Камило тут же черпнул пену рукой и поднёс к лицу. Скользкая, пузырится между пальцами, душистая и на вкус мерзкая — точно мыло. Кто-то стирал вещи вверх по течению; вернее, не просто стирал, а стыдливо уничтожал следы своих провинностей, ведь абсолютно все вещи семьи Мадригаль стирались с помощью Каситы и Хульетты. Камило резво поднялся на ноги и зашагал вверх по течению. Такой чудовищный анахронизм, как стирка одежды в речке при существующей автоматической машине, означал лишь одно. «Кто-то пытается утаить следы безудержного веселья. Это ты, Долорес? Уже попробовала своего жениха?» — Камило прошёл сорок метров вверх по течению, стараясь быть незаметным. Заросли сгущались, поток ширился и шумел. Впереди между чёрных гладких стволов какао-деревьев и сонкойи Камило заметил вялую дугу слабо натянутой бельевой верёвки, на которой висели мужские брюки и рубашки. «Луиза, если это ты своего парня обхаживаешь… Не думаю, что твой рабочий вес — это пятьсот кило солёных шутеек про ублажение своего задохлика». Камило припал к основанию раздвоенного ствола пахиры и осторожно выглянул на маленькую лужайку возле воды, с трёх сторон окружённую плотной посадкой деревьев. В этом тенистом уединённом месте был Бруно. Он сидел на корточках босой, маленький и незаметный, и резво работал руками под водой. То тут, то там на негустой траве лежали пухлые серые крысы — все влажные и взъерошенные, будто только искупались. Все волнительные предположения Камило насчёт своих сестёр рухнули, он был раздосадован тем, что наткнулся на нелюбимого родственника. Меж тем Бруно закончил елозить под водой своим пончо и поднялся на ноги, чтобы вывесить постиранную вещь. Он был в небелёной льняной рубашке и растянутых в коленях бриджах; других вещей кроме тех, что висели на верёвке, и пары мокасин под кустом гуавы, на лужайке не было видно. «Пончо, три рубашки, трое брюк и исподнего, если считать всё, что сейчас на нём. Тоже мне, холостяцкий набор». Камило лениво рассматривал вещи своего дяди, мысленно его отпинывая за житейскую несостоятельность, когда Бруно одним скользящим движением снял через спину рубашку. На глаза Камило показалась сначала поясница, затем выгнутые лопатки и в конце выступающие на шее позвонки и чёрные кучеряшки. Густая полутень вычертила тенью натруженные мышцы жилистого тела, углубила цвет кожи — терракотовый, горячий коричневый. Цвет кожи родового колумбийца. Камило проглотил язык, чтобы от удивления не взболтнуть лишнего, а Бруно за секунду снял с себя остаток вещей и остался нагишом. Он быстро сел обратно к ручью и принялся за стирку. Камило сидел в тихом шоке — между ними было метров пять, и он всё прекрасно видел. Он следил глазами за напряжением мышц на худых, но подтянутых руках; он отследил сеть вен, покрывающих предплечье до самой ладони; он увидел подёргивающуюся от напряжения мышцу бедра и ямочку на сбитой округлой ягодице. Камило смотрел и задыхался — даже в тени, даже в такой закрытой позе тело Бруно дышало солнцем и мощью мужского тела, что непреодолимо влечёт к себе. И Камило влекло так, будто ему продели в рёбра ту самую бельевую верёвку и потянули; но он врезался ногтями в замшелую кору дерева и остался наблюдать за дядей. Дело было лёгким, и Бруно быстро закончил. Он тихо радовался выполненному плану и безмятежному погожему дню, разглаживая на верёвке мокрую рубашку, и думал о том, что в конце дня нужно будет поговорить с Луизой насчёт её с Тулио предсказания. Ближайшие четыре года они будут вместе — во всех вариантах, что Бруно мог себе представить, и ему не терпелось обрадовать свою племянницу. Он почувствовал макушкой горячее, развернулся и зажмурился, чтобы поймать лицом солнечный луч, понежиться в его тепле. — Откуда?! — раздался возмущённый крик совсем рядом, так близко, что от неожиданности Бруно несолидно вздрогнул всем телом. Камило вывалился возмущённым вихрем на лужайку и налетел на Бруно, повалив его на траву; напуганные непрошенным гостем крысы с тонким писком разбежались кто куда. Дядя болезненно ойкнул — приземляться голой задницей на глиняный бережок неприятно — и не успел даже руками закрыться, когда Камило залез на него. Кипящий взгляд почерневших глаз заставил подчиниться, а чужие тёплые руки стали шариться по его телу. «Откуда, откуда у тебя, старый ты негодник, такое охуенное тело?» Камило настойчиво щупал дядю, с широких плеч спускаясь ниже. Крепкая грудь Бруно была сплошь покрыта густой чёрной шерстью, что вилась блестящими колечками в ложбинке между мышц и сходилась красивым треугольником. Строгие линии пресса дрожали на выдохе, пупок то и дело зажимался между кубиков; блядская дорожка уходила чётким пунктиром вниз, где в чёрных кучерях лениво развалился толстый обрезанный член. Даже опавшим он был длиной дюймов в восемь, и Камило смотрел на это чудо во все глаза, пока его руки собирали дрожь с рёбер. Он чувствовал руками развитое крепкое тело зрелого мужчины, мял и гладил прогретую солнцем кожу с душистым ароматом и не понимал, как он раньше не замечал такого сокровища. Бруно от происходящего настолько выпал в осадок, что проворонил момент, когда Камило навалился на него всем телом и буквально сел задницей ему на член. Кудрявая голова оказалась у него на плече, а руки с рёбер утекли на бока и ниже, на поясницу, заставили прогнуться и вжаться в тело сверху сильнее. «Он, похоже, ещё и головой приложился, раз позволяет мне всё это». Ладошки смяли испачканные глиной ягодицы, размазали её по бёдрам. Рассерженный шёпот врезался в ухо: — Где ты взял такое тело, если десять лет сох за стенкой? Ты его себе наколдовал, что ли? Камило обиженно засопел дяде в изгиб шеи, заставил его уронить задницу обратно; левой рукой он зарылся в волосы на груди Бруно, а правой ушёл к блядской дорожке. — Как ты мог… От меня скрывать это всё?.. Бруно зажмурился до калейдоскопа под веками и даже задержал дыхание, вжался в землю, пытаясь хоть сколько-нибудь сопротивляться племяннику, но горячее дыхание на коже, настойчивые руки на теле, давление сверху и тактильный голод, с которым он всю жизнь прожил, не оставили Бруно и шанса остаться равнодушным. Никем не потрёпанное тело отозвалось на ласку тут же, и быстро затвердевший член упёрся Камило в шов на штанах со внутренней стороны бедра. Тот почувствовал всё сразу и отработанным движением бывалого любовника толкнулся вперёд. Дядя напрягся под ним весь, и Камило толкнулся ещё. И ещё разок, а потом племянник поднялся на одном локте и стал пялить Бруно во все глаза, потираясь о него лобком и гладя покрытую лёгким пушком мошонку. Камило и исследовал, и игрался, и издевался одновременно; он был рассержен и удивлён в самом начале, как только увидел этот образцовый член перед глазами, а сейчас был заинтересован в том, чтобы выдоить этот член досуха. «Он станет лучшим в моей коллекции». Бруно лежал, крепко зажмурившись, сжимая руками траву, и не мог даже ноги свести — Камило держал его раскрытым, не давал уйти от широкого контакта тел и всё ёрзал, притирался к дяде. Бруно всё же собрал крупицы самообладания и одной рукой толкнул Камило от себя; но движение вышло слабым, и племянник остался сидеть на Бруно. Крепкий дядин стояк остался придавленным бедром Камило, пока они глядели друг на друга, один — упрямо, другой — жалобно. Бруно сдался первым — издал тихий болезненный звук сквозь сжатые губы, и Камило, спохватившись, сдвинулся чуть ниже. Измученный сухим трением о жёсткий лён стояк резво выпрямился и шлёпнулся о живот. Покрасневшая крупная головка тут же выпустила пару вязких капель, и они затекли по стволу куда-то в жёсткую поросль волос. Камило быстро облизал ладошку — так же, как тогда в комнате у Бруно — и приложился к члену. Понял, что едва обхватить его может. «Вау, просто вау». — Тебя тайно Луиза тренировала, да? — спросил Камило, пока зло и быстро надрачивал образцовый член. Смазка резво стекала по головке на снующие туда-сюда пальцы, и едва ощутимые брызги попадали Камило на кожу. — Посмотри сюда. Бруно, лежавший под ним в полном ужасе с закрытыми глазами, повиновался отчего-то сразу. Перед мутным взором показалась мокрая ладонь со скользкими пальцами, от вязких потёков тянуло мускусом. — Ты течёшь, дядь. — эта же рука играючи шлёпнула Бруно по щеке, оставив влажный след. Лицо Камило скрылось за тенью кудрей, голос стал глухим. — Как девочка. Прилетело кулаком и неожиданно сильно — Камило улетел на траву, хватаясь за ушибленную ключицу. Бруно тараканом отполз от племянника и сдёрнул ближайшие вещи с верёвки. Камило потирал плечо и смотрел на дядю, пока тот натягивал на себя сырое бельё. — Стояк ты просто так не уложишь. — Бросил специально, чтобы Бруно вздрогнул в очередной раз. — Зря ты так меня оттолкнул. Тебе ж понравилось. — Добавил хвастливо, откинувшись на гладкий ствол ближайшего дерева. Шумевшая совсем рядом вода скрадывала неловкость между двумя родственниками. Уже полностью одетый Бруно не спешил поворачиваться к племяннику — он упёрся рукой на верёвку, и вся занавесь вещей качнулась под весом человека. Камило не собирался прерывать молчание — ему нравилось осязать страдание в трясущихся плечах дяди, в его бессильной позе. Он утёр руку о листик сонкойи и лениво наблюдал за чужими метаниями. — Ты так и с Огюстом поступишь?.. Камило изменился в лице от тихого вопроса. — Дядь, ты за десять лет совсем кукухой поехал? С отцом моей кузины? — Он ядовито прищурился, глядя на дрожащую спину с развитыми мышцами. — Не распространяй свои извращения на меня. — Я никогда… — Бруно встал к нему вполоборота и посмотрел в упор с трёх метров. Копна волос свесилась на его лицо, и пронзительная зелень его глаз резко поубавила яда в улыбке Камило. — …ни в один момент своей жизни я не желал тебе зла. — Ага, как же… — Камило не выдержал гляделок и опустил глаза — эту невозможную яркость он выдержать не мог. Бруно сделал пару шагов к нему и тяжело присел напротив, скрестив ноги по-турецки. Вздохнул как-то обречённо. — Я так стараюсь быть тебе хорошим дядей, Камило. Я совсем тебя не понимаю. — Он уронил голову в ладони и тут же вскинулся, махнув нестриженной шевелюрой. — Я не пытаюсь вывести тебя на откровения, но немного поговорить о том, что происходит, не помешало бы. Камило молчал, поражённый уже второй раз за утро. Он ждал обвинений, угроз пожаловаться абуэле и маме, может, слёзных просьб больше не издеваться. И всё как о стенку горохом — Бруно даже не упоминал ту-самую ночь или задирания своего племянника. «А должен… По всем статьям должен. Он старший, мне родственник. Мужчина…» Пока Камило соображал, зачем Бруно терпит его распутность, тот уже собрался с мыслями для маленькой речи. — Я заметил, что ты… интересуешься моим телом… — Начал он несмело, перебирая свои большие длинные пальцы. — Тебе шестнадцать лет, и вполне естественно исследовать себя и то, кто тебя привлекает… Тебе нравятся мужчины?.. — спросил он тихо, но чётко, всё так же глядя на нервные свои руки. — Да нет. — Без малейшего промедления ответил Камило. — Я люблю трахать девчат, но парней? Как-то не хочется. — Видишь ли, в твоём возрасте я тоже… — меланхолично продолжил явно заготовленную речь Бруно, но запнулся, восприняв ответ племянника. Опять дёрнул чёрной кудрявой копной — родовым отличием мужчин Мадригаль — и поражённо уставился на подростка. — Ты не гей? — А с чего бы мне им быть, дядь? — Камило выгнул игриво бровь. Видя смятение и какое-то странное разочарование в лице напротив, сжалился. — Если я дрочу тебе или перед тобой, то это ещё ничего не значит. Это всё дар. — Каким боком дар влияет на желание быть с другими людьми?! — возмущённо выдохнул Бруно, безотчётно шаря руками по карманам рубашки и не находя там соли. — Я коллекционирую образы людей, дядь. Если я тебя исследую, то могу воспроизвести твою точную копию. Хочешь, — он резво подмигнул, — покажу? Паника на наивном лице Бруно была бесценной. — Не хочу! — он вскинул обе руки в предостерегающем жесте и снова закрылся за волосами. — Пожалуйста, больше не делай это так… внезапно. — Добавил тихо, и подсохший след от его же смазки попался Камило на глаза. — А ты, дядь? Ты гей? Сгорбленная фигура согнулась ещё сильнее, Бруно крупно вздрогнул. Меж ними снова пролегло молчание. Камило как-то расхотелось издеваться перед человеком, который говорил перед ним правду (он ещё ни разу не ловил Бруно на лжи), терпел его сумасшествия и просто старался быть для него ближе. Как родственник, как друг, быть может. — Я никому не скажу. — Не ожидал от самого себя подобных слов, и Бруно на них вздрогнул снова, как будто приговор услышал. Молчать внезапно стало уютнее. — Спа… — Дядь, можно спросить? — Камило перебил тихое блеяние и закряхтел, поднимаясь на ноги. — Вопросы плохие, но мне интересно. Бруно выглянул из своего кучерявого убежища, выпрямился тихонько. Улыбнулся тоже аккуратно — с видом страдальца, которому дали возможность помиловать брата по несчастью. — Буду рад удовлетворить твой интерес. — ответил с низким рокотом в голосе, и у Камило внутренности мелко задребезжали от такого приятного звука. «Надо же, когда он расслаблен, то звучит так… здорово». — Как ты вообще живёшь после десяти лет забытья? Как ты смог вернуться к людям, которые игнорировали твоё существование столько лет? Почему ты вообще жив остался? Камило знал, что полоснёт по свежей ещё ране, но загнать лезвие вопроса оказалось удивительно легко. Он смотрел с высоты своего роста на Бруно, на трудные движения его мышц лица. — Я жил… потому что мог, наверное. — Он примял волосы и отбросил их с лица. — Это как привычка чистить зубы. Не замечаешь, как делаешь! Ха-а… — он постарался улыбнуться, но ничего не вышло. — У всех есть свой путь, hijo. Если его раньше времени оборвать, то сломаются судьбы других людей, а я ответственный за других вдвойне по долгу дара. — Он кивнул на всего Камило. — Ты тоже живёшь с этой тяжестью. А что до семьи… Любая рана заживает, если ты живой. Вот и у меня когда-нибудь заживёт. — Абуэла любит тебя. — Произнёс Камило, не понимая, что вообще несёт. — Семья тебя любит. Бруно улыбнулся обречённо и медленно поднялся на ноги. — Всё-то заживёт, а шрамы останутся, Камило. — Он склонился перед племянником, всевидящий взгляд вперился в него, и стало страшно оттого, что лежало на дне нефритовых глаз. — Я за стенами забыл, что такое любовь. Камило не мог взгляда отвести от гипнотизирующей зелени, у него душа заледенела в грудине и мёртвым грузом скатилась в ноги. В чёрных зрачках дяди он видел испуганное своё лицо, поразительно похожее на то, что он сам видел напротив себя ещё пару минут назад. Широкая ладонь накрыла Камило глаза, и он судорожно вздохнул, понимая, что не дышал всё это время. — Я очень хочу, чтобы тебя миновала подобная участь, hijo. Бруно быстро скрылся в пролеске, захватив пару мокасин, а Камило, немного постояв столбом и невидяще пялясь на едва различимые колыхания постиранного белья, тяжёлой походкой пошёл к дому. Жгучий полдень припекал ему макушку, но Камило не замечал зноя.