Белый мир, пасьянсы, дом

В новогоднюю неделю мама неожиданно предлагает поехать на старую дачу — устье моего детства, деревянная кладезь воспоминаний, добрых и слезливых, смешанных. Дача далеко и в глуши, до неё не ходят электрички, проехать можно только на машине. Дядя Коля активно её поддерживает: «давайте, мальчики, собирайте вещи, всем нужно развеяться!». Лицо у дяди Коли наигранно-безаботное, так домашний кот смотрит на синиц, нежа под солнцем огромное пузо. Я ехать не особо хочу — боюсь вспомнить папу и старых друзей, череду летних будней, боюсь распасться на прожжённые картинки памяти и разреветься. Андрей говорит: «Нет, я не поеду». Его «нет» — как самое громкое щёлканье ножниц, не точный разрез по ткани, который уже нельзя будет исправить. Который отсекает самое необходимое, нужную длину или рукав. Ледяная маска дяди Коли, идеально склеенная и вылизанная, немного трескается. Самый краешек откалывается, из-под маски выбирается черный, зловещий яд, дядя Коля орёт. Андрей с ним кричат и гремят кулаками по столешнице, крик разносится на всю округу пёстрым шлейфом, импульс напряжённых голосов пугает голубей во дворе. И детей, живущих под нами, над нами, везде. Кричит все, кричат стены, кричит вся квартира. Каждая щелка и каждый дверной косяк раздражён, каждый шнурок в обуви злится. Лампочки едва держатся, чтобы не лопнуть, трубы гудят, пытаясь заглушить крики, закрасить голосами напряжение. Ветер прорывается через балкон, свистит, хочет смыть снегом громкие ругательства. Я утыкаюсь носом в колени, жмурюсь, я стараюсь мысленно выйти из квартиры и астральной массой покачаться на дворовых качелях. Андрей просит не встревать, Андрей говорит, что с отцом он справится сам, его надорванный голос пронзает стены и меня заодно. Я прислушиваюсь к Андрею, слежу за репликами: «где же ты постоянно пропадаешь, а ну правду, хоть раз всю правду отцу скажи!», «ты ничего для семьи не делаешь, ни-че-го!». У дяди Коли басовитый, словно выкованный из железа голос, он, ударясь об стены, множится, разлетается эхом. Слова бьют не хуже, чем прут. Я давлю в себе желание вмешаться, норовлю высунуть нос из комнаты и одёргиваю себя. Я терплю все истеричные вскрики и клочья ругательств, не произнесенные наполовину — материться, конечно дядя Коля не может, не столь отклеивается его маска. Я не могу стерпеть звонкий, отдающий шоком, удар по щеке, я вылетаю из своего укрытия быстрее мамы и кричу: «не тронь его!». Андрей бел, как мел, а на щеке отпечаток розовой, словно язычок у котёнка, пятерни. Далеко летит коряво нарисованная вежливость, я теперь тоже кричу, меня тоже боятся птицы, и кричат на меня, в два, а то и в три голоса. У мамы голос высокий, быстрый, она сыплет словами, будто просеивает муку, и уже меня ударяют. Глухой удар по затылку, от которого я сажусь, потирая голову. Мне крутят запястья, я вскакиваю и плююсь ядом, в комнате душно от крика. Из-за злости стены изгибаются, и шкафы поворачиваются острым углом ко всем нам. Я ударяюсь о них спиной, упираюсь и «... не хочет он ехать, пусть не едет, пусть идёт и гуляет — какая вам разница, где!». Впопыхах подбираю выражения эгоистичные и глупые, их засыпают восклицаниями. Крик бушует в квартире, пока я не начинаю хрипеть и кашлять, Андрей хлопает меня по спине, по батарее гулко и часто барабанят соседи — песнь моего детства. Хмурыми мы ложимся спать, и нет сахарных «спокойной ночи», есть безвкусные «выключи свет». Я лежу в темноте, она сверху и подо мной, она цветет синим и голубым, скрывает очертания полок и узор на обоях. Я тихо плачу, слёзы склеивают мне ресницы и текут вниз, вдоль висков. Слёзы застилают мое лицо, а нос трубно гудит, я шмыгаю и скулю. Внутри у меня пусто и грустно, а в голове крутится: «зачем ты, глупый Женя, выбегаешь и орёшь, зачем ты вмешиваешься, тебя же просят этого не делать, ты глупый, Женя». Проклятое «зачем» царапает мне затылок. Я засыпаю с пульсирующей головой, в сон отступаю медленно, со всхлипами, часто вытираю глаза кончиком одеяла. Сон тяжкий, длинный и не кончающийся, без картинок, одна тёмная муть. Утро, в отличие от сна, ясное и светлое — снег искрится, солнце искрится, фары машин искрятся. Сами машины шипят, шипит и что-то на кухне — я знаю, что готовит Андрей, дядя Коля и мама в магазине, запасаются продуктами и сырьем для новых ссор. Я ступаю осторожно, словно боюсь вместо полосатого линолеума наткнуться на болото. Кухня от солнца жёлтая, у Андрея чёлка кренится в одну сторону, солнце золотит корни и просвечивает кончики волос. Я подхожу к нему сзади, негромко говорю: — Прости, что влез вчера. Я был неправ, — три лёгких, совершенно обыденных слова, пахнущих виной и прощением, я смотрю на Андрея. Мы встречаемся взглядами, Андрей, ломая ледяную мину на лице, улыбается. «Ты умеешь извиняться, вот чему мне нужно у тебя научиться» — говорит он, перекладывая омлет с тёмными кругляшками сосиски на тарелку. Я обнимаю его сзади, утыкаясь носом посередине спины. Андрей огромный и теплый, я вжимаюсь в него щекой. Андрей обхватывает мои руки, сплетённые у него на животе. Мы стоим так, немного покачиваемся, словно молодые кустарники дикорастущих цветов — не те, которые стоят в парках, с одинаково остриженными макушками, а те, что рвутся в небо из влажных и тёмных лесов. Я разжимаю руки, мы садимся завтракать — утренний перезвон посуды, Андрей высовывается в окно, чтобы отсыпать птицам семечек в кормушку. Блестят вилки, остывает чай, мы разговариваем — о том, что избежать поездки не получится, что нужно взять с собой. Андрей, желая перевести тему, вспоминает небольшой и относительно мирный момент детства. Он когда-то давно бывает в детском лагере — тёмные домики из дерева, бани, дышащие жаром и мокрой листвой, кучки грязных мальчишек, озёра. Там его учат раскладывать пасьянс — незамысловатый, один из самых простых. Андрей не помнит лиц и фамилий его друзей, не помнит вожатых и едва-едва вспоминает планировку комнат, но сам пасьянс помнит наизусть. Обещает, что научит меня раскладывать, когда приедем. Мы моем посуду, и плетёмся собирать рюкзаки. Свитера и футболки — с оленями, с фруктами, зелёные и жёлтые, — кочуют из шкафов в основные отделы рюкзака. Поверх я кладу носки, трусы — в жабках и сплющенных мордочках котов. Я ставлю телефон на зарядку, фильмы — на скачку, рассовываю по маленьким карманам рюкзака конфеты. Хожу из комнаты на кухню и обратно, шуршу прозрачной пленкой, драже барабанят по пластиковым стенкам. Андрей возится в своей комнате, намного тише, чем я, пакует чёрные стопки одежды в такой же рюкзак. У Андрея всё привычно-аккуратно, выглажено и сложено ровно, шов к шву. Как в магазине, я хочу научиться так же, но сейчас некогда — на два голоса хрустит замок, и вместе с мамой вваливается шум, курительный дух подъезда, а затем дядя Коля. Оба с пакетами, полными еды, с раскрасневшимися щеками. Мама хлопочет над едой, сумками, пластиковыми контейнерами, дядя Коля зевает. Смотрит на меня, я инстинктивно съёживаюсь. Андрей похлопывает меня по плечу, дядя Коля хмыкает, видя собранные рюкзаки: «хорошо, что Женя смог тебя переубедить». Теперь не крик, а суета заполняет квартиру, я помогаю маме. Еды, на мой взгляд, слишком много — рота солдат объесться до такой степени, что никто не сможет взвести курок. Но мама говорит, что мало, «и вообще, Женечка, мне лучше знать, ты ещё голодным уезжать будешь, подай контейнер». Я люблю, когда мама так воркочет, люблю сидеть на кухонном столе, соединять цветные крышки с прозрачными пластиковыми телами контейнеров. Люблю болтать ногами, смотреть на носки с рисунками яичницы. Сумки сложены, мы одеваемся. Я жую арбузную жвачку, даю одну пластику Андрею. Повязываю шарф, натягиваю шапку, и поправляю лямку рюкзака. Кое-как выгружаемся из квартиры, с сумками, лямки врезаются в ладонь, двери хлопают и эхо карабкается выше и выше по белым стенам. Подъезд дышит холодом и старой краской, сигаретами, покрашенными кнопками лифта. Мы с Андреем сбегаем вниз, пока мама возится с замками, а дядя Коля сердится: «да что ты копаешься, давай я». Подъездные двери не скрипят, а рычат, голосом огромного чудовища, живущего в пещерах. Белая улица на мгновение ослепляет меня, холодный воздух ударяет по лицу. Людей около подъезда немного, кучка кричащих детей протекает мимо — мальчишки в чёрных куртках и джинсах в частых складках. Идут девочки в приталенных, с четкой юбкой, пуховиках и сапожках, с белым пушком — они напоминают мне Мэри Попинс. Андрей толкает меня в плечо, я оборачиваюсь и за ним вижу дядю Колю. Семеню к машине, послушно ставлю сумки в багажник, устеленный чёрной колючей тряпкой. Мы с Андреем садимся сзади, щёлкаем ремнями, Андрей сразу же выуживает из кармана наушники. Мама усаживается передо мной, суматошно ищет замок ремня безопасности. Дядя Коля прогревает машину, мы с Андреем распутываем наушники, пластиковые части стукаются друг о друга, мама глядит в зеркало и усмехается: «двое из ларца!». Андрей вставляет наушники в уши, отворачивается к окну, не видит, как дядя Коля цепляет на себя улыбку. Глядит в зеркало и живенько чеканит: «Как говорил наш первый космонавт, поехали!». Дорога скользит мимо окон — сначала мы проезжаем двор, потом широкую трассу, теперь едем вдоль белых, с иголочки одетых, полей. Когда я слушаю музыку, лицо у меня расслабленное, я с помощью музыки успокаиваюсь. Изредка подмечаю строчки в песнях, подходящие к какому-нибудь персонажу. Андрей же наоборот, серьёзен, но спокоен. Ему нравится малоизвестные композиции, лирические герои, вся суть которых соткана из пяти минут и разных гитар. Я ненадолго засыпаю, мне снится текст песни — измененный лес, со страшными стволами, у которых из веток растут пальцы, они двигаются и тянутся в мою сторону. Я дёргаюсь, просыпаюсь, отгоняя от себя сон. Мне хочется коснуться пальцев Андрея, провести под разноцветными глазами. Дотронуться, прижаться, он на секунду удивлённо вскинет брови — всегда так делает, если задумается, а я лезу с нежностями. Но нам нельзя — спереди сидят, смотрят в зеркала, у них глаза как грабли. Загребают нас, наши слова, хотят распустить нас на ниточки и связать по нужному им лекалу. Мы с Андреем как деревья — не можем друг друга обнять, корни мешают. Я всю дорогу прерываюсь на короткие сны, одни странноватые, где я лиса, другие похожи на воспоминания — огромные деревянные дома, вторые этажи, лакированный дощатый пол. Мы приезжаем довольно быстро — трасса сменяется расчищенной дорогой, поля и редкие заправки за окном — осиновым и еловым, берёзовым частоколом. Посёлок, если смотреть на дороги сверху, похож на толстенькую торговку с множеством рук. Тело и голова — главная широкая площадка при въезде, с глазами-магазинами. Руки — дороги, исходящие из этой площадки, их много, одни тонкие, другие широкие. Некоторые извиваются, большинство широких идёт строго прямо, затем сворачивает. Наш участок — тупик в одной извилистой «руке», с трудом до него добираемся. Под колесами трещит снег, дядя Коля выходит из машины и идёт по нему, чудом не набирая в штаны. У него маленькая лопатка, валявшаяся в багажнике, в руках. Рядом с ухабами она выглядит смешно, как игрушка динозавра по сравнению с реальным. Он, сильно задирая ноги, доходит до проржавевшего серого сарайчика. Я вспоминаю, как папа его возводит, с соседскими мужиками таскает металлические серые листы. Часто моргаю, рассеивая ресницами потускневшее воспоминание. Сарай открывается не сразу, дядя Коля ругается на замок, мама хочет пойти следом. Он махает на неё рукой — «стой где стоишь, ты в ботинки снега наберёшь, модница!». Мама хохочет, мы с Андреем немного отходим, я аккуратно беру его за пальцы и сжимаю. Андрей, пока его отец не видит, поправляет мне шарф, с ветки ели осыпается снег. Сыпется, будто мука, мы вздрагиваем, видим дядю Колю. Он бежит с тремя лопатами, одну ему, две для нас — «давайте, мальчишки, вперёд, вы же мужички сильные». Лопаты пластиковые, обе больше меня, Андрей же опирается на свою, как на трость. Если я подогну под себя колени, могу влезть в совок лопаты. Мы чистим снег, я чувствую себя неумелым ребёнком, который только учится ходить. Лопата выскальзывает из рук, прокручивается в рукавицах. Я сначала снимаю верхнюю часть сугроба, затем нижнюю, откидываю вправо. Андрей копает до бани и туалета, дядя Коля — до дома, а я сворачиваю к сарайчику. Моя тропинка самая кривая, и полумёртвую траву видно еле-еле. У меня начинает ныть спина, ручка лопаты выскальзывает, высыпав рыхлый снег мне под ботинки. Я убираю его вновь, чувствуя, как в пуховике становится нестерпимо жарко, жар проникает под свитер и пропитывает все петли. Пуховик хочется скинуть, копать в одном свитере, натянув шапку на глаза — словно комичный герой из сериалов, которые любит мама. Но расстёгиваться уже поздно — дядя Коля возвращается, ровнять наши тропинки. Тропинка до дома ровная, широкая, не извивается. Мама пробегает мимо меня, с сумками, с ключами в рукавице, возится с дверью — странно, что она не открывается, последний раз мама приезжает сюда около полугода назад, вместе с соседями, а может, её уже подвозит дядя Коля. Дверь, с тихим шепотком распахивается, петли осыпаются ржавой пылью. Дом встречает нас чинным молчанием, ярким полом и старыми, тёмными стенами. Дом дощатый, доски смотрят на меня черными глазами, они не жёлтые, а серо-коричневые. Сразу после входа кухня, овальный стол, клеёнка с подсолнухами, множество баночек засахаренного мёда, сухарей и высохших грецких орехов. Кухня дышит пряностями и пыльными полками шкафов. На чердаке посвистывает ветер, мама топит печку, я вижу дядю Колю из-за окна. Он бросает пару слов Андрею, идущему в дом, тот что-то отвечает — без следа раздражения на лице, но я не знаю, нет ли его внутри. Я стягиваю с себя шапку и пуховик, топаю, свищу молнией ботинок. Мама не замечает, что я раздетым хожу по холодному дому, на цыпочках шагаю в комнату, где мы с Андреем будем спать. Раньше это моя комната — персональная, прямоугольная, без ночующих в ней гостей или не к месту поставленных диванов, заваленных одеждой. Вдоль стен стоят две тахты, белая и коричневая. Андрей заходит следом, хватается рукой за притолоку, проходит, слегка согнувшись, чтобы не ударится. Андрей в свитере с зацепками, большом, но линялом. Напоминает мне исследователя драконов — сильного и огромного, подобного этим необузданным и ослепительно красивым существам. Я люблю мультфильмы про драконов в детстве, клею постеры с ними на стены — сейчас они выгоревшие, с загнутыми внутрь краями. Я в детстве почти круглосуточно ношусь по чужим дворам и приглашаю к себе друзей каждую ночь. Проще поставить вторую тахту, чем слушать скрипы старой раскладушки. Я помню, как папа её собирает, сверяясь с мятой инструкцией, прикручивает колесики. Я помню, как мы с ним вешаем карты мира и звёздного неба — сейчас они жёлтые и истрёпанные, держатся на трёх кнопках вместо четырёх. В комнате есть небольшой шкаф и столик, но их я уже не вижу, я помню папины руки — большие, мозолистые, и слёзы обжигают веки, будто горячий металл. Андрей кладёт мне руку на плечо и прижимает к себе, обнимает за шею. Утыкается носом в затылок, я шепчу, что не плачу, тихо-тихо и надрывисто. Андрей пихает ногой дверь, та двигается без скрипа и слишком легко, не задевая пол, немного не доходя до косяка. За ней дядя Коля топчется, перекладывая дрова за печку, оставляя несколько поленьев маме. Я утыкаюсь Андрею в рукав и темно-синей, колючей шерстью, вытираю слёзы. Я плачу беззвучно, Андрей поглаживает меня по голове. Пока дверь не распахнётся, пока дядя Коля не посмотрит на нас, мы будем стоять так — один сделан из слёз, другой — из желания помочь. Мы разъединяемся мгновенно, и от моего плача, если не считать голоса, не остаётся следов. Дядя Коля миролюбив, осматривает комнатку, говоря «обитель скромный, но уютный». Он заносит наши рюкзаки, несёт маме сумки с одеждой. Та всё причитает, что кругом грязь и сор, что пол немыт. Я гляжу под ноги, но не отличаю, грязные доски или чистые. Моргаю, а то чёрные глазки дерева на полу начинают расплываться у меня перед глазами. Крепко обнимаю Андрея — пока можно, пока не видят, и сразу же убираю руки, когда слышу скрип досок и приближающиеся к двери голоса. Я подхожу к окну, шмыгая носом, отодвигаю тюль. Здесь деревья — смазливые блондинки, солнце красит их заиндевевшие ветви-волосы в цвет сгущённого молока. Я, смотря на следы птиц, успокаиваюсь — прошу себя не вспоминать, Андрей обнимает мои плечи сзади. Он хочет поговорить, я и сам не против, лечь ему на колени и все пересказать. От моделей самолётов, которые папа мастерит сам, до наших ночей на чердаке, когда мы смотрим звёзды — мама засыпает первой, а мы до рассвета бдим, играем в камень-ножницы-бумага и рисуем, жуём что-то, шепчемся. Хочется рассказать все всё, но можно только мимолётно коснуться рук, следом раздаётся зов: «мальчики, идите кушать!». На кухне стук пластиковых контейнеров, трудится чайник, пищит старая, с засаленными кнопками, микроволновка. Руки липнут к подсолнухам на клеёнке, те стеблями склоняются до колен. На кухне теплее, чем в комнате, пахнет корой деревьев. Я усаживаюсь, Андрей напротив меня, мама сразу же ставит нам под нос огромные тарелки. Одноразовые, с бледными и кривыми рисунками феечек. На тарелках по две котлеты и пышный островок картофельного пюре. Мама спешно режет огурец, суетится, дядя Коля со скучающим выражением на лице глядит за её действиями. Клацают вилки об тарелки, наливается чай, скоро все мы сидим и едим, а за тонкими окнами свистит ветер. Дядя Коля, расправившись с обедом первым, говорит, что для шашлыков ещё рано, можно всем вместе прогуляться по посёлку. Мама быстро убирает посуду — как только у неё появляется дядя Коля она убыстряется, неумолимо и слишком сильно. Ходит быстрее, решает быстрее, думает и спит, кажется, тоже быстрее. На прогулке я всё думаю и думаю, вспоминаю. Как качаюсь на высокой, проржавевшей части ворот, у огромного заброшенного участка, катаюсь на велосипеде с горок, падаю, и, придавленный железной тушей, не могу встать. Как папа учит меня кататься, отвинчивает дополнительные велосипедные колёса, я резко дёргаю головой, обещаю себе об этом не вспоминать. Смотрю на бурундуков, бегающих по кедрам, на следы птиц и обкусанные шишки. Солнце игриво показывается в расщелине облаков — то бок, то лучик один, то половина его видна. Мы отходим, мама и дядя Коля о чём-то разговаривают, мы с Андреем молчим. Плетёмся сзади, глядя на занесённые снегом кусты, на припорошенные гаражи. С покатых крыш свисают сосульки — длинные, короткие, сломанные и толстые. Я тихонько подхожу, срываю одну — небольшую, размером с ладонь. Сую в рот, лёд горько целует язык, Андрей машет на меня руками. Я выбрасываю сосульку в снег, шепчу: «детство вспомнил», и иду дальше, с улыбкой. Мы проходим по деревне маленький кружок, глядим на сломанные под снегом теплицы и следы от снегоходов под ногами. Солнце, выпутавшись из облаков, быстро падает за горизонт, вместе с красным маревом мы возвращаемся домой. Закат сероватый, серо-розовые облака глухой шапкой натянуты на небо. Дядя Коля руководит нами, отправив маму насаживать шашлык на шампуры: «Я развожу мангал, а вы пока натаскайте снега в баню. Вперёд!». Темнеет здесь быстрее, чем я успеваю об этом подумать. Мы гремим оцинкованными вёдрами, топчемся в бане — она небольшая, изнутри обшита osd-плитами, сильно пахнет опилками. Мы вытряхиваем снег из вёдер, стуча по дну, в небольшую бочку. В бане много деревянных черпаков и тазов, жёстких мочалок, Андрей хватает меня за плечо. В бане нас не видят, можно задержаться на секунду-другую, потрогать друг друга за руки. Посмотреть на закат через щёлочки стёкол, как иней на деревьях отливает сиреневым. Солнце, быстро проваливающееся в облака, красным слепит глаза, оставляет световой след под веками — малиновую точку с синей каёмкой. Андрей стаскивает с меня шапку, пытается заплести мне косичку, массирует затылок. Я запрокидываю голову, чувствую, как его большая ладонь танцует по моей маленькой голове. Я почти мурлыкаю — люблю, когда Андрей касается волос. Из-за двери доносится голос: «вы чего там, уснули?». Снова гремят вёдра, натягиваю шапку, мы топаем, отряхивая снег с ботинок, нам в добавок поручают обдирать бересту. Поленья расставляют занозы, будто скалятся. Полоски у березы больше похожи на наросты, дядя Коля шипит: «дай пройти». Он растапливает баню — знает, в какой последовательности и что поджигать. Уходит, а мы с Андреем стоим, напитывается древесным запахом, слушаем ворчание огня и споры поленьев за стеной. Я в детстве люблю смотреть на искры, я придумываю поленьям имена и о чем они спорят. Мама тысячу раз объясняет мне, что это из-за открытой заслонки, но я не верю, пересказываю ей их диалоги. Андрей, когда я это пересказываю, смеётся, говорит «ты — кудрявый сынок деревянных стен», сжимает мои пальцы. Из бани мы выходим в голубой, без солнца, мир. Подходим к мангалу — плавно тлеют угли, дядя Коля смотрит на нас и говорит: «Идите, пока погуляйте, всё равно мы заняты. Далеко не уходите, фонарь возьмите». Мы чуть ли не искримся, Андрей несёт фонарь, освещая близлежащие рытвины. Мы отходим от участка, сворачиваем направо. Проходим вдоль спящих домов, что проснутся только весной, вместе с капелью и дымом из трубы. Дома здесь просыпаются вместе дымом — жидким, уходящим в седое небо, практически незаметным. Бани же наоборот, засыпают, я оборачиваюсь и едва вижу, как из трубы нашей выползает серое облачко. Воздух замёршими нитями тянется внутрь, пальцы алеют. На даче есть фонари, стоящие вдоль дороги — высокие, светящиеся головы крепятся на бетонных столбах, но горят эпизодично. Есть целые метры, где густое тёмное небо перетекает на снег, образуя небольшой туннель. Там не видно ничего — ни заборов, ни следов, ни людей. Андрей выключает фонарь, темнота нас обволакивает вместе с холодом. Мороз парализует руки до локтя — я забываю перчатки в бане, — прикосновения Андрея стирают морозовскую ворожбу. У Андрея жаркие, сухие губы, он шутливо кусает меня за шею, я смеюсь, переставляю ноги, путаюсь в шнурках и чуть не падаю. Андрей хватает меня за бока, целую Андрея в щеку, от него пахнет цитрусовой жвачкой. Андрей тянется ко мне и прихватывает кожу на шее, от ушей к ключицам, встаю на носочки. Я не цепенею от его прикосновений, наоборот, думаю слишком ясно, мысли могут осветить всю улицу, деревню. Андрей сгибается надо мной, почти садится на корточки — ему, наверное, немного смешно, и мне тоже, смех щекочет нёбо. Я, путаясь в шарфе Андрея, утыкаюсь ему в шею, поворачивая голову влево. Нашёптываю, что вспоминаю. Как мы, огромной оравой, тащим домой собак и кошек, они елозят задницами по ковру, мы смеёмся — перезвоны детских голосов, мама прибегает с огорода. Она кричит и метает молнии, папа успокаивает её, играется с нами, с животными. Заплетает девочкам косички, — его пальцы медленно двигаются между серо-русых секущихся волос, косички получаются крепкими. Мальчикам обрабатывает раны на локтях, они шипят, корчатся, а он говорит: «ватка тебя укусит и все пройдёт, потерпи маленечко». Я не плачу, но прикусываю губу, зажмуриваюсь, мы с Андреем покачиваемся. Ветер кружит снег вокруг нас, будто пытается унести мои слёзы. Я разжимаю объятья первым, Андрей придерживает меня за локти, говорит: «ты хочешь об этом поговорить?». Я почти не вижу его глаз — темень застилает их, ресницы, все лицо — по голосу слышу, что он настороже. Я мотаю головой, мне не хочется раскрывать рта, хочется считать звёзды. Мы медленно продвигаемся вдоль кедров, стоящих по бокам дорожки. Их жилистые стволы торчат из сугробов, неспящие бурундуки бегают по ветвям, сыпятся иголки. Кедры похожи на стариков, всезнающих и молчаливых, кедры смотрят в матовое небо. У меня от копны фонарного света побаливают веки, я стараюсь не глядеть на Андрея, смотреть только вперёд. Впереди повороты и тупики, занесённые участки с цветастыми заборами. Заброшенные дома косят мутными глазами-окнами, почти лежат на земле, распадаются на чёрные листы шифера. В освещённом отрезке дороги я резко начинаю кружиться, беру за руку Андрея, и мы танцуем, он не понимает, мы перескакиваем снежные метры, путаясь ногами и шурша дюспо . И мне хорошо, наверно, я даже счастлив, прыгать кругами, вот так, криво переставляя ноги. Держась с Андреем за руки, падать в сугробы и смеяться, когда Андрей говорит: «да что с тобой?», и, чтобы мне не было одиноко, подхватывает мой смех. Мы обходим елей в строгих юбках — они смотрят на нас осуждающе, когда мы целуемся, тянемся друг к другу, а широкие осины слегка посмеиваются над нами, но не зло, по-доброму. С осин валится снег, я натягиваю Андрею шапку на ухо, проводя под скулой. Мы заглядываем за заборы — фонарь бликует в синих бочках, отражается от окон баней, или пропадает во тьме, если участок большой. Мы возвращаемся усталые, насмеявшиеся и нацеловавшиеся вдоволь, у нас шарфы плетутся по земле, мы спешно обматываемся ими. Идём по вытоптанной тропинке в родной тупик, я рассказываю истории из своей старой школы. Про дряхлые пластиковые двери туалетов, как кто-то натирает доску воском, как разбивают плафоны. У меня таких историй вагоны, даже могу рассказать, кому плафон падает на затылок, кто ходит и проверяет портфели в поисках свеч. У Андрея подобных совсем нет, как и плафонов — у них люминесцентные лампы, конструкция дверей кабинок прочная, а смысл натирать доску воском никто не видит. В этом мне его класс нравится — спокойность, пусть и не во всех, но её больше, чем в старой школе. На участке одиноко стоит дядя Коля, смотрит в даль и о чём-то думает, шевеля губами. Они с Андреем совсем не похожи. Андрей мягкий и добрый, тёплый, будто кот. Легко и тепло улыбается, хоть и всегда задумчив. Дядя Коля же стальной, непробиваемый и ледяной, айсберг в рубашке и бабочке. Он смотрит на нас, и синий глаз становится ярче в свете с веранды. Говорит, что шашлыки на подходе, но подождать ещё придётся. Хотя ароматы жареного мяса и лука уже плывут по всему участку, я облизываюсь. В доме тепло кусает за холодные щёки, трещит печка, шуршит телевизор. Мама успевает вымыть пол и постелить грязные паласы поверх досок, сменить клеёнку и приготовить все к столу. Элегантные бокалы из тонкого дешёвого стекла, кружки с товарными знаками, вазочки, начиненные жирным салатом. Мама суетится, нарезая овощи для красивой нарезки, думает вслух, как их лучше подать. Одноразовые тарелки из той же пачки — феи улыбаются кривыми рожицами. Я сбрасываю с себя второй ботинок и иду в комнату. Наша сразу после входа, стоит только повернуть налево, родительская же чуть дальше — дверь в неё всегда плотно заперта, даже папа не разрешает мне туда входить. Мы с Андреем бездельничаем недолго, от силы минут десять, играем в слова. Ноги у меня гудят, всё тепло из тела приливает к пяткам, кажется, я сейчас усну, потный и убаюканный духотой кухни. Я дремлю и не отвечаю на слова Андрея, он возится с рюкзаком и достаёт от туда что-то, замолкает. Шея под свитером чешется, в дом с шумом заходит Дядя Коля, несёт шашлыки в эмалированном тазу. Мама принимает у него таз, и скоро мы выходим, приманенные запахом. Андрей откладывает книгу на подушку — старый томик Щелкунчика. Я хмыкаю, думаю, что не один впадаю в детство. Мясо лопается на зубах, хрустит поджарками, я люблю такую еду — грубую, жирную, сочную. Андрей же не особо — потягивает из стакана апельсиновый сок, украдкой смотрит то на телевизор, то на дядю Колю, то на меня. Салаты хрустят кукурузными зёрнышками, а дядя Коля сдирает с себя ледяную маску — сжимает рюмку и пьёт. Колко пахнет водкой, мама рассказывает историю из детства — маленькая девочка и родительский стол, она подходит, сливая все напитки в один стакан, зажмуривается и глотает. Я посмеиваясь и вежливо улыбаюсь, Андрей тоже растягивает губы. Дядя Коля не улыбается, смотрит на нас через стеклянную бутылку. Мама говорит и говорит, про фильмы, как раньше отмечают, про конфеты на елях. Вскользь смотрит на часы и говорит, что баня, должно быть, уже готова, я срываюсь первым. Слишком быстро, даже дядя Коля поднимает голову, следит за мной, исчезающим в дверном проёме. В бане душно, дверные косяки в подтёках смолы. Тусклый фонарь еле-еле разжижает темноту, из крана во все стороны плещет кипяток. Снег не успевает полностью растаять, я беру пригоршню — пальцы стискивает холод — опускаю в воду. Снег тает мгновенно, и среди обжигающего тепла чувствуется островок ледяной воды. Словно чьё-то подводное дыхание. Сухие рукоятки деревянных черпаков, мокрые кончики кудрей, нагревшиеся полотенца, вода бьёт по ногам и доскам. За дверью непривычно холодно, я не высовываю в предбанник носа, одеваюсь в нагретой мойке. Из бани бегу резво, ветер бьёт по распаренным щекам, ночь смотрит на меня звёздными глазами. С других участков веет тишиной и пустыми, холодными домами, наш же светится желтыми окнами. Дома мама убирает со стола, складывает остатки в контейнеры. Дядю Колю не вижу, но слышу начало фильма — музыкальный перезвон титров — в комнате родителей. Андрей уходит после моего бодрого «там так тепло!», незаметным для мамы движением проводит по моему лбу, убирая выбившуюся кудряшку. Андрей оставляет книгу на кровати, с торчащей сверху, будто рог, закладкой — кусочком жёлтого картона. Я сажусь рядом и аккуратно просматриваю её, несколько страниц читаю — тёмные буквы на коричневой, шершавой бумаге. Обложка — грубая, с видными волокнами ткани, цвета тростникового сахара, и выбитые, поблёскивающие буквы. В конце книжки зачитываюсь, мне интересно, что же станет с Мэри, сзади раздаётся приглушённое покашливание. Я оборачиваюсь — Андрей, с ворохом одежды в руках, пакует её в пакет и утрамбовывает рюкзак. Достаёт от туда карты, я откладываю книгу и смотрю с любопытством. Андрей выключает верхний свет, включает старую в трещинах и сколах лампу. Имитация керосиновой — вытянутое тело, синяя подставка, металлическая ручка, рыжий фитиль внутри. Но под пластиковым фитилем обычные батарейки, удивительно, что все ещё живые. Лампа окрашивает стены в цвет канифоли, только курящегося ладана не хватает. Андрей садится напротив меня, скрестив ноги по-турецки. Карты пахнут старьём, пожелтевшие с торцов. Андрей умеет их тасовать, у меня же они летят из рук, падают то рубашками вверх, то лицевой стороной. Карты елозят друг по другу, между ними скользят пальцы Андрея — ловкие, наученные. — Смотри, — говорит Андрей, закончив тасовать колоду. — Раскладываем четыре ряда по восемь карт в каждом, рубашкой вверх. Считаем слева на право: в первом ряду — бубны, во втором — черви, в третьем — треф, а в четвёртом — пики. Остаётся четыре карты, из них берём одну, остальные откладываем, — Андрей берёт карту из совсем тонкой стопочки, показывает мне. — Девять треф. Шестерка в самом низу, король в самом верху. Значит, эту карту кладём в третий ряд, на четвертое, если считать снизу, место. Карту, которая лежала до неё, забираем и тоже кладём на своё место, — Андрей протягивает мне её, полосы зелёно-красной рубашки бьют в глаза. Я робко беру карту — десять черви. Кладу во второй ряд, считая снизу вверх, пятой. — И так открываем, пока не находим туз. Его откладываем, а карту берём из дополнительной стопки. Понял? Я бойко киваю. Карты шуршат по простыне, накладываются друг на друга, ряды получаются неровные. Карты съезжают, прячут цифры и лица дам друг под другом. Я, кажется, начинаю соображать, ориентироваться в рядах. Раскладываю карты медленно, Андрей полушепотом подсказывает, если я слишком долго смотрю на карту. Моя тень больше меня, перекатывается с жёлтой дубовой стены на потолок, изгибается в шее. Я вытягиваю руки, склоняясь над картами, Андрей касается моего локтя, поглаживает по руке. Пасьянс у меня, как ни странно, складывается — некоторые карты ещё лежат рубашкой вверх, пики почти полностью, а черви — лишь одна карта. Я раскладываю дальше, лампа бликует в ногтях и глазах, пасьянс сходится, короли и валеты смотрят строго вверх. Андрей тихо хлопает, стуча разогнутыми пальцами по ладони. Я собираю ряды и пытаюсь тасовать карты сам, хочу разложить ещё. Андрей тянется к книге, я провожу пальцем от его запястья до локтя. Андрей сдержанно улыбается, переставляет лампу поближе к тахте — за пластиком вместо стекла театрально подёргивается красный светодиод. У нас в комнате тихо, только шуршат станицы и перетираются лакированные карты. В соседней же включен телевизор, до нас долетают строчки песни: «и веселой толпою, мчат кентавры куда-то». Я тихо подпеваю: «может быть на прогулку, а быть может, по важным делам». В руках у меня шестёрка, я путаю пики и треф, несколько секунд гляжу на карту. После протяжного «а!» кладу на место. Минуты плывут над застывшим мной, над рядами карт, над Андреем, который задремал за книгой. Минуты выплывают к печке и несутся в соседнюю комнату, из оцепенения меня выводит громкий храп. Я зеваю, Андрей прыскает. Говорит, что пора укладываться, выходит, в соседней комнате стихает музыка. Наверно, Андрей пихает дядю Колю под бок, храп обрывисто прекращается. Я перебираюсь на свою тахту, взбиваю подушку и ложусь на бок. Андрей, откинув одеяло, ложится опять читать, я выдаю: «а давай я тебе почитаю». Андрей приподнимает брови, со смешком отдает мне книгу. Я читаю не торопясь, расставляя паузы на месте запятых, «вам, милые детки, нипочем не угадать, зачем мать принцессы Пирлипат принимала все эти меры, но я знаю зачем и сейчас расскажу и вам». Я читаю главу за главой, проглатываю их, посмеиваясь на некоторых моментах. Пока меня не перебивает умиротворённо сопение — Андрей спит, сложив руки на животе, я осекаюсь, вставляю жёлтую картонку между страниц. Захлопываю книгу и выключаю лампу — надрывающийся светодиод, — щёлкает чёрный, шершавый рычажок на дне лампы. Я забираюсь на тахту, натягиваю одеяло до скул, оно пахнет фанерой, а наволочка мягкая-мягкая. Зимняя ночь обволакивает дом, бьётся ледяными пальцами в окна, дудит в трубу, босоногими ветреными ногами ходит по половицам. Ночь успокаивает, снегом танцует по шиферной обшивке крыши, ночь шутит — кажется, будто вдоль стены кто-то идёт, большой и огромный, месит снег валенками, но никого нет, это старый кедр махает звёздам. Я уплываю в лёгкую дрёму, ловлю сны за хвост и смотрю на них в оба глаза — во снах с еловых лап сыпется снег, а за руку меня держит Андрей и так тепло, тепло.