***
Прозрачный день догорал, и солнце пряталось за горизонт, отбрасывая на небо ярко-красное зарево. Тем не менее стоит жара, и дышать тяжело. — Значит, даже Вы не смогли ей отказать. Томиока сидит в положении сэйдза, напоминая самурая перед сёгуном. Голова опущена, но осанка прямая, а взгляд неотрывно считает камешки дочери, оставленные на столике. Наставник столь спокоен и хладнокровен, словно изображение Кобо Дайси. Взгляд маски тенгу наблюдает за редкой рябью в чашке чая в руке. — Ты не упоминал о том, какой нежный цветок пытаешься сберечь, — философский зачин прерывается стрекотанием кустов и отдаленными голосами детей в соседском дворе. — Он завораживает своей натурой, но не каждый смотрящий возьмет его под защиту. Он хрупкий — пусть стебель гибкий, да лепестки обнесёт неосторожный северный ветер. Я сегодня изрядно его потрепал. Страшно представить, что станется дальше. — Тем не менее вы берёте её в ученики. — Временно. Посмотрим, что выйдёт. Он хотел отказать. Хиленькое тельце, в нём нет силы. Это полбеды. Если набрать массу и натренировать мышцы ещё можно, но сила духа — одна из основополагающих. В самый сложный момент, когда охотник сочтёт, что выдохся для борьбы, нередко решающим становится стимул. Движущая надежда, мотив, который открывает тот невиданный океан возможностей. При такой мощной цели, какой бы она ни была, у воина открывается второе дыхание. Урокодаки слышал историю девушки, но сомневается, что в нужный момент у неё получится прийти к подобному состоянию. — Не гарантирую, что не сломаю её, — он подносит чашу к лицу, чуть сдвигая маску набок. — Однако этот выбор за ней, а не за тобой. — Вы тоже не верите, что я способен её защитить? — вопрос вышел каким-то мальчишески глупым. Томиока просто надеялся, что уроки наставника уничтожат в Касуми всякое желание продолжать тренировки. Да и Урокодаки никогда не брал в ученики тех, кто слаб и телом, и духом. Это должно было подсобить, но обернулось против него. Строчки, написанные в письме, — твёрдость и решимость — они, кажется, и вправду сразили Саконджи. — Вопрос не в том, верю я или нет в тебя, а в том, готов ли ты поверить в неё? — зрачки Гию сужаются от сказанного. Он растерянно переводит взгляд на наставника. — Отбрось эгоизм и извечный путь, что непременно заводит тебя в тупик, где ты во всем виноват. Будь честен перед собой. И не дури голову ей.***
Он ничем не выдает своего присутствия, пристроившись за стволом дерева. Совершенно недвижная фигура. Привычка, не отступающая даже при свете дня. Быть неброским, тихим, но сейчас вовсе не из-за бесовской угрозы. Касуми помешивает кипящую воду в медном котелке. Склоняется над ним, вдыхая горячие пары «текучего нефрита». Прикрывает глаза, предаваясь невидимой красоте, уникальности аромата. Губы едва трогает улыбка, а глаза светлеют. Кажется, взгляни она коротко на зачахнувший цветок, тот вновь распуститься. Может, это и фантазия, и такой способности к оживлению на самом деле девушка не имеет, но как объяснить то, что сердце Гию бьётся с новой, небывалой силой? Под её покровительством он чувствует, как растёт, набирает цвет и становится крепче. Взгляд, касание, слово — всё, чем Касуми его наградит, исцеляет изломанную, пускай не плоть, но душу. Он питает слабость к таким вот моментам, когда она занята; готовкой, шитьём или игрой на флейте. Просто стоять в сторонке и любоваться, не замечая, как луна сменяет солнце. — Составишь мне компанию? — проливается её мелодичный голос и Томиока не сразу понимает, к кому он обращён. Юноша столь сильно погрузился в нежные чувства, что пропустил момент, как вышел из укрытия. Шаг за шагом, нисколько не подкрадываясь. Он сбит с толку и ругает себя за неосторожность. Скорее для приличия, чем всерьёз. Всё же обойтись только лишь ролью наблюдателя на самом деле он не желает. Эта неизведанная им сила превлекательна, хотя и неизведана полностью. Знания о ней до смешного малы: она тайнственное море. То вспенится горбами, то засвежевший ветер пустит капризно волну разгуляться. Убаюкает мраморной гладью, приласкает солёной губой, а в гневе бурей сморит любого. Но нечто, сокрытое в глубинах странного царства, так и влечёт к себе, что даже стойкость столпа не в состоянии противиться её зову. Доселе считалось, что стихия покоряется охотникам. Но не в шутку ли? Вода и землю точит, и камень долбит. — Извини, не хотел мешать, — будто в оправдание говорит, стараясь не показать смущения. — Это нет? — она выпятила губу и нахмурилась несколько растроенно. Гию не сразу стал примечать, но каждый раз, когда окружающим невдомёк, о чём она толкует, нижние уста её едва заметно закатываются, как у ребёнка. Со стороны это выглядит комично, но не в дурном смысле. Ему нравятся её эмоции, какими бы они ни были. Случалось пару раз, слугам приходилось повторять что-то, пряча смешки за рукавами кимоно, потому что их Господин глаз не сводил с Касуми. Сам же он лишь надысь узнал причину благосклонных подшучиваний и переглядок между Яно. Некстати припамянутое обжигает щеки. Он перед ней то же, что и черепаха без панциря. — Ничего подобного я не произнёс. Мечник присаживается напротив жены на татами. Хотел бы, очень хотел разглядеть её вблизи, да неловко. Чудной парадокс: непоколебимость вóина уступает былой стойкости; теперь стал теряться наедине с ней, а мысли, как и язык, путаются всякий раз. — Я ждала тебя, — невинно произносит она, окончательно обезоруживая охотника. Это сражение требует бóльших вложений. Дыхание спирает, ладони потеют. Отнюдь. Я тот, кто постоянно заставляет тебя ждать — думает он, нервно вытирая руки о хакама. Но этот удар сработал в обе стороны: собственные слова смутили и её, что старается скрыть волнение в рутине приготовления чая. Короткие рукава с узором зуйки, обнажают фарфоровую кожу тонких рук. Движения не отличаются грацией, но они спокойны и непринуждённы: переливают воду в чайничек, споласкивают кипятком яноми, затем разливают по ним чай, пока пенка не достигает края пиалы. Черты её лощёного лица при этом расслаблены. От неё веет лёгкостью и весенним теплом, когда начинает цвести вишня. — Спасибо, — принимая из её рук пиалу, он делает первый глоток. Слабый травянистый, терпкий, с ярко-выраженной горчинкой чай обволакивает горло. Тонкий неуловимый шарм. — Вкусно. — Я в этом не так хороша, как хотелось бы, — признается девушка и в глазах Гию напрасно себя занижает. — Доводилось лишь пару раз присутствовать на классических чайных церемониях. До тех модных собраний мне далеко. — Считаешь меня каким-то франтовым Господином? — Томиока фыркает, отпивая матча. — Мне претят подобные вычурные сборища. Возможно, из-за того, что сирота, а может, просто заложенное чувство брезгливости к высшему обществу — он никогда не стремился к роскоши, даже нажив богатство. Порой невольно бывал на званных приёмах, но дороговизна вовсе не делала ему чести. Всё, что он чувствовал, это тошноту. — Тебе не нужно никому подражать. Не нужна ни помпезность, ни чашки Раку, ни дорогие сорта чая. Твоё предназначение в ином. — И в чём же? — неловко спрашивает она, смотря на него из-под густых ресниц, доливая кипяток. Стеснительно, но с большим любопытством. — Твоё — это безыскусная красота. Касуми оторопело окидывает его внимательным взглядом, задерживается на лице. Улыбки нет на губах — она в глазах. Довольство, широкое, яркое, что весь свет, который от них исходит, впору отогнать чернь, согреть каждую клеточку живого. Мурашки по спине и сердце не на месте. Вдруг вздрогнув, она опрокидывает чашу. Слышится звяканье и содержимое расплёскивается по поверхности пола. — Ох, я сейчас уберу, — пальцы торопливо тянутся в поисках тряпки, но их перехватывают, заставляя помедлить. — Об этом я и говорю, — Томиока оглаживает её ладони. Сначала робко, дальше чуть крепче. Он не сдерживает растущей полу-улыбки, глядя на пару выбившихся прядок из простой причёски, которые придают ей милый растрёпанный вид. — Взгляни. Пролитый чай растёкся по половицам кривыми и ровными дорожками, напоминая древо. Скромные лучи обеденного солнца ярко подсвечивают их, представляя крайне прекрасное зрелище. То, чем люди привыкли пренебрегать, теряясь в суете, утопая в усталости или скорости дней. Намётанным взором, привыкшем к безупречности, крайне трудно открыть для себя красоту в повседневности. В обоженных осенью листьях в лужах, в скатерти с причудливым пятном или в морщинистом лице. Касуми воплощала собой призрачное очарование, на которое не каждый взглянет. Тот самый лепосток сакуры из тысячи ему подобных. Но только его — Томиоки. Самый нежный и прекрасный, даже с сухими краями и неровной формой. — Не понимаю, о чём вы, — сил выдернуть ладонь из чужих и грубых не находится. Внутри всё переворачивается, комкается от сладости. Как сахар тает на огне, так она млеет, находясь непозволительно близко к Гию. — Нет нужды притворствовать. Ты знаешь, о чём я. Знает, ещё как. Но принять, осознать во всей полноте сейчас не в состоянии, потому и гримируется. — Я столь смутил тебя? — глупость, ведь ответ на поверхности. Но её вид раззадоривает. Гию проскальзывает от запястий до самых кончиков пальцев, отпуская её руки. Ожидаемо Касуми поднимает глаза. — Обращаешься на «Вы» всякий такой раз. — А Вам свойственно думать о некоторых лучше, чем они есть. Парень прикрывает нижнюю часть лица рукой, отчего Касуми успевает подумать, что он подавился. Но вслушавшись, понимает, что это смех. Тихий, преливчатый, такой, что редко встречается. Красивый — проносится всё чаще в голове, заставляя её порозоветь до кончиков ушей, словно тюльпан. — Многие бы поспорили с твоим утверждением. — Но это правда, — возражает она, всё ещё тушуясь. Ярко-синяя птичка вспорхнула с террасы и перелетела на ветку магнолии, сейчас покрытую лишь зелёными плотными листьями. Устроившись, она увлечённо скашивает на пару круглые блестящие глаза. — Вы самый добрый и понимающий из всех, кого я знаю… Одно движение, едва заметное и неслышимое — она в его руках. На грани слуха доносятся стрекотания сверчков и гул ветра. Но всё, что слышит девушка, — шум в ушах. Чужое тепло так мягко обнимает её, а ещё уверенные поглаживание по волосам. Ей не пристало о таком мечтать, но чем строже приказывает себе уняться, тем сильнее становятся наплывы грёз. Они оба носят сердце на рукаве, однако малая капля на кувшинке всё никак не может скатиться по листу и стать одним целым с рекой. Сначала робели перед новыми чувствами; незнакомцы, после — добрые друзья. Семейный очаг не просто согревает. Его жар с каждым днём всё крепче сплавляет воедино их юные души. Они знакомятся, сближаются, расстаются и тоскуют. Непогода им мила, если рядом зонт держит второй. А от яркого солнца не до радости, если первый находится за сотню ри И вот теперь они уже желанны друг для друга. Хочется касаться, иметь возможность в любой момент показать своё расположение. Говорить, но не только словами. — Касуми, — её имя — мистерия. Мелодия флейты, что, услышав однажды, будешь тосковать до конца отмеренных веков. Он произносит его редко. Будто опасаясь вытаскивать особо важную и хрупкую вещицу, хранит за пазухой, рядом с сердцем. — Никогда не скрывайся. Не передо мной. Непреодолимая тяга вынуждает отпрянуть, чтобы заглянуть ей в глаза. По-прежнему родное лиловое марево. Огладив скулы, пальцы заправляют прядь за ухо, открывая на свет недавнюю рану. — Сильно болит? — на тон тише спрашивает, соприкасаясь осторожно лбом в лоб. — Немного, — соврать ему не повернулся язык. И не смогла бы, когда он предлагает ей такую слабость как задушевность. — Это мелочь. Быстро заживает. Подобное и правда пустяк, малая часть того, что придётся пережить на пути мечника. И от осознания, от одной скорой картинки с более изощренными последствиями, Гию корчится, сжимая в кулак полы её кимоно. — Спасибо, — с трепетом в голосе, Касуми прижимается к нему, обвив руками талию. Внутри забилось учащённо и гулко, застучало по вискам, запульсировало в груди, обдавая жаром. Ей было дурно от того, как хорошо с этим человеком. Чувство любви к нему неустанно растёт каждый день. И это не тот случай, когда уместны меры величины. Такого просто не бывает — думает она порой. — Найти свою душу среди тысяч и тысяч иных. Может ли так тянуть к человеку, что наизнанку готов себя вывернуть? А это жажда до чужой радости? Или желание, быть рядом, встречать утро, день и вечер вместе. Пухлые губы дрожат. Она пытается сдерживать слезы. Не выходит. Томиока тут же улавливает перемену, чувствуя, как содрагается девушка. Отпрянул, заглядывает в глаза, а те смотрят открыто в ответ. Обнажённая и уязвимая, она беззвучно плачет. Как и обещала, не скрывается. — Видимо, следует вовсе зашить мне рот, — палец мягко проходится под веком, утирая слезы. — Раз ты так восприимчива к моим речам. И девушка млеет от той неосязаемой связи, протянувшейся между ними. Он понимает, эти слёзы не от горя. Обнимает её крепче, и она послушно прижимается к нему, кладёт свою ладошку на грудь, по-кошачьи трётся щекой о ворот хаори, а потом расслабленно замирает. Сиюминтуная вечность. Крохотный, полный интимности момент проявления чувств. Чувствовать, растворяться — всё это в тишине, запутавшись в объятьях. Несчастные понимают друг друга лучше всех.