Душа легче железа

Стремится к исходу очередной Цикл. Мало в нём уродилось Золота, а Сирень не проклюнулась вовсе. Деревья в Садах стали неотличимы от окружающих скал, бесцветные хрупкие ветви подрагивали на невидимом ветру, и от этого казались еще более мертвыми: словно жизнь ушла из них за миг до того, как ты бросил на них взгляд, и ушла безвозвратно. Когда-то давно, когда у него было другое имя и другое тело, Ино рассказывала Монгольфьеру свои сны. Ей часто снилось, как Сады сгорали в неистовом буйстве Янтаря и Пурпура. Как чудовище, прозванное ей Пожаром, умирало, пожрав самое себя, и после него оставались такие же деревья: серые и безмолвные, с обгоревшей корой. А на выжженной земле, перечеркнутой тенями стволов, лежали, скорчившись, существа, некогда бывшие живыми. Ино рассказывала, что у них пушистая шерсть и мягкие подушечки на лапах. Сестра никогда не признавалась, но Орион знал – она мечтает хоть однажды их коснуться. Успеть прежде чудовища, и чтобы создание, виденное ей во сне, издавало смешные странные звуки и доверчиво льнуло к груди, и было в нём, сером и черноносом, столько жизни, сколько не сыскать и во всём сером мире, где она родилась. Потом Ино не стало. Орион знал – где-то там, далеко внизу, её тело обнимает холодный тяжелый металл, ставший гробницей для вольной и доброй души. Ино не стало, но в один из Оборотов её мечта стала и его. Монгольфьер мечтает о прикосновении к живому. О тёплой и искренней радости в совсем ещё юных глазах. Не для себя. Не для себя... Колыбель встречает Брата тишиной бесконечного утра межсезонья и призрачным скрипом половиц. Его собственные ноги не касаются пола – у него нет ног. Он движется бесшумно, неся в ладонях ласковое и беззащитное Золото, и окликает негромко: – Оле? Юная Сестра вскидывает голову, медленно просыпаясь. В её глазах ещё отражаются тени волшебных снов – сиреневые, нездешние, ускользающие, но за ними неизбежно разгорается ласковое солнце. То, что проглядывает из трещин в стенах Покоя. То, что мелькает в разрывах на облаках – там, за стеклом, стоит лишь отвернуться и не пытаться поймать чудо. То, что называется – нежность, слово, в Промежутке забытое. – Орион! – Оле улыбается по-детски открыто и радостно, и тянется навстречу со своего подоконника. – А я знала, что ты сейчас придёшь. Спала, но всё равно тебя слышала. “Потому что ждала. С того самого момента, как ты ушёл,” – повисает в воздухе и растворяется, несказанным. У Ориона всегда такие усталые глаза. Ещё бы. Нести на себе столько холодного железа, Оборот за Оборотом. Оле ёжится от этой мысли, но тут же снова улыбается. Всё, что она может дать – немного тепла, но, быть может, оно хоть чуть-чуть спрячет, защитит, согреет? – Я видела – может во сне, не знаю – что там, за стеклом, выросли маленькие цветочки. Знаешь, такие яркие, желтые и очень пушистые. Я бы сплела тебе из них венок, ведь если они золотые, то обязательно согреют. Но на самом деле их не бывает? – Я не знаю, маленькая, - признается Монгольфьер, приблизившись к окну. – Я никогда не видел таких, а тебе – не положено смотреть. Его Сестра сама похожа на цветок, распустившийся не ко времени. Такая нежная и такая уязвимая. О, как бы ему хотелось, чтобы и она однажды увидела настоящее солнце. Но – Табу. Ему запрещено касаться её без надобности, и всё же ладонь, горячая и шершавая, бережно опускается на обнаженноё плечо. Он подносит пригоршню Золота к самым её губам, и хотел бы улыбнуться, но у него запаян рот. И он може только смотреть тёплыми угольными глазами, полускрытыми отросшими прядями, и надеяться, что она поймёт. – Я же не нарочно, честное слово. Они просто... снятся? Сами, – Оле смотрит виновато, но тут же снова улыбается, доверчиво прикрывает глаза, принимая ласку. Невозможно бояться или грустить, когда Орион рядом. Она осторожно прикасается к тяжелой ладони Брата, такой надежной и родной, и пьёт Золото, чувствуя, как весь мир вокруг окрашивается доверием. Так правильно. Так хорошо. И это хорошо и правильно. – Ты всегда так добр ко мне, – Оле прижимается щекой к ладони Ориона и смотрит снизу вверх. – Я бы тоже хотела так. Заботиться о тебе. Может, когда я стану старше, я сумею, как думаешь? Она поднимет руку и несмело касается его волос. В Промежутке, конечно, нет и никогда не будет маленьких солнечных цветочков, но... – Я нашла странную вещь в своём Покое. Она железная и немного колючая, но не злая, смотри, – на маленькой ладони блестит небольшой гребень. – Можно? Орион понимает, что она хочет сделать, без слов. Вновь пробует улыбнуться и накрывает её ладонь своей, так что та утопает в ней целиком. – Если ты этого хочешь, я буду рад. Чтобы достать до его головы, ей пришлось бы встать на подоконник. Тогда он поднимает её на руки, очень лёгкую, почти к самому потолку. И от её бережных прикосновений ересь, поселившаяся в груди, ещё когда была жива Ино, пускает корни. Он бы хотел, чтобы она, хрупкая и нежная, полная Золота, сумела подняться наверх. Чтобы там для неё распустили настоящие цветы, с мягкими яркими лепестками, похожими чем-то на жёсткие зубчики расчески, которыми она касается спутанных волос. "Я не могу забрать тебя отсюда. Могу лишь смотреть, как ты растёшь. И, может быть, однажды, словно цветок, пробивающийся сквозь неподъёмную толщу бетона, сумеешь вырваться в тот мир, для которого я слишком тяжёл". Оле тихонько мурлыкает песню, которая, видно, тоже приснилась – она её не знает, не помнит, но чувствует всей собой. Что-то о Сердце, доверии и возвращении. Такие волшебные слова. Как бы ей хотелось, чтобы Орион тоже почувствовал вокруг то тепло, свет и полную безопасность – то, что он дарит ей всякий раз, приходя в Покой. Блестящие зубчики расчески ныряют в уголь его волос, и те ложатся мягкими спокойными волнами. Может, и мысли внутри тоже? Было бы так чудесно! – Вот так будет красиво, – тихо шепчет Оле, приглаживая расчесанные пряди, и обнимает, мечтательно вздыхая. Тут, у самого потолка, она чувствует себя совершенным ребёнком (что это такое, интересно?), и это так приятно. Поверхность за окном вдруг подёргивается рябью, и тонкий солнечный луч прицельно бьет по ним, и на какой-то краткий миг кажется, что весь их мир состоит из Золота. Но потом всё становится прежним. Но если знать, куда идти – обязательно придёшь, ведь так?