не отвоевать

      Нечто чёрное лезет наружу, коридоры Домо окрашивая в жесткий графит — это грозовая туча вместо чистой небесной лазури; это она сгущается и нависает над всеми, неподъемной даже для Вечного ношей.       … Их золото и небесная синь…       … Малахит и холодный пурпур…       … Флокс и искристая бирюза…       … И копоть, осевшая на рубине…       Каждый профиль их с оттенком теперь пронзительной боли; доверие будто бы лопается пузырьками на бессмертной коже. Повисает молчание, странное предчувствие не конца света, нет, не рождения нового целестиала, но распада на атомы. Они ведь знакомы все слишком давно, — созданы, оказывается, по похожему чертежу и существующие уже миллионную жизнь рядом — чтобы не заметить.       Тене хватает лишь взгляда одного на хмурого Икариса, что брови на переносице сводит, но подбородок тянет вверх, бодрится, казаться хочет правильным и уверенным — у него получается чересчур плохо.       — Я — сильнейший из Вечных.       — Я готова это проверить.       А затем Друиг; он дергается легонько в сторону, словно от пощечины звонкой, ему тяжко даются собственные мысли. Друиг обдумывает, что увидел — Тена знает точно, он что-то увидел страшное — и выдаёт, как и делал это всегда: хлестко, резко, ровно.       — Он убил Аяк.       Ту самую, что была им, как мать, наставница, та, что привела и обучила, — запутала и предала, это смолчим — но объединила, образовала семью. И Серси теряет нервно вдох, будто уже давно осознала, поджимает в порыве явного отвращения губы, подготовленная морально и бесшумно признавшаяся самой себе: ‘нет, не люблю’. Серси слишком легко срывает нарыв с давнего шрама, Серси расковыривает рану, где под толстой коркой, оказывается, больше не болит — и не екает сердце.       Но вот Кинго едва заметно отступает на шаг, Икарис же глядит на него ‘я был должен’, однако у Кинго теперь — белый шум внутри, лишь свист поднятого рукой лучшего друга хлыста, который неожиданно отпечатывается на теле. А Спрайт — бедная-бедная Спрайт — с любовью и надеждой верно смотрящая вслед, стареет словно. В глазах ее Тена видит полыхающий алым пламенем Карфаген — преданный и забытый, оставленный догорать на произвол судьбы за ненадобностью.       — А ты? Что ты скажешь, Тена?       Маккари обнимает Друига; она едва видимо касается его плеча, как и делала целые века до — все же делали вид, что не замечают. И от зрелища этого у воительницы ломко щемит в груди, она инстинктивно пальцами по воздуху проводит, ожидая прикосновения других — большее ее и суше — пальцев ко своим, но не происходит ничего. На корабле душно и жарко, песок летает по полу.       И Гильгамеша больше нет.       Есть она. Есть они. И есть он — Икарис.       И по вине его Гильгамеша нет.       Как и Аяк.       Тена просто обязана сказать то, что другие не могут; то, что сама не хочет произносить вслух, но…       — … Как ты мог?       Фастос заслоняет Серси, голосом своим дрожащим разрезая тишину. Даже у него, состоящего, кажется, из одних шестеренок ржавых да паровых трубок, сжимается старая-дряхлая пружина под ребром.       — Предатель.       Тена же выносит приговор.       А Икарис, — глупый-глупый мальчишка — порой так восхищенно смотрящий на Тену издали, приходящий, обитавший где-то поблизости, и, возможно, если бы не Гил, то сам бы взявший восхитительную богиню Тену под своё крыло, вдруг теряет последнюю из поддерживающих костяк колонн.       — Тебя называют великолепной, — комплимент его неуклюж и по-детски наивен. Икарис, вечно идущий за Серси, становится ближе, держится ближе, между ними сто тысяч друг другу протянутых рук и Гильгамеш, который чувств своих к Тене не скрывает от слова совсем.       — Кто? Ты?       — Каждый, кому ты позволишь.       Икарис, словно верный щен, послушный и тихий, до последнего не отводит от Тены грустного своего синего взгляда, и слушает, как эхо, сорвавшееся с ее полных губ, ещё долго гуляет по кораблю. Все, что влекло его в этой поразительной женщине, казалось неправильным и диким; рвущимся наружу, жаждущим спасения в руках ее, измазанных краской. Он верил, что у них ещё есть целая вечность, — у него есть необъятная вечность — чтобы признаться и себе, и однажды ей, что даже Вечный не способен выкинуть из головы ее силуэт.       — Ты стояла лёгкая, тонкая в белоснежном льне. Волны бились о ноги, растворялись в песчаной гальке. Ты была по настоящему ослепительна в золотом мареве заката.       И я замер внезапно, влюблённый в тебя.       А они все позволяют ему уйти.       Спрайт сковывает его в объятиях, неспособная даже сейчас оставить Икариса одного, и все отчего-то их опускают. Неожиданно забывают о признании, произнесённом так ласково и открыто, и продолжают думать о том, как же уберечь этот дивный мир. Но не Тена.       В ее памяти всплывает тот день на австралийском побережье — скорее всего это проекция Друига, но так даже лучше. Вода была тёплой, а ветер пах свободой; разум был на удивление чист и у Тены было ее собственное мгновение покоя. Оказывается, Икарис там тоже был.       Но и Гильгамеш.       Он держал немного поодаль ее туфли, наслаждаясь самой Теной. Он принадлежал ей — всецело и безгранично.       А Икарис принадлежит Аришему.       Даже сильнейшей не под силу было его отвоевать.