Шаги на чердаке

      Танцевать Альбер не умел. Находить работу и деньги, стрелять, обрабатывать раны, перемножать трёхзначные числа в уме умел, а танцевать — нет. Эдуара это открытие поразило совершенно. «Танцы = чувства», — написал он в разговорной тетради так размашисто, как писал только когда был крайне взволнован. Альбер не согласился. «Каждый приличный человек должен уметь танцевать», — продолжил Эдуар. Альбер окинул скептическим взглядом сначала его, потом свой костюм и пожал плечами. Против развлечений приличных людей он ничего не имел. А вот против причисления себя к списку оных — вполне. Эдуар покачал головой и недовольно заворчал, принимаясь переставлять мольберт, стулья и вообще все, что загромождало комнату. Чем бы дитя не тешилось. Альбер терпеливо ждал.              Освободив пространство, Эдуар выпрямился и протянул руку, подзывая к себе. Альбер давно зарекся потакать всем его капризам. И отказался. Эдуар нахмурился и заворчал громче. Этого было достаточно.              Первым делом Эдуар расписал краткую инструкцию, в которой, если бы не иллюстрации, Альбер бы ничего не понял — так небрежно она была написана. Потом продемонстрировал, органично пряча хромату за плавными поворотами и короткими сменами темпа. Если бы не обстановка вокруг и не осознание следующего этапа, Альбер мог бы даже восхититься. Закончив, Эдуар сел на край стола и махнул рукой: твоя очередь. Может, можно как-то обойтись? Теория ясна, зачем тратить время… Правда, ясна. Эдуар оставался непреклонен. Альбер обреченно выдохнул, зажмурился и обнял невидимую партнершу. Почему-то, судя по изгибу рук, она была выше него самого, но дела не меняет: он сделал шаг, еще один. Ноги пока что слушались. Альбер продержался, как ему показалось, минуту, прежде чем сбил плечом стоящий у стены холст и банку с краской. Неплохой результат.              «Ужасно», — промычал Эдуар. Альбер подумал, что стоит запустить в него этой самой банкой, от удара о которую все еще болела нога.              Эдуар поднялся, толкнул Альбера на середину комнаты и принялся раздавать наставления. Альбер честно пытался понять хотя бы слово. Самыми разборчивыми все еще были оскорбления. Хотя, может, так лишь казалось. Эдуар ухватил Альбера за запястье, будто собираясь выломать руки. Тот уже приготовился отбиваться, потому что никогда не знаешь, чего следует ожидать. Но все оказалось проще: его позу просто лепили, как глиняную статую, так что через пару минут он уже обнимал невидимую худенькую девчушку, относительно невысокую и пластичную. Эдуар придирчиво осмотрел свое творение еще раз и удовлетворенно кивнул. Потом снова забрался на стол и хлопнул в ладони. Еще раз.              На этот раз Альбер продержался еще меньше. Он ни во что не врезался, даже не закрыл глаза от стыда и недовольства, но забылся и совершенно упустил, куда и как надо шагать. Эдуар ударил по столу: заново.              Заново так заново. Альбер сверился с рисунками и снова пустился по комнате. Шаг за шагом, как по минному полю. В обоих случаях ошибаться до крайности неприятно. Существенный недостаток положения Альбера в том, что он мог испытывать унижение раз за разом до завтрашнего утра, смерть же в своей одноразовости милосердна.              «Ты двигаешься, как деревяшка», — жестоко резюмировал Эдуар по прошествии получаса. Задыхающийся от усталости и жажды Альбер не смел даже возразить. Учителю лучше знать.              Слишком широкий шаг — ты наступил на ногу. Слишком маленький — вы упали или вывернулись в неказистой позе. Поворот не туда — полное нарушение танца. Опустил руки — непристойный намек. Закрыл глаза — оскорбление.              Альберу уже казалось, что Эдуар бьет не по столу, а ему по плечам, коленям и спине. Причем палкой. Железной. И как он только согласился? Результат, ему думалось, становился все лучше, но Эдуар продолжал ворчать. Ему не нравилось даже то, как Альбер дышал. Что уж говорить об остальном.              — Ничему нельзя научиться за один раз! — возражал Альбер.       — Но за один раз можно и нужно понять основы, — ответил Эдуар и тут же, не дав Альберу дочитать, добавил: — Чтобы в голове не закрепилось неправильное.              Альбер мысленно поздравил всех тех, кто мог бы стать учеником великого художника Эдуара Перикура, но, волею судьбы и одного военного преступника, не стал.              Сильнее всего болели плечи. Четыре года войны и работа с рекламными щитами спасли его от гибели в первые пятнадцать минут, но усталость неминуемо накапливалась. Немногим меньше ныли колени, которые приходилось то чуть сгибать, то чуть разгибать. Иначе Эдуар бы действительно начал бить по ногам. Например, кочергой или ручкой швабры. Они как раз были под рукой.              Еще через четверть часа результат повысился до планки «удовлетворительно». Эдуар перевел Альбера на следующий уровень — и вставил в граммофон пластинку. Мелодия была незнакомая. Альбер это точно не покупал. С минуту он стоял и вслушивался, пытаясь сопоставить ставшие привычными движения с этой музыкой. Получалось неважно. Все равно, что пытаться совместить с тактами вальса расставление банковский печатей.              «Танцуй», — командовал Эдуар. Альберу хотелось его придушить.              Недовольно вздыхая, Эдуар запустил музыку с начала и принялся отбивать ритм здоровой ногой. Альбер понял, что двигаться ему стоит раза в два быстрее. Он стиснул непослушными руками свою партнершу и пустился по комнате. «Слишком быстро!» Альбер сдержал колкий комментарий и постарался прислушаться. Один удар каблука Эдуара — один шаг. Однако так он перестал успевать. «Руки!» Альбер чуть ускорился, напряг локти. Тянущая боль уже распространилась до запястий, но терпеть пока еще было возможно. Всю следующую неделю за углем будет ходить Эдуар.              Первая мелодия кончилась. В полуминутную паузу можно было перевести дух и дать отдохнуть рукам. Альбер даже был готов сесть, но перед ним возник исписанный листок. «Ты не держишь руки, не попадаешь в темп, сутулишься и выглядишь испуганно! Улыбайся!»       — Улыбайся?! — Альбер взорвался. — Посмотрел бы я на тебя!       — Мне и танцевать не с кем, — парировал Эдуар. Задетым он не выглядел.       — Мне тоже!              Тот, словно задумавшись, замер. Деловито потер подбородок маски и отошел к ящику, доверху наполненному старыми лицами из папье-маше. Часть из них — давно сломана. Он выбрал маску, походившую на лицо ангела с демонической усмешкой. Альбер находил ее несколько богохульственной, но какая уж им разница. Они в бога едва ли верят, а гостей тут не бывает.              Эдуар тем временем вернул на начало иглу граммофона, опустил ее и вслушался в скрипящую тишину. Альбер гадал, как далеко это может зайти. У него должны отняться ноги, чтобы Эдуар успокоился?              Эдуар замер напротив и снова принялся хватать Альбера так, будто тот ничем не отличался от замоченной газетной бумаги. Ноги прямо, уверенно, но не слишком твердо. Твердо — руки. Голову выше — щелчок по подбородку. Спину прямо, плечи — шире. Взгляд спокойнее (как тут можно оставаться спокойным, Альбер понимал плохо, но сил спорить уже не оставалось).              Когда музыка, наконец, зазвучала, Эдуар вдруг оказался между рук Альбера и потянул его на себя. «Танцуй же!» А как? Альберу улыбался сущий дьявол, дышал в лицо, касался — и кожа не слишком отличается от раскаленного Ада. В узкие щелки над розовыми щечками смеялись блестящие глаза.              Исполняя женскую партию, Эдуар руководил. Альбер покорялся, тянулся вперед, то прижимаясь к нему непозволительно близко, то отдаляясь и почти разрывая объятия.       — Так еще труднее, — пробормотал он, опуская взгляд на семенящие ноги.       Эдуар высвободил ладонь и снова грубо вздернул его подбородок. Теперь расстояние не мешало бить нерадивого ученика. Альбер пожалел, что в полу нет какой-нибудь дыры, чтобы провалиться, сломать шею и прекратить все это. Хотя бы рукам стало полегче. Альбер надеялся, что не сжимает ладонь Эдуара слишком сильно. Вторая ладонь стискивала на спине забрызганный масляной краской жилет.              Постепенно становилось все проще. Альбер не был уверен, что они попадают в такт музыке, но, по крайней мере, они попадали в такт друг друга и больше не норовили упасть при каждом шаге. Уже хорошо. Не опускать голову помогало желание видеть в глазах Эдуара отклик на каждое действие. Он выглядел немного напряженным, но в целом вполне довольным. Так что Альбер даже позволил себе расслабиться. За что немедля получил выговор. Стиснул зубы и мысленно выругался.              Надо заметить, тут были и свои плюсы. Во-первых, конечно же, уголь. А во-вторых, Альбер начинал понимать, почему некоторые получают от танцев искреннее удовольствие. В синхронном плавном движении была какая-то гармония. Альберу она напоминала момент, когда с десяток солдат разом выпрыгивает из окопа. Ему всегда нравилось это ощущение доверия и единения. А Эдуару он доверял. Он никогда не станет всерьез смеяться или ругаться. Нет, Альбер, конечно, чувствовал порой, что над ним просто издеваются. Но если что-то случится — обязательно поддержат. Он ни на секунду не сомневался.              В конце концов, уже не так трудно было и улыбаться. У Альбера словно открылось второе дыхание — такое бывает перед тем, как организм окончательно выбьется из сил. Он даже смог перестроиться, когда сменилась мелодия и когда, увлекшись, они опасно приблизились к комоду с громоздящейся на нем посудой. Темп музыки стал медленнее, и для Эдуара это было явно сложнее, чем торопиться и почти бежать. Альбер ответственно его поддерживал. Мстил.              Возможно, однако, месть не удалась, потому что Эдуар не выказывал никаких признаков беспокойства. Это Альберу приходилось волноваться, чтобы тот успел сделать шаг, не ударился, не упал, а сам учитель обратился в почти безвольную, но все еще грациозную и пластичную куклу. Руководить ею было непросто. Альбер, честно, старался. Если выдержать это, то экзамен можно считать сданным, а обучение завершенным. Если уморить Эдуара достаточно, то он к этой идеи больше не вернется.              Альбер только не учел, что у Эдуара не измученного ни работой, ни предшествовавшей тренировкой сил было гораздо больше. Он все еще без особого труда скользил над импровизированным паркетом. Только при поворотах с силой опирался на плечо Альбера, чтобы совладать с непослушной конечностью. Смущало это его едва ли. На утро наверняка появятся следы.              А вообще Альбер думал о другом: теперь его подстёгивал азарт. Он должен был продержаться дольше. И, при том, не свести танец до пустого соревнования. Эдуар этого ему не простит.              В хитро прищуренных серо-голубых глазах читалось согласие на поединок. Альбер не отрывал от них взгляда на ни секунду. Лукавство постепенно исчезало. Эдуар становился беззаботен — выражение обычно чуждое человеку, сконцентрированному то на боли, то на своих идеях. Ничему лишнему в этот перечень не вклиниться. И вот теперь… Альберу нравилось думать, что если этот вечер смог Эдуара отвлечь и развлечь, то все не так плохо. Не такая уж и большая цена.              Эдуар начал прихрамывать, но пока несильно. Сдаваться первым он не собирался, так что Альберу пришлось прижать его к себе чуть сильнее, опасаясь, что он просто упадет, когда не сможет сделать очередной шаг. Мелодия снова сменилось на оживленную. Он уже задыхался. Грудь Эдуара вздымалась медленно и глубоко. Альбер чувствовал, как дрожали выступавшие на тонких руках вены. Он вдруг поймал себя на мысли, что хочет сдернуть маску. Легче ли дышать, когда воздуху не мешает лишний ряд зубов и перегородки из плоти? Альбер сделал бы это, если бы только была лишняя рука.              Эдуар посмеивался. Он стал уставать. Вспотела спина. Альбер цеплялся за нее все отчаяннее. Ноги едва слушались. За быстрой мелодией снова следовала неспешная, однако отдыху такие переходы совершенно не способствовали. Спасало только одно: на войне Альбер хорошо выучил, что самый верный способ умереть — это концентрироваться на своем теле. Надо отвлечься. Ноги от этого не перестанут гудеть, даже хуже: станут менее проворными. Но Альбер уже отточил шаги, двигался по привычке.              Концентрировался Альбер на Эдуаре. На его неподвижном разрисованном лице. Глазах. Руках. Взъерошенных волосах. Он был несколько выше — Альбер слегка запрокидывал голову, чтобы не упираться взглядом в упрятанную в шарф шею.              Альбер честно восхищался. Особенно сейчас, когда Эдуар не выражал и знака болезни или слабости. Высокий. Проворный. Он был взбалмошным, безумным, но людям нравился. А Альбер в общем был тоже всего лишь человеком. И еще он знал чуть больше, чем все прочие. Например, не мог выкинуть из головы десятки холодных, полных страха ночей, проведенных рука к руке. Только Альбер знал, сколько стоит сейчас за небрежностью и смехом.              Задумавшись, Альбер чуть не наступил Эдуару на ногу. Он зашипел, отстранился, не размыкая касаний. Руки — совсем-совсем теплые. Альбер улыбнулся, извиняясь. Эдуар засмеялся. И снова прижался. Весь — до чистого безумия теплый. И даже жаль, что все это так скоро кончится. Альбер боялся замерзнуть один. И, может, чего-то такого боялся и Эдуар. Взгляд становился обеспокоенным. Альберу хотелось утешить, но он не посмел мешать музыке.              Комната крутилась вокруг. Расплывалась. Альбер пытался думать о ней. Перекошенный табурет. Мольберт, накрытый тканью. Стол. Кровать. Получалось плохо. Глаза Эдуара красивые, живые, чистые и совершенно прозрачные. Альберу видно в них собственное нелепое раскрасневшееся лицо. Он зажмурился.              Совсем скоро у них будут деньги. Совсем скоро они уедут. Будут другие стены и, наверное, другая музыка. И улыбаться Альберу будет не ангел, а какой-нибудь диковинный рогатый зверь. Только Эдуар будет тот же. Куда же он денется? Без него совсем скучно. Совсем нельзя.              Это будет совсем новая жизнь. И они будут новыми. Альбер уже плохо помнил, как это: не бояться кары правосудия каждый миг жизни. Но он научится. Все будет хорошо.              Предсказуемо, Альбер замечтался. Музыка давно кончилась, а он продолжал самозабвенно топтаться по чердаку, с силой вдавливая в пол свинцовые ноги. Мог бы протанцевать еще час под шорох граммофона, но партнер был против. Эдуар остановился, и Альбер влетел в него, чудом не сбив с ног. С ноги, если точнее, потому что вторая у Эдуара все же слишком устала.              — Прости! Прости, — выпалил Альбер, все еще ища точку опоры. Кроме плеч Эдуара под рукой был только душный воздух. Он продолжал барахтаться, пока Эдуар с удивительным спокойствием сохранял равновесие, будто цапля.              Наконец, Альберу удалось найти устойчивое положение. Но как же болели ноги. Доверять теперь им никак нельзя. Он оторвал взгляд от пола. На счастье, падать не так высоко. Эдуару было бы больнее.              Альбер посмотрел перед собой. Перед ним были глаза Эдуара, такие, какими он их никогда не видел. По привычному графику ему вот-вот потребуется инъекция, это вообще-то многое объясняет. Даже его небывалую стойкость. Наверное, Эдуар все же выиграл. Он хотя бы твердо, более-менее, стоял на своих двоих и еще поддерживал Альбера. И из реальности, вопреки своему обыкновению, не выпадал.              Наградой было только чувство превосходства. Больше Альбер ничего предложить не мог. Эдуар не принимал даже ее. Слишком уж сосредоточенным был взгляд. Серьезный, смышленый. Это выглядело так же дико, как на лице младенца.              Альбер осторожно стянул с него маску. Она предсказуемо выскользнула из ослабевших рук. На обнаженном исхудавшем лице не осталось ничего, кроме этих самых страшных глаз. Альберу впервые хотелось отвернуться из-за них, а не из-за всего остального. И вместе с тем он не мог даже отстраниться. Дыхание Эдуара ощущалось кожей. Горячее, как и почти всегда в последние месяцы. Альбер не хотел думать о причине. Даже усталость нравилась ему куда больше.              Альбер вообще-то ни о чем этом не хотел думать. Человек, ставший ему ближе и дороже всех, таял на глазах. Его организм убил яд, отказ от которого свел бы с ума через день. Выбор, конечно, трудный, но очевидный. Для них обоих. Эдуар будет продолжать губить себя, Альбер — способствовать этому до последнего вздоха.              Вот и все. Вот вам и новая жизнь. Будто колониальный воздух избавляет от зависимости, успокаивает боль и способствует росту недостающих костей, ну конечно.              Поддавшись инстинкту, Альбер дернулся, хватая Эдуара за щеки. Что было не так-то просто, учитывая, что и щек там почти не осталось. Но он постарался. Эдуар, недоумевая, вскинул бровь.              Альбер хотел сказать какую-нибудь глупость. Вроде тех, какие он бормотал у кровати Эдуара в госпитале. «Не умирай» или «Пообещай, что не оставишь меня». И то, и другое от Эдуара не зависело. Так что Альбер просто заставил его наклониться и прижался к пылающему лбу. Наверное, будь они танцорами на залитой светом софитов сцене, публика рукоплескала бы такому финальному аккорду. Если не говорить о столь неуклюжем вальсе, конечно. И еще этом несостоявшемся падении. Эдуар вполне мог податься в артисты балета, а Альбер, пожалуй, пока понаблюдает из зала.              В конце концов, Альберу действительно не с кем танцевать. Ну, кроме Эдуара. Если задуматься, партнеры из них вышли неплохие. Люди редко так быстро выучиваются друг друга чувствовать. Должно быть, совместная жизнь сказывалась.              Альбер даже не мог представить себя с кем-то другим. Вот так подойти, обнять кого-то, дышать в шею, хвататься за плечи. Приставьте на плечи Эдуара голову любого другого человека, и Альбер решительно откажется от подобного унижения. А Эдуар видел его в земле, грязного, полумертвого, да и потом… В общем, хуже некуда. Долго смущаться уже не получается.              Кожа у Эдуара была тонкая и гладкая. Альбер аккуратно погладил скулы. Взгляд Эдуара из недоумевающего стал удовлетворенным. Того и гляди, заурчал бы, как приласканный драный кот. Стоило бы его поблагодарить — не давали остатки гордости. За такую пытку еще благодарить! Эдуару совсем необязательно знать, что Альбер не отказался бы повторить. Потому что завтра у него будет болеть все тело, и это желание точно исчезнет. Вряд ли, конечно, навсегда… Но проблемы надо решать по мере их появления.              — М? — лаконично спросил Эдуар, словно заметив эту внутреннюю борьбу.       Альбер слабо покачал головой. Потом отстранился, быстро целуя Эдуара в лоб, и повернулся в сторону двери. Луиза, покачиваясь на мысках, наблюдала за ними с мечтательной улыбкой ребенка, затеявшего спор на два рожка мороженого.