Облачаясь в торжественное одеяние старшего адепта, которого требовало такое мероприятие, как день рождения Наследника школы Цанцюншань, угрюмо стоящий напротив зеркала Шэнь Цинцю жаждал его разбить.
Если бы это только помогло.
Сдержанно обувшись в белоснежные сапоги, которые, как и всё остальное, были украшены серебряной вышивкой, Шэнь Цинцю глянул на заправленную кровать соседа: Хэ Син находился в Шаньдуне, у себя дома; по словам Лю Цингэ, с ним что-то случилось, и Ван Иляну это известно. Лю Минъянь уже в школе поделилась, что её гэгэ ранил братца Син-Сина во время тренировки, — зная, как нервно друг переносит любые, даже самые ничтожные травмы, Шэнь Цинцю тогда лишь махнул рукой. Пусть отлёживается, время позволяет.
За новогодними праздниками следовала условная рабочая неделя, на которой все работали и учились вполсилы — многие адепты даже традиционно взяли в этот период полагающийся им отпуск, чтобы отдохнуть за раз три седмицы, поскольку тут же наступал и праздник Фонарей, влекущий ещё неделю каникул.
Однако те уже прошли, первый месяц весны сменился третьим — на дворе вовсю царствовала пора Пробуждения насекомых, а Хэ Син так и не вышел на учёбу, пусть и писал, что ему уже лучше и беспокоиться не о чем.
Прихватив с собой лёгкий плащ, беспокоящийся о нём Шэнь Цинцю в задумчивости вышел за дверь и постучался к Ся Фэй, которая должна была помочь ему убрать волосы, — но, войдя, он чуть не ляпнул: «Ты уже выздоровел?» На одном из обтянутых парчовыми тюфячками резных табуретов вместо привидевшегося ему Хэ Сина сидела супруга старейшины Цюндин, облачённая в соответствующие её статусу сине-пурпурные одежды.
— Приветствую благородную супругу, — поклонился он в ответ вставшей при его появлении бывшей бессмертной красавице, отметив про себя:
В отличие от лиц многих своих сестёр, её смазливое личико с модным макияжем представлялось не столько невинным или благонравным, сколько распутным.
«Для этой ничтожной честь снова встретиться с вами, молодой мастер Шэнь».
Снова?..
«Мы не были представлены, но встречались на пике Сяньшу этой осенью. Вы искали шимэй Ци».
Так это была она? Шэнь Цинцю вспомнил, когда Хэ Син осенью сбежал с урока истории и попросился вместе с Шэнь Цинцю на Сяньшу, супруга старейшины Цюндин из числа бывших бессмертных красавиц своим приходом здорово отвлекла на себя внимание Саният Илэ. Тогда он и не обратил на неё толком внимания, даже лица не запомнил, будучи занятым поиском Лю Цингэ, но сейчас её внешность казалась странной — одновременно привлекающей внимание своей блудливой красотой, но забывающейся тотчас после того, как отведёшь взгляд.
Исподволь разглядывая со спины причёску из множества переплетающихся петель и узлов, усеянных крупными золотыми шпильками, Шэнь Цзю только-только осознал необычность едва различимого под килограммами золота цвета волос, как его внимание отвлекла одна из множества шпилек, закреплённая сбоку слишком слабо и готовая вот-вот выпасть — чудесные голубые гортензии из тонкого стекла-люли, вот только приделанные к цветочной шапке золотые листья почему-то принадлежали орхидее. И как ювелир мог так ошибиться? Ещё и листья эти из золота — они ж стеклянный цветок только уродуют!
Не разобрав произнесённых для едва заметно нервничающей Ся Фэй слов, Шэнь Цинцю уже после не заставившего долго ждать ухода гостьи уточнил:
— Что-то случилось? — но его уверили:
«Ничего особенного. Сестрица Цзюань по моей просьбе рассказывала, что я смогу просить у своего мужа на правах бывшей ученицы Сяньшу. Адепткой я ведь так и не стала. Ну, и спрашивала, как дела у Хэ Сина — я ведь с ней через него близкое знакомство свела».
— А она сама?.. — уточнил севший напротив зеркала Шэнь Цзю, и Ся Фэй поняла его без дальнейших слов:
«Сестрица вышла замуж, будучи ученицей. Это случается не часто, но Госпожа-основательница тогда как раз носила под сердцем первенца и ей было не до чужих браков».
Тогда понятно.
И только Ся Фэй начала подрагивающими руками помогать ему с волосами, как Шэнь Цзю уже не мог толком вспомнить облика госпожи Цзюань: яркий модный макияж всё время отвлекал внимание от черт лица, равно как и сложносочинённая причёска, прячущая скучные мышасто-серые волосы.
Не самый частый цвет, но некрасивый. Наверное.
Хэ Сину не нравилось, он свои волосы красил в иссиня-чёрный. Говорил, у его старшего брата такие же были, пока в тюрьме не появилась проседь. Словно впервые от него это узнавшая Ся Фэй взглянула в отражение зеркала с удивлением.
«Разве Хэ-сюн красится».
— А ты не знала? — ничуть не меньше удивился Шэнь Цинцю, но увидев мотание головой в ответ и слова:
«Понятия не имела. Не думаю, что это многим известно, ты сам-то с чего так решил».
— У него на фронте корни отросли, — нахмурясь, припомнил Шэнь Цинцю. — Тогда обратил внимание.
И пока Ся Фэй задумчиво продолжила переплетать ему волосы в тонкие косицы, чтобы собрать их на затылке в причудливый узор серебряной нитью, Шэнь Цинцю уже с сомнением думал, а не привиделись ли ему те «отросшие корни» на солнце и верно ли он под килограммами золота цвет волос благородной супруги разобрал. Может, это шиньон неудачный? Ещё и шпилька такая безвкусная…
Нет, он не о том думает, не о шпильке нужно думать — он хоть форму её лица запомнил?
И телосложение… Она вообще полная была или худая?
Та-а-ак, нет, ну он же только что её видел! Только что, вот! Перед ним стояла! И отвода глаз наложено не было — на пике Цинцзин никому из посторонних, кроме горных лордов, нельзя творить заклинания. Нет, вспоминай: сверху точно был плотный синий дасюшэн, а под ним газовый жуцюнь, так что ноги чуть просвечивали и от них только и делаешь, что взгляд отводишь, и под жуцюнем полупрозрачная бледно-синяя блузка со столь глубоким вырезом, оголяющим всю верхнюю половину груди и плечи, что должно уличить замужнюю женщину в распутстве.
Шэнь Цинцю помнил одежду. Да, совершенно точно. Помнил макияж. Украшения — шпильку эту бракованную.
Так худая или полная?.. А глаза какого цвета?
Вот гуй, да как так-то?!
Ся Фэй смешливо щурилась, и, глядя на неё в отражении зеркала, Шэнь Цинцю спросил:
— Чего смеёшься?
«Пытаешься вспомнить, как выглядела Цзюань».
— Как ты поняла? — начал было поворачиваться Шэнь Цинцю, но придерживающая его волосы подруга усадила его как прежде и, добившись его взгляда на отражении, пояснила:
«Я тоже никак её запомнить не могу, а потом не узнаю, когда она переодевается. Так стыдно, не представляешь. Все на это жалуются. Наставница говорила, что сестрица Цзюань была одной из лучших учениц в отряде разведки, но приглянулась старейшине Цюндин, и тот воспользовался происходящим на Сяньшу, чтобы организовать поспешный брак, — но на таланте это не отразилось; сестрица Цзюань по сей день пику Сяньшу помогает, особенно когда дело касается пика Цюндин».
Осознав, что дело не в его невнимательности, Шэнь Цинцю и не заметил, как волосы оказались убраны, и, поблагодарив подругу, направился сквозь живущий своей жизнью коридор общаги, в которую после занятий возвращался народ — его устраиваемый верхушкой школы праздник не касался.
Обмывочная, как всегда, оказалась занята, судя по нервно стоящему в коридоре с полотенцем через плечо человеку, рассчитывавшему успеть туда первым; одна гоп-компания уже собралась в «самой шумной» по словам Цяо Мянь, комнате — ребят было видно за настежь открытой дверью, в которую постоянно то входили, то выходили, приветственно кивая Шэнь Цинцю и тарабаня бумагу с красками вперемешку с закусками; в последней по коридору комнате был потушен почти весь свет и занавешены окна, а на мельком увиденной кровати лежал вырубившийся прямо после занятий ученик, тогда как его сосед сидел за ширмой, склонившись над учебником в свете единственной свечи.
Ещё одна пользующаяся отсутствием горного лорда и старейшин компания, но уже из адептов, поголовно состоящая из самых отъявленных на Цинцзин фаталистов с жизненным принципом «Дважды не умирают», собралась в чайном домике, мимо которой проходил Шэнь Цинцю, и раскладывала настолку «Служебная карьера». Один из заметивших его адептов, с которым у него сложились хорошие отношения, махнул было, но его руку буквально опустили со словами:
«Он на Цюндин идёт, куда зовёшь».
Большую часть произнесённого в ответ Шэнь Цинцю не разобрал, кроме единственной оборванной фразы:
«…на его месте, чем видеть фальшиво-благородную физиономию Юэ Цинъюаня, похожую на маску мертвеца».
Не дав понять, что заметил эту реплику, чуть нахмурившийся Шэнь Цинцю продолжил путь на Цюндин и ярусом ниже прошёл мимо дружно поклонившейся колонны волочащих за собой ноги бледных и измождённых детей, которые из пышущих здоровьем и энергией новогодних кузнечиков превратились в еле-еле ползущих гусениц.
Ничуть не сострадая им, старший адепт предпочёл бы сейчас обязанности присутствовать на празднике очередную убойную тренировку.
День рождения Наследника школы Цанцюншань не то чтобы был особо знаменательным событием, но в связи со статусом Юэ Цинъюаня и тем, что он, как полагается, не отметил создание своего золотого ядра, торжество планировалось пышным. Должны будут присутствовать старшие адепты и старейшины всех пиков, некоторые юные герои из числа молодых бессмертных, наместник города, что располагался у хребта Тяньгун. Из высоких гостей ждали высшее чиновничество провинции и глав четырёх величайших школ с приближёнными. В общем, соберётся знатная толпа, и да, будь его воля, он бы на праздник не являлся вовсе, но кто ему эту самую волю даст?
Правильно, никто.
По пути на радужном мосту в голове Шэнь Цинцю в очередной раз крутилось то, что в новогодние праздники сказал Лю Цингэ: «Юэ Ци поступил в школу в пятнадцать».
Нет. Невозможно.
Шестнадцать! Ци-гэ никак не могло быть пятнадцать при поступлении — между ними разница в три с лишним года, Юэ Ци сбежал от работорговцев, когда сяо Цзю было двенадцать с половиной, и на набор того года в Цанцюншань уже никак не успевал! Что за бредни?!
Однако в личном деле, в которое Шэнь Цинцю специально залез, значилось, что Юэ Цинъюань младше своего реального возраста на год.
Зачем такое писать? Чтобы в школу поступить легче было? Ха-ха! Шэнь Цзю посмеётся в лицо тому, кто предположит подобное, ведь он догадывался: правда кроется в другом — в возрасте, с которого возможна продажа себя в рабство.
Те, кто ещё не потерял молочных зубов, не могут быть обращены в рабов — обращение детей младше десяти лет в рабство жестоко каралось. На бумаге.
Шен Цзю обратили в рабство в семь лет.
Юэ Ци — в десять с половиной.
Однако Юэ Ци уверил его, что уничтожил все бумаги на себя! Тогда зачем?! Какая ещё может быть причина? Думая об этом всю первую половину проходящего мимо его сознания праздника, Шэнь Цинцю едва замечал людей вокруг и очухивался, лишь когда к нему обращались прямо. Ему требовалось сосредоточиться и оставить все эти глупые мысли о Ци-гэ, о своём рабстве, о бумагах, которые он так и не нашёл, о сожжённом архиве, об убитых слугах дома Цю, о своей матери и о словах Ян Синми, который пенял ему на сходство с некой девой Инь!
Он не мог. Эти мысли, прерываемые редкими всполохами происходящего вокруг, жалили мозг изнутри роем ос, и набирающее обороты торжество лишь заставляло их впрыскивать яд, оставлять жала в местах укусов.
Шен Цзю, который последний раз задумывался о своей матери, когда плакал, утешаемый ласковыми касаниями Синь Янму, чувствовал, что эти мысли сводят его с ума. Он пытался сосредоточиться на реальности, но не мог: его присутствие на музыкальном выступлении было глупейшим времяпрепровождением из всего, что только можно придумать. Стараясь выбросить из головы все сомнения и страхи, Шэнь Цинцю пытался развлечь себя тем, что лениво и исподволь наблюдал за гостями, пока не нарвался взглядом на Лао Гунчжу. Того то ли тоже мало интересовала музыка, то ли он внимал ей и одновременно пялился на Шэнь Цзю, то ли их столкновение взглядами случайно вышло, но вот увиденные слова просто выморозили:
«Молодой мастер Шэнь, вы скучаете едва ли не больше Наследника школы».
Взгляд Шэнь Цинцю заледенел. Заправив прядь за ухо, отчего качнулась серьга, и потерев хрящик уха, так что некоторые из сидящих поблизости старших адептов и лордов обратили на него повышенное внимание, он не слишком-то вежливо бросил краткое:
— Отнюдь.
Лао Гунчжу не ответил. Лишь сощурился, продолжив пялиться прямо Шэнь Цинцю в глаза, порой принимаясь разглядывать его лицо, пока к нему, наверное, не обратился Юэ Цинъюань. Глухой осознал начало чужого диалога лишь на ответе Лао Гунчжу:
«Этот старик и не смел упрекать вас в невежестве, как вы могли такое подумать. Поистине, мелодия циня и сэ — это песнь двух любящих сердец. Я лишь по собственной грубости попенял молодому мастеру Шэню на его отстранённость — его умение скрывать свою убогость по сей день поражает воображение и заставляет забывать о ней вовсе».
Заставить себя притвориться, что слова о собственной «убогости» были им не замечены, оказалось сложнее, чем в прежние годы. Шэнь Цинцю сумел.
Глядя прямо перед собой в никуда и отделываясь краткими ответными репликами на прямые вопросы на протяжении всего дальнейшего праздника, Шэнь Цинцю исполнял обещание, которое дал прожигающему его затылок Ван Иляну: говорить на празднике как можно меньше. Он уже достаточно наговорил за начавшийся год — Цветочный дворец ещё не скоро простит оплеуху, которую он щедро отвесил их адептам в день праздника Фонарей.
Если говорить без околичностей, Шэнь Цинцю объявил им войну. Не намеренно — случайно. Честно!
Всё началось с того, что он неожиданно для самого себя получил от фронтовых товарищей приглашение отметить праздник в их компании в Цзиньляни. Над ответом он думал долго. Прежде всегда вежливо отказываясь от подобных приглашений, Шэнь Цзю хотел было и сейчас поступить так же, но Ся Фэй, при которой он распечатывал свиток, чуть нахмурила изящные брови, чем вызвала вопрос:
— А ты бы как поступила на моём месте?
«Если ты и правда хочешь знать моё мнение…», — задумчиво, но чётко произнесла Ся Фэй, сидя лицом к нему. Подумала.
«Я советую прийти на праздник».
— Почему? Объясни, если можешь, — мягко попросил Шэнь Цинцю, убрав в сторону книгу, которую прежде читал, в ответ на что Ся Фэй начала довольно образную речь, глядя на изучаемый им этико-экономический «Спор о соли и железе», откуда и привела цитату:
«Когда Ли Сы был дровосеком и учился, повозки, в которых разъезжала низкая и недостойная посредственность, катились рядом с его повозкой; когда же он взмахнул крыльями и взлетел высоко, поднялся, как дракон, стал скакать в разных направлениях, как быстроногий небесный скакун, опередил всех и обогнал вся, то взмахивал крыльями и парил на высоте Девятых Небес, — даже феникс не был ему товарищем, что же говорить о зверях и птицах вроде хромой овцы, ласточек и воробьев».
Улыбнувшись от не самой популярной и, он бы даже сказал — не безопасной на Цинцзин аллегории, Шэнь Цинцю напомнил:
— Ли Сы пользовался могуществом повелителя Поднебесной, управлял толпой, населяющей пространство между Небом, Землёй и четырьмя сторонами света; свита, следовавшая за ним, насчитывала сто колесниц, жалованье, которым он кормился, исчислялось десятью тысячами мер. Я не представлен императору. Мне столько людей неподвластно. И я не владею столь неслыханными сокровищами.
Ся Фэй спорить не стала, но и согласиться не смогла:
«Верно. Однако ты давно пользуешься расположением бессмертного мастера Вана, ныне уже лично общаешься с князьями; твоё жалование велико, равно как и твои владения, и богатства».
Хм-м… С этим не поспоришь — о точной сумме в золоте всех лежащих в его закромах сокровищ и «рыночной стоимости» частного жилья Шэнь Цзю даже не догадывался, хоть и осознавал, что цифра там внушительная.
Мельком глянув на пустующую половину комнаты Хэ Сина, Ся Фэй едва не взмолилась, изломила брови:
«Пожалуйста, Шэнь-сюн, будь осторожен. Ли Сы погубил себя тем, что пользовался почётом и имел вес, этим он положил конец своей жизни».
— Не говори так, — попросил Шэнь Цзю и успокаивающе взялся за хрупкую девичью кисть. Пусть фривольно, но больше в комнате никого не было, а Ся Фэй против не была. — Почёт мой невелик. Веса в обществе мало. Я не умру от того, что меня просто будут знать в лицо, — но Ся Фэй была непреклонна:
«Это тебе так кажется. Знаток писаний говорил: "Когда ласточки и воробьи удаляются от стрехи крыши, где находится гнездо, то у них есть забота — вдруг нападет ястреб или сокол; когда лягушки из мелкого пруда удаляются от своего жилья, то у них есть забота — вдруг поймает змея или крыса; что же говорить о том, кто то взмахивает крыльями, то парит в Небесах или плавает в морях четырёх стран света? Подстерегающая его беда непременно велика! Вот почему Ли Сы сломал себе крылья, а евнух Чжао утонул в пучине"».
— Фэй-мэй, — утешающе и настойчиво повторил он: — Со мной всё. Будет. Хорошо. Никакие крылья я себе не сломаю.
Он их ещё не отрастил.
Как Хань Фэй-цзы повторял за Шэнь-цзы: «Летящий дракон скрывается в облаках, ползущая змея прячется в тумане. Стоит же облакам рассеяться, а туману испариться, как дракон и змея уподобятся обыкновенному червяку или крылатому муравью, ибо они лишатся того, на что опираются». Даже тот туман, в котором Шэнь Цзю, будучи червяком, прятался, не делал из него дракона, уподабливая не знающей неба змее.
Убрав «Спор о соли и железе» подальше, чтобы не было больше дурных мыслей, он добавил:
— Я не могу бездействовать.
И как бы настойчиво лорд Ван ни требовал его сидеть тихо и не высовываться, Шэнь Цзю не желал прозябать в неизвестности и губительной «созерцательности». Если бы он всё время чего-то не добивался, не достиг бы своего положения, а прозябал в травяном шалаше с полом из стеблей пырея, как тот «герой», которому автор «Спора» противопоставлял Ли Сы.
Всё же:
— Если кому-то нечем прокормить близких внутри своего дома и нечем заслужить хвалу вне его, если кто-то пребывает в бедности и низком положении, но любит «обсуждать дела правления», то пусть даже он говорит о человеколюбии и справедливости — всё равно он не заслуживает ни внимания, ни уважения, — вынес Шэнь Цинцю свой вердикт и с пренебрежением добавил: — Такие люди — как лягушки в дождливый год: нельзя сказать, что они не квакают многоголосым хором, но в конце концов подыхают в канаве — только и всего.
Не позволяя Ся Фэй продолжить эту тему, он попросил:
— Поможешь собраться на праздник? В чём мне лучше пойти?
Ведь встретиться с ребятами ему искренне хотелось. После становления старшим адептом у Шэнь Цинцю стало значительно меньше свободного времени, и с прежними приятелями, особенно с фронтовыми товарищами, он практически разорвал отношения. Давняя ссора с Му Цинфаном, которую он не сумел вовремя исправить, предпринять хоть какие-то шаги к примирению, привела не только к тому, что дорога к поместью Акации для него заросла густой сорной травой, но и послужила практически полным разрывом отношений с пиком Цяньцао и целителями.
Прежние эксперименты.
Опыты на пациентах Му Цинфана.
«Кружок юных естествоиспытателей», который собрался вокруг него на войне для обсуждения демонов и различных лекарств.
Всё оказалось не позабыто, но заброшено. Порой, оглядываясь в прошлое, Шэнь Цинцю жалел об этом — фронт стал первым местом в его жизни, где он начал знакомиться с людьми, где завёл первых приятелей, где занимался тем, что ему интересно, и, каким бы страшным временем те три года ни были, они стали поистине лучшими в его жизни. Они стали завершением его отрочества.
Осталась лишь память и новые обязанности — а тут это письмо из прошлого. Как можно было отказаться? Позже Ся Фэй повторила:
«Тебе стоит пойти на праздник, но не забывай, многие после суда считают тебя заносчивым и бесстыжим. С тебя уже давно хотят сбить спесь, но сейчас им может предоставиться случай».
— Сбить. С меня. Спесь? — замедленно повторил Шэнь Цинцю.
Нет, он ожидал в свой адрес после устроенного представления слов о бесстыдности и развратности, но эпитет «заносчивый» оказался внезапен — только потому, что это его качество, кажется, должно было стать характеризующим ещё после прошлогоднего скандала с бывшим старшим адептом Аньдин.
Впрочем, людское мнение всегда искажало реальность. Вот и сейчас:
«Твоя манера поведения на суде и по жизни… Очень вызывающая. Поверь, мне со стороны видней. Есть те, кто считает, якобы суд должен был унять тебя, но твоё поведение во время исполнения наказания вызвало большой резонанс, который не утихал все новогодние праздники, вал обсуждений и слухов слышен до сих пор — в том числе о твоём неожиданно хронически плохом самочувствии во время суда».
А вот это уже не дело.
— Хорошо.
Отбросив за спину распущенные волосы, Шэнь Цинцю тогда повторил:
— Хорошо. Посмотрим, как у них получится сбить с меня спесь.
Заблаговременно предупредившей его Ся Фэй оставалось лишь взглянуть на него настороженно, позволив Шэнь Цинцю вскоре убедиться в истинности предостережения.
Цзяньлянь в качестве места встречи был выбран неспроста: достаточно крупный и богатый, он располагался на Центральной равнине, но не подчинялся Цветочному дворцу, находясь под юрисдикцией храма Чжаохуа. Для встречи заклинателей из разных школ это был идеальный вариант, поскольку прогулка по Лояну могла закончиться неудачным столкновением с адептами Цветочного дворца, который располагался прямо за стенами старой-новой столицы.
Из-за начала весны естественное накопление им энергии инь, к счастью или к сожалению, пошло на спад, и не желающий лишних трат Шэнь Цинцю решил сэкономить и переместился в пространстве с центрального школьного плато, чтобы потратить наименьшее количество духовной энергии. Зная, что заклинатели Центральной равнины отличались от южных коллег упором на защиту с воздуха, а потому окружали подзащитные города гигантскими защитными куполами, Шэнь Цзю добрался до предместья Цзиньляни с помощью заклинания сжатия тысячи ли, пешком миновал городские ворота, а нужный чайный дом, высотой в три этажа, с узорными стрехами и колоннами, где ими был снят зал с музыкантшами и танцовщицами, нашёл быстро.
Трепля в пальцах ленту для волос цвета шеи селезня, такую же насыщенно-изумрудную, с перламутровыми переливами благодаря павлиньей нити, он отбросил собранные в свободный низкий хвост волосы за спину. Будет он ещё нервничать — делать нечего. Подавальщица вела его на второй этаж, уже с лестницы были видны знакомые лица.
Опасаясь первых моментов встречи, Шэнь Цзю с облегчением выдохнул, когда, войдя в зал, оказался окружён начавшей потихоньку веселиться компанией знакомых, приятелей и добрых товарищей — прежде он и подумать не мог, что сможет отдыхать подобным образом, отдыхать как все нормальные, здоровые люди.
Кивнув в ответ на взмахи рук адептов Байчжань и дев Сяньшу, которые смешались с ребятами из иных школ, он сам в первую очередь подошёл к расставляющему по столам принесённый алкоголь Е Ши, который, кажется, так и продолжал торчать в районе прежнего северного фронта, разбирая оставшиеся там завалы и разыскивая пропавших за время военных действий заклинателей. С искренним теплом поздоровавшись, он увидел:
«Тебя не узнать».
— Прям-таки, — почти что не вздрогнув, принял Шэнь Цзю из мужских рук две бутыли и нашёл им место на столе. Повернулся. — Это я на новогодних отдохнул.
«Не-е-е. Это ты, молодой господинчик, решил окончательно сбросить маскировку. Да и выглядишь в кои-то веки здоровей некуда. Теперь хоть внешнее выражение внутреннему содержимому соответствует, а то на тебя прежде посмотришь и не знаешь — пнуть или поклониться».
Саркастично изогнувший бровь Шэнь Цзю, которому от подобного смешно было, не стал признаваться в своём лицедействе.
— Судьба невзлюбит — будешь в рванину кутаться, а лицо не спрячешь.
«Это верно… Лицо не спрячешь».
Косо на него поглядывающий Е Ши пригубил вина, в один момент как-то особо подленько заулыбался и, растягивая губы да щуря глаза, так что стало не видно пиявкой висящую родинку на веке, задрожал — заусмехался. Поздоровался с другими пришедшими, которые побаивались подойти ближе, косясь на Шэнь Цинцю, хотя со всеми ними он прежде из одного котла хлебал. Портить вечер себе и другим старший адепт Цинцзин не стал, кивнул первым, вынуждая подойти и с натянутыми улыбками полюбопытствовать, о чём разговор.
— Мне тоже интересно. Признавайся, чего смеёшься, — потребовал Шэнь Цинцю, на что Е Ши без окольностей заявил:
«Да задумался над твоими словами. Посмотрел — а у тебя появились щёки».
И, повернувшись к хорошо знакомым им обоим целительницам, возвестил:
«Гляньте только, девчонки, теперь кое-кого не унесёт порывом ветр…»
С достоинством, присущим старшему адепту, выдержав сей удар под дых, Шэнь Цинцю не сдержался в самом конце — ткнул этого придурка веером в затылок. Он и сам знал, что на его лице выросло то, чего там от рождения не бывало, — щёки. Выпуклые. Не сильно, но… Его лицо реально перестало быть треугольным. Отшутившись от присевших ребят, которые привлекли его внимание лёгкими взмахами рук, пеняя на прежнюю диету из «отменных порций воздуха», Шэнь Цзю всё же сорвался:
— Кухня Янчжоу ужасна.
«Да брось городить…»
Нет, серьёзно!
Выдохнувших и начавших посмеиваться над ним парней, которые спросили, каким ветром его в Янчжоу занесло, Шэнь Цзю культурно послал с их хиханьками да хаханьками, чем заслужил себе пару очков доверия, и пояснил:
— Я отдыхал в княжестве У на новогодних. Там считают, что рыбой нельзя наесться, и готовят рыбу в утке, — искренне жаловался он не понимающему всего драматизма ситуации Е Ши, который лишь потешался, усевшись наконец рядом с парнями, пока Шэнь Цинцю сел напротив, чтобы было удобней говорить и одновременно видеть практически весь зал.
На место рядышком скользнули целительницы, которым тут же начали подливать лёгкого вина. Прикрыв свою чарку, Шэнь Цинцю сам налил себе нектара из сушёных груш, который тут же стоял, но от подвинутых ближе закусок отказываться не стал, сказав Е Ши:
— Спасибо. Себе покрепче налей, это я тут в трезвенника играю. Вот, или начиняют карася свининой, — продолжил он жаловаться на диковинные для многих блюда. — Фаршируют мясные тефтели крабом, а рыбные шарики — говядиной. Создается впечатление, что с тобой делают то же самое, чтобы потом подать на стол великану.
Не набрать вес с учётом такого убойного питания было попросту невозможно, и даже если Шэнь Цзю ел немного, мог по калорийности и количеству протеина за раз съесть больше, чем прежде за день, — а Лю Цингэ усаживал его за стол или просто подсовывал тарелки под руку трижды в день. Изувер.
Пускай княжество У пребывало в состоянии затяжной войны, из которой только-только удалось вырваться, прибрежное расположение и активная торговля с корейским полуостровом позволяли им не так ужасно голодать, как жителям иных регионов Поднебесной.
Встреча, чем дальше, тем больше напоминавшая Шэнь Цзю молодёжную вечеринку, набирала обороты. Атмосфера была лёгкой, что позволяло расслабиться и получать удовольствие. Следующий праздник приходился на день рождения Лю Цингэ, а если говорить вернее — на праздник Драконьих лодок, пятого числа пятого месяца, поскольку предшествующий ему день Поминовения усопших, пусть и являлся выходным, к веселью не располагал, — а посему народ торопился навеселиться всласть.
К вину периодически меняющий компанию собеседников Шэнь Цзю не притрагивался: во-первых, на общем столе стоял бюджетный алкоголь с не самыми лучшими вкусовыми качествами, чтобы просто раскрепоститься и повеселиться, а во-вторых, помня недавние откровения с Лю Цингэ, не позволял себе настолько потерять самоконтроль в скоплении народа.
Ладно-ладно, порядок пунктов можно поменять. Нужно даже.
Шэнь Цзю ещё мог себе простить одиночные попойки, которые в худшем случае заканчивались столкновением с бакланом, мог позволить себе выпить с Лю Цингэ. Тот, если что, и язык за зубами удержит, и до дома доведёт, и пользоваться его состоянием не будет. Короче, не идеальный собутыльник, но тот самый непьющий «друг-таксист», который развозит всех после пьянки по домам.
Сейчас же он не собирался устраивать представление с собой в главной роли, а потому спокойно наслаждался праздником. Пусть градус веселья и рос сообразно выпитому на всех алкоголю, но заклинатели могли пить долго и много, хмелея, но не пьянея. Были игры, были танцы, кажется, музыка, много разговоров о делах и совершенно несерьёзных мелочах, о политике и экономике, семьях, общих знакомых, выросшей цене на жильё и зверских процентах ростовщиков, и, кажется, одна драка, закончившаяся блямбой под глазом. Впрочем, не отгорела и палочка благовоний, как та парочка уже смеялась над чьей-то шуткой вместе.
На Шэнь Цинцю порой слегка нервозно косились, кто-то даже побаивался подойти, кто-то при разговоре с ним был напряжён, особенно не сумевшие добиться особенных высот внешние адепты, но старший адепт Цинцзин старался вести себя настолько, насколько только мог, раскованно, так что постепенно его перестали чураться и бояться хотя бы столь явно.
Серебристое ханьфу с ненавязчивой вышивкой проплывающих фигурных облачков и тёмно-фиолетовым широким поясом, с единственной гагатовой подвеской и кисточкой под цвет ленты, чем-то напоминало унифицированную форму, которую он носил на фронте. Что-то подсказывало, подбери ему Ся Фэй более пафосный или хотя бы более пышно украшенный наряд, и взаимодействие выходило бы ещё хуже.
Короче, всё было хорошо, всё было просто прекрасно — народ развлекался, Шэнь Цзю замечательно проводил время, — пока не выяснилось, что бронь зала вышла и здесь хотели бы отдохнуть адепты Цветочного дворца.
Парень, который занимался организацией вечеринки и даже рассылал всем заранее рекламные буклеты с меню, которое подавали в этом чайном доме и в котором можно было выбрать что-то для себя, вроде как сумел договориться о том, чтобы их время продлили на пару часов, а заодно принесли ещё закусок, но полегче, а заодно чая, чтобы народ начал утихомириваться, и вроде как хозяйка чайной даже согласилась и ушла, но вскоре вернулась.
Вернулась хмурая и напряжённая, ведя за собой приличную группу адептов Цветочного дворца.
Оценившие расклад ребята, с которыми Шэнь Цзю как раз сидел, обсуждая вероятность Собрания Союза бессмертных этой осенью, сразу поняли, чем это грозит:
«Кажись, сейчас начнутся проблемы».
«…не хочу связываться даже…»
Шэнь Цзю сощурился: даже он понял, что народ начал потихоньку затихать.
Ситуация складывалась неоднозначная: пристально оглядывающихся по сторонам адептов Цветочного дворца было в два раза меньше, но все они оказались вооружены и отвратительно трезвы — в противовес их компания уже знатно приняла на душу и в большинстве своём состояла не из боевиков, а из целителей, травников, учёных-книжников и бывших тыловиков. Из отряда Байчжань, который был прикомандирован к их фронту, пришло меньше десяти человек; те, кто лечился у них или отдыхал между марш-бросками, были скорее проходящими личностями, пускай и достаточно неплохими знакомыми.
По итогу сейчас назревала порция унижений в их адрес с последующим продолжением испорченной концовки праздника на улице.
Благо они сражались на одной стороне, иначе погрома было бы не избежать, но боевые заклинатели Цветочного дворца, где специализировались на воинских науках, будучи эдакой «белой костью», явно считали их людьми второго сорта, о чём прямо и заявили, посоветовав свалить быстро, тогда их не пнут для ускорения под зад.
Покачивая в руках чарку с отваром из сушёных груш, оказавшийся замеченным Шэнь Цинцю холодно наблюдал, как одновременно, глядя на него, адепты Цветочного дворца что-то говорят друг другу, прикрывая рты ладонями, а ответственный за организацию праздника пытался убедить народ:
«Ребят, давайте продолжим на свежем воздухе. Проветримся».
А ведь он так хорошо отдыхал.
Чарка оказалась отставлена на стол. Тут же повернувшись на, должно быть, громкий стук в тишине, некоторые присутствующие со смесью разных эмоций наблюдали за тем, как старший адепт Цинцзин неторопливо поднялся из-за стола — кто-то вцепился ему в рукав! Скосив глаза, Шэнь Цинцю заметил, как ему мотают головой, прося успокоиться и проигнорировать происходящее.
— Не стоит, шимэй, — мягко попросил он целительницу с Цяньцао. — Сиди, отдыхай.
Её сосед пробормотал что-то вроде:
«Если Шэнь Цинцю сейчас расправит капюшон, как чёрная кобра, и укусит, я не удивлюсь. Давай-ка посидим молча».
— Верные слова, — подтвердил он чужие речи, показывая, что заметил их. — Но не волнуйтесь, кусаться я не буду. Так. Пошипеть хочу.
У присутствующих начали расширяться глаза: у кого в ожидании мордобоя, у кого в предчувствии проблем, у кого — веселухи.
Шэнь Цинцю не нравились заклинатели Цветочного дворца. Не все! Безусловно, не все — среди них были достойные представители, в достаточной мере уважаемые им люди, могущественные заклинатели, но без ближайшего рассмотрения Дворец Хуаньхуа в его глазах являлся золочёным мирком, полным фатов и дуралеев; выводок его адептов был безукоризненно одет в модные ханьфу и дасюшэны с узорной подкладкой, они разыгрывали роль богатых и пресыщенных людей, — в то время как богема заклинательских школ, которая собралась здесь сегодня, казалась их полной противоположностью.
— Господа, — обратился Шэнь Цинцю к незваным гостям и вышел на опустевшую середину зала. Неторопливые и скользящие шаги скрывались под доходящим до пола подолом.
Улыбка на его лице была совершенно неискренней, и заметили это все.
— Чем обязаны?
Привычный кинжал в рукаве уже был наготове — ударить им получится и быстрее, и безопасней, чем Сюя. Впрочем, можно и край веера ци напитать, результат будет схожим.
— Как видите, этот зал занят, — грациозно раскинул он руки, указывая на собравшихся и всё ещё не видя ответа. — Откуда подобная настойчивость?
Вперёд вышел один из адептов. Лицо его Шэнь Цинцю смутно припоминал — должно быть видел на суде или ещё где. Явно не на койке в лазарете, ибо:
«Мы с оружием в руках храбро бились, кто — в ста боях, кто — в нескольких десятках сражений; убивали демонов и упокаивали ходячих мертвецов, и у каждого были большие и малые заслуги. А вы все, отсиживавшиеся в лазаретах, обсуждавшие демонов в палатках и видевшие их лишь на картинках, держащие в руках лишь кисть и тушь и… сочинившие книжку, — считаете себя выше нас и не желаете уступать. Почему так случилось».
Сочинившие книжку, значит?
Вот как они заговорили… Занятно. Особенно с учётом того, сколь часто адепты Цветочного дворца оказывались на койке в
их лазарете.
Не считая нужным делать и шага в сторону, чтобы освободить путь «более достойным», Шэнь Цинцю коснулся веером губ. Это успокаивало. Отведя его в сторону и помня слова Ся Фэй, он чуть прикрыл веки и с деланой миролюбивостью спросил:
— Вы, почтенные, знаете, что такое охота?
Перед глазами зачастило многочисленное:
«Знаем».
Раскрыв веер с узором птиц в облаках и покачивая им, Шэнь Цинцю вновь спросил:
— Достаточно хорошо знаете?
Ему ответили:
«Знаем».
Тогда, опустив резко захлопнутый веер на ладонь и едва заметно приподняв подбородок, ничуть не боясь смотреть на толпящихся свысока, Шэнь Цинцю спесиво изогнул губы:
— Преследовать дикого зверя на охоте и даже загрызть его может собака, а вот чтобы обнаружить следы зверя и указать, где этот зверь залёг, нужен человек. Вы, — обвёл он сложенным веером каждого из напрягшихся незваных гостей, — можете лишь преследовать зверя, как собаки на охоте. Что же касается нас, то мы можем обнаружить следы, указать местоположение зверя и по заслугам равны людям на охоте.
«И посему нам — пир, а вам — кости под столом», — осталось повисшим в воздухе.
Последовавшее за его оскорблением нападение неожиданностью не оказалось. Шэнь Цинцю был слабее и гибче, он ещё не отвык от уличных разборок, тогда как противник привык сражаться если не честно и «по классике», то с иным контингентом врагов, которым чужда грязная хитрость. Что ж удивительного, что он полетел носом в пол, когда Шэнь Цинцю поднырнул ему под руку, бесцеремонно всадив острым локтем под рёбра и отбросив на накрытый стол. Девицы за ним подскочили!
Какая пьянка без драки?
Не говоря ничего более, продолживший бесстрастно обмахиваться веером Шэнь Цинцю под бесчисленными взглядами чуть было не присоединившейся к драчке толпы обратился к иным адептам Цветочного дворца, которые явно готовились вступиться за собрата, пояснил произошедшее:
— Пол слишком скользкий. Ваш шисюн поскользнулся, — и, обернувшись к застывшей с прижатыми к груди кулачками хозяйке, мягко попросил: — Проводите достопочтенных в другой зал и узнайте, требуется ли им помощь городского целителя или врачевателя. Этот зал мы оплачиваем ещё на два часа. Займитесь после нашего ухода досками, вдруг ещё кто упадёт. Нехорошо будет.
Развития ситуация не получила; адепты Цветочного дворца ушли, сверля его яростными взглядами. Заглохшие было поначалу разговоры вскоре оживились, и, несмотря на произошедший инцидент, который по пьяной лавочке вызвал больше смеха, чем обиды или ещё чего, праздник завершился навеселе. Только понуро сидящий и подпирающий голову Шэнь Цинцю, в чью честь поднимали заздравные тосты, признался несколько покоробленным адептам Байчжань, которым после услышанного оставалось лишь покачать головой:
— Ван Илян сдерёт с меня шкуру. И будет прав.
И верно, когда Шэнь Цинцю нехотя вернулся в школу, получил от лорда Вана сначала в лоб, а следом — по загривку. Оказалось, байку об «охотничьих собаках из Цветочной будки» уже травили во всей школе.
«Я тебя от общества изолирую».
— На каком основании? — бурчал Шэнь Цинцю, у которого внутри черепа гудело от силы ударов.
Пышущий злостью Ван Илян словно хотел в третий раз руки распустить, но, увидев, как от его резкого движения Шэнь Цзю голову в плечи рефлекторно втянул, сжался весь, лишь губы плотно сжал. Руку медленно опустил.
«Здоровье у тебя слабое. Сначала у Лю Цингэ заразился боязнью лечиться, теперь у Хэ Сина подхватил болтливость. Что дальше — увлечение флористикой или оральными ласками».
— А последнее — это вы о ком? — попытался он увести тему в сторону, да и на самом деле не понял, хотя во «флористе» быстро опознал Юэ Цинъюаня.
Откуда у него эта страсть к лотосам взялась только? Прежде Ци-гэ к ним совершенно равнодушен был, хотя водоёмы и реки его всегда гипнотизировали.
Попытавшийся проигнорировать его вопрос лорд Ван ответил лишь:
«Сам догадайся. Ты не со столь многими старшими адептами регулярно общаешься».
И, видя, как запунцовели щёки наследника, чей «слабый иммунитет» не помешал со второй попытки опознать Ци Цинци, на язвительно-стыдливый вопрос:
— Вам-то это откуда известно? — отмахнулся:
«У её любовника язык без костей, может, тем он ей и нравится. Да и на Сяньшу среди ароматных наперсниц подобное не редкость».
Тема как-то сама тогда сошла на нет, от новых попыток членовредительства Шэнь Цинцю благополучно сбежал, но от выволочки на собрании горных лордов, которое последовало на следующее же утро, это не спасло. Стоя в зале на коленях ещё до прихода горных лордов, Шэнь Цинцю поднял равнодушный взгляд на Главу школы, в чьих глазах раздражение смешалось с неясным отвращением и напряжением.
«Почтительных детей воспитывают батогами, — да тебя и те не исправят. Вот уж верно говорят, каков отец, таков и сын».
Чего-о-о?!
Такого Шэнь Цзю ещё в свой адрес не слышал! Ему, ошалевшему, словно клеймо на лоб поставили!
Он потрясённо молчал, даже глядя на подоспевшего следующим в зал и опустившегося рядом на корточки лорда Ваньцзянь, который, встретившись с ним взглядом, как-то обречённо уточнил у Ван Иляна:
«Ван-сюн, это же не то, о чём я думаю».
Однако добился лишь встречного вопроса:
«…равда очаровательный ребёнок. Ни дня без скандала».
Опустившийся на соседний трон лорд Аньдин, за чьей спиной испуганным сурикатом замер Шан Цинхуа, отчаянно яростно семафорил, всем своим видом показывая, насколько Шэнь Цинцю не соответствует своему «официальному» описанию, на что так и продолживший сидеть рядом с провинившимся лорд Ваньцзянь убито закрыл глаза ладонью. Кажется, он беззвучно плакал.
«И их поколению маяться… Как ты нашёл его».
На что старейшина Ван поднял палец вверх и не без неясно откуда взявшейся гордости возвестил:
«Я долго искал, но я нашёл».
Стоило ли говорить, какую знатную головомойку ему устроили, заставив приносить официальные извинения специально для этого прибывшему Лао Гунчжу. Щёки от унижения горели и бубнящий неискренние слова раскаяния Шэнь Цинцю стоял на коленях и даже не поднимал взгляда, недовольно глядя на чужие колени, пока не почувствовал, как что-то. Касается. Его.
Поясницы.
Едва не подскочив, но не удержав перекосившееся лицо с распахнувшимися глазами, Шэнь Цинцю чудом единым сдержался и лишь передёрнул плечами, рывком задрал голову, одновременно внимая обращённым к нему словам:
«Этот Хозяин Дворца принимает извинения молодого мастера Шэня, но просит того вспомнить мудрые слова: тот, кто зная границы своей деятельности, не приближается к опасностям, живёт долго. Тот же, кто идёт вперёд, не зная смирения, погибает», — тогда как иероглифы, чертимые на его спине чем-то склизким и опускающиеся просто до дрожи низко, доводили до него ту же самую мысль куда лаконичней:
Не
Болтай
Лишнего
И вот теперь отыгрывающий пай-мальчика Шэнь Цинцю сидел, скучал, старался не смотреть ни на ищущего его взгляда Лао Гунчжу, ни на Главу школы, который уже посоветовал Ван Иляну найти себе запасного наследника, если этот «скоропостижно закончится». Вместо этого он впервые после предательства Юэ Ци добровольно беседовал с ним.
Сегодня он не мог уйти от Юэ Цинъюаня, хлопнув за собой дверью.
Не мог оплевать его ядом.
Сегодня был его праздник, и Шэнь Цзю собирался им воспользоваться.
Уже когда пир подошёл к концу, а гости продолжали сидеть за остатками десерта, осоловев и находясь в том смутном состоянии пристойного опьянения, которое свойственно светским людям, Юэ Цинъюань захотел удалиться к себе за Сюаньсу, ведь завершающей частью праздника должен был стать его показательный бой с Богом Войны. Измаявшийся Шэнь Цинцю буквально напросился пойти с ним и, лишь вступив в Лотосовый флигель, мягко обратился к бредущему вдоль дремлющего пруда виновнику торжества.
— Ци-гэ, — впервые использовал он это обращение через семь лет после предательства. Вида того, как Юэ Цинъюань вздрогнул, но не бросился слюнявить лицо, было достаточно, чтобы понять:
Хоть какой-нибудь разговор у них да получится.
— У меня есть вопрос, — продолжил Шэнь Цзю и, глядя в удивлённые серо-синие глаза, спросил прямо: — Что ты помнишь о моей матери?
Лотосы на воде качнулись, от их стеблей начали расходиться мерные круги, — но Юэ Ци не изменился лицом. Не побледнел, не покраснел, глаза у него не забегали. Лишь с губ плавно стекло:
«Ты так неожиданно о ней заговорил, с чего вдруг. Я ведь ничего особенно не помню, сяо Цзю. Мне самому было всего три года, когда она пришла. Извини».
Шэнь Цинцю не стиснул зубы. Не принялся ругаться и не ушёл прочь. Он позволил назвать себя «сяо Цзю». Позволил прозвучать этому треклятому и бесполезному «извини».
Сегодня он был готов позволить Юэ Ци очень многое, чрезмерно многое, лишь бы тот ответил на его глодающие изнутри вопросы, подогреваемые окружающими, а не продолжал держать свой язык в заднице и молчать, как делал обычно.
— Ци-гэ, — насколько возможно мягко повторил он и, видя, как старший адепт Цюндин тает подобно мороженому на тропическом солнце, сделал несколько шагов вперёд вдоль бортика из лилового золота: — Ты помнишь дом? Помнишь свою маму? Она ведь любила тебя?
Наверняка любила — иначе бы не продала старших дочерей ради выживания сына. Шэнь Юань помнил, как Ци-гэ это рассказывал, а он тогда ужаснулся настолько, что запомнил на всю жизнь.
— Я не помню, любила ли меня моя мама, — задумчиво произнёс он, почему-то видя перед внутренним взором озарённое тёплым светом лампадки лицо госпожи Синь. — Я не помню лица своей мамы. Но, возможно, ты помнишь хоть что-то?
Тебе было шесть лет, когда она умерла. Ты не можешь не помнить ничего.
«Ты задался этим вопросом после встречи с Ян Синми».
Шэнь Цзю моргнул, глянул на умиротворённого Юэ Ци осмысленно.
Откуда он?..
Откуда ему известно?! О встрече! О теме разговора! Неужели Лю Цингэ растрепал? Нет. Невозможно!
— Да, — не стал ходить вокруг да около весь подобравшийся Шэнь Цзю, тем более что он и правда задался этим вопросом после той самой беседы.
Юэ Цинъюань перевёл взгляд на пруд, вновь легковесно и благостно улыбался, как делал теперь всегда. Выбешивал. Заставлял мечтать сломать ему нос, пока внезапно, словно дождавшись некоего момента, не произнёс:
«Жена Перебежчика — не лучшая тема для обсуждения. Нет ничего дурного в том, что ты о ней ничего не помнишь».
Заставив Шэнь Цзю напрячься от этих странных слов и тяжело вздохнув, Юэ Цинъюань взглянул было на лестницу на второй этаж, но не стал уходить от разговора. Вместо этого по-простому опустился на ковёр у самого края пруда, зажёг фонарики вокруг и, дождавшись, пока Шэнь Цзю опустится рядом, медленно начал:
«Когда я был маленьким, боялся на неё смотреть. Шен-саньжэнь… Была очень травмирована. У неё не было кожи на половине лица, кажется, не было носа и глаза, а может, мне со страха так чудилось, но у неё точно не было одной ноги. Вернее, ступни на ноге. Она не могла долго и далеко ходить. Город был в двух неделях от нашей деревни, но Шен-саньжэнь не могла без усталости даже за порог выйти».
— Поэтому не стала спасаться? — наконец понял Шен Цзю, почему они с Юэ Ци ушли из деревни одни. Тот подтвердил:
«Да. Она была слаба. Очень худа — ей не хватало части внутренностей, она, наверное, себя кое-как подлечила, поэтому продолжала жить. Сегодня мне кажется, что она жила только ради тебя».
— Она упоминала своего мужа? Или родственников? Семью, дом, школу? — ухватился Шен Цзю за увиденное, мечтая расспросить поподробней, хоть здесь, хоть сейчас!
Кажется, Юэ Ци хотел повторить свои излюбленные слова, вновь сказать «не помню», но, помолчав, он выдавил из себя:
«Она любила повторять: "Прежде я ему пеняла: «Во что ты опять ввязался?» — а в итоге сама нас погубила". Говорила, что пишет письмо не родственникам, потому что её семья тебя не примет».
— Почему? — заглядывал Шен Цзю Юэ Ци в глаза, но никак не мог поймать взгляд. — Почему не примет?
Почему она говорила только о своей семье — почему не упоминала семью мужа?
Ведь после брака женщина перестаёт быть частью родной семьи и становится частью семьи мужа!
Юэ Ци покачал головой.
«Я не знаю. Я просто не знаю или не помню, сяо Цзю, прости, я сам был ребёнком…»
Впервые Шен Цзю мог простить подобные слова. Впервые — потому что трёх-шестилетний ребёнок и правда едва ли задумывался о том, что, пусть даже и в его присутствии, обсуждают взрослые. Он мог не помнить разговоров. Но события! Картинки должны были остаться в памяти!!! Или Шен Цзю судит так, потому что сам лишён слуха и вся его память — лишь образы?..
— Если она считала, что родственники будут мне не рады, то кому она написала письмо? — не понимал он главного. — Куда мы должны были прийти?
Куда?!
Совсем плохо, совсем смутно, но Шэнь Цзю помнил, что в годы бродяжничества они всегда видели по правую руку от себя море. Они шли, куда-то бесконечно шли вдоль южного побережья Поднебесной, идя к неким близким его родной матери, до которых можно было дойти, если всегда шагать вдоль побережья.
И та именная печать — что на ней было написано, какой клан? Какое имя?
Тот разговор с Ян Синми выбил его из колеи. Заставил без конца думать лишь об одном, лишь о том, откуда же он родом, из какого он рода?! Он жил рабом, но не рождался им. И сейчас ему впервые, впервые в жизни сказали о том, что он на кого-то похож.
Глупость? Наивность? Стремление выдать желаемое за действительное? Пускай! Он так хотел знать…
— Если бы ты хоть однажды за все те разы, что навещал меня на Цинцзин, заговорил о чём-то важном, хоть раз сказал о моём прошлом нечто большее, чем «не помню», я бы этого вообще не спрашивал, — едва выдавил из себя Шэнь Цинцю, отодвигаясь от названного брата, в чьих глазах горечь рыбкой над гладью вод плеснулась, да тут же обратно нырнула. Как не было. — Публика жаждет демонстрации ваших талантов, — искорёженно улыбнулся он. — Не буду отвлекать дашисюна Юэ от подготовки.
За руку ухватили. Крепко. Жёстко.
И взгляд, которым его одарил Ци-гэ, был холодным, несмотря на благостную улыбку. Маска мертвеца…
«Посиди здесь, сяо Цзю. Я скоро приду».
Вот только едва за Юэ Цинъюанем закрылись двери, как подскочивший на ноги Шэнь Цинцю ломанулся следом. Сначала хотел сам пойти, но одумался. Сотворил заклинание и, пустив духовного орла вслед ушедшему, внутренним оком наблюдал, как он — он сам! Шэнь Цинцю! — аккуратно входит в одну из боковых дверец Дворца Павловний — резиденцию Главы школы. Поздней весною укрытые бесчисленными синими, голубыми и сиреневыми соцветиями, могучие деревья ныне стояли оголёнными исполинами. Зачем Юэ Ци туда направился? И почему в его облике?
В полумраке миновав лотосовый пруд, над чьей холодной и стеклянно-спокойной гладью возвышались бутоны, омрачившийся Шэнь Цинцю поднялся по лестнице флигеля. Толкнул первую же дверь — спальня. Обширная лаковая кровать с убранным пологом, краплёным золотом, толстый самаркандский ковёр на полу и бронзовое зеркало в полный рост. Вещи всюду раскиданы. Беспорядок.
Юэ Цинъюань вошёл достаточно скоро, притворил дверь. Лицо у него было напряжённым, а в руке лежал небольшой деревянный ларчик-цянькунь. Направленная в него ци дала понять, что открыть его может лишь узкий круг лиц. Что-то сверхсекретное?
Ларец вспыхнул! Какого?!
«Ты его никогда не видел в моих руках», — увидел слова Юэ Цинъюаня ошарашенный, но не показавший этого Шэнь Цинцю, как только сумел оторвать взгляд от пламени, что быстро затухло, пожрав артефакт.
Осталось лишь то, что в нём хранилось, — именная резная печать.
Юэ Цинъюань взял ослабевшую руку Шэнь Цзю и вложил холодный гладкий камень ему в ладонь. Сложно было сказать, как долго он добивался взгляда на себе, но, когда это произошло, признался:
«Я нашёл тех работорговцев, кому мы… продали себя. Совсем недавно, буквально перед самым Новым годом. Письмо, написанное твоей матерью кровью, они сожгли, но именную печать продали скупщикам, а те впоследствии разглядели получше и не решились перепродать её. Побоялись. Я выкупил печать без всяких бумаг. Можешь рассмотреть хорошенько, если хочешь… И забери. Она должна быть твоей».
Шэнь Цзю молча опустил взгляд, всё ещё вспоминая не-себя, входящего во Дворец Павловний. Покупка Юэ Ци была похожа на самую обычную именную печать: из прямоугольного мыльного камня, узкая, длиной с ладонь. По торцам она была украшена затейливым узором гор и морей: резьба была столь искусна, что можно было даже разглядеть каждое лесное дерево на склонах, их кроны, плодоносящие сливы возле усадьбы без окон или пенистые барашки на волнах с плакучими ивами у берега, где стоял шатёр с вышитыми на нём тополями.
Потрёпанная, засаленная и полинялая грязно-розовая лента вместо шнурка крепилась в сквозном отверстии прямо посередине, чтобы цеплять печать на пояс, — очень-очень похожая на нагрудные ленты, которые украшают форму бессмертных красавиц… Если даже не она.
А ещё печать была двусторонней.
С той стороны, где на стенках выгравировали юго-восточное море, иероглифы были объёмные, так что при оттиске киноварной пастой изображение получалось красным на белом фоне и в красной рамке. Выполненные в современной манере иероглифы имени Шен-саньжэнь были одинаковыми — они оба начертались как родная фамилия Шен Цзю и читались…
«Чжань, Цзянь, Дань, как она себя только не называла… Шен — на манер древних текстов».
«Дева "Затяжных дождей"…»
«У нас в войске её прозвали Инь-Инь».
Шен Инь.
С другой стороны, где гравер высек величественные горные пики, присущие северо-западным регионам, было наоборот — углублённые иероглифы, изображённые в традиционном циньском стиле чжуань, какие использовались у знати. Оттиск должен был получиться белым на красном фоне.
Он подтверждал принадлежность владелицы клану Ли.
Неудивительно, что скупщики краденного побоялись реализовывать вещь, где значилась императорская фамилия. О таком узнают — головы не сносить. И стесать нельзя — это всё равно что проявить неуважение к Сыну Неба.
Вспоминая, каким семьям было даровано право носить фамилию правящего рода, Шэнь Цзю воскресил в памяти имя лишь одного человека, имеющего достаточно заслуг перед императором и ныне правящего на северо-западе. Не веря догадке, спросил:
— Почему ты уверен, что это печать моей матери? — на что Юэ Ци наполовину словами, наполовину жестами, от которых сяо Цзю уже почти отвык, ответил:
«Я хорошо помню печать. Я смотрел на неё по нескольку раз на дню с шести лет до одиннадцати, со смерти Шен-саньжэнь и пока работорговцы её не отняли, когда нас поймали. Я подолгу рассматривал горы и море, поэтому помню и сливовые деревья, и ивы с тополями, и лента та же, что была прежде. Только прежде я не умел читать».
— А как же то письмо? Письмо, которое… — Шэнь Цзю не мог снова произнести слово «мама», а потому переиначил: — Которое писала Шен-саньжэнь.
Юэ Ци развёл руками. Сел напротив на край кровати и, отодвинув от себя небрежно сброшенные на покрывало вещи, произнёс:
«Я даже не знаю, что там было написано, но, когда работорговцы поймали нас, они то письмо прочитали. Позже обсуждали между собой, якобы мы шли к родственникам в деревню, потому что наши с тобой родители умерли. Шен-саньжэнь ведь знала, что я не умею читать, — ей не было смысла писать письмо для меня, а передавать его тому, к кому мы шли, она не просила».
Вот как… Неужели тот «близкий» должен был по одной печати обо всём догадаться?
— Ты ведь знал, куда мы должны прийти, — впервые в жизни спросил он у опустившего глаза долу Юэ Ци. — К кому? Неужели Шен-саньжэнь тебе этого не говорила?
Юэ Цинъюань молчал.
Молчал, и молчал, и молчал на самый важный вопрос, а Шен Цзю не мог больше терпеть это молчание, не сейчас, не сейчас!!! Не в шаге от желанного ответа! К кому они должны были прийти, кто мог знать его мать, его родителей, кто?! Кто он?!
Сжимая в руке печать, так что жёсткие каменные рёбра впивались в ладонь, он, шатаясь, пошёл навстречу внимательно следящему предателю и, потрясая гладким камнем в руке, словно в детстве, когда хватался за обломки черепицы и кирпича, угрожая расправой, уверил:
— Я тебе клянусь, Юэ Цинъюань, если ты сейчас не откроешь рот, я размозжу тебе голову этой самой печатью.
В ответ лишь ненавистная тишина, тишина, тишина, плотно сжатые губы, рука взметнулась! Да ответь же ты!!!
«Янчжоу».
Занесённая рука остановилась.
«Она говорила, что мы должны прийти в Янчжоу. В клан Ян».
Рука безвольно опустилась. Клан Ян… Во всём Янчжоу есть только один клан Ян — клан Ян Синми. Но почему именно к нему?..
«Она сказала — идите вдоль побережья, чтобы море всегда было от вас по правую руку».
Верно…
«И через три-четыре месяца вы выйдите к перепутью рек, чьих противоположных берегов не видно, — там будет стоять город, обнесённый молодыми тополями и редкими старыми ивами».
Шен Цзю с трудом осознавал увиденное. В глазах мутилось. Он пошатнулся! Схватился за столбик кровати, упёрся в него спиной, затылком, медленно съехал на пол, едва что видя перед собой. Лю Цингэ рассказывал… рассказывал, что прежде, до прихода Ян Синми, Янчжоу веками был окружён ивовым частоколом, символизировавшим власть клана Лю — деревья росли столь близко, что переплелись корнями, стволами и ветвями столь плотно, что ни один пеший или конный не мог преодолеть их — но, когда к власти пришёл Ян Синми, чей фамильный иероглиф писался как «Тополь», было велено срубить ивы и посадить на их месте тополя.
— Почему ты молчал? Почему не рассказывал? — не понимал Шэнь Цзю, мотая головой и глядя в пустоту перед собой. — Почему ты не отдал мне печать, как нашёл? Где она была?
Где она на самом деле была всё это время, почему ты принёс её из жилища Главы школы?! Почему уничтожил сосуд, где печать хранили?..
Потянувший его за плечи и усадивший рядом на край кровати Юэ Цинъюань выглядел расстроенным. Он словно не понимал предъявленных ему претензий.
«Под каким предлогом. Здравствуй, сяо Цзю, ты же у меня как раз никогда не спрашивал о своих родителях, поэтому держи именную печать твоей мамы, которую ты не помнишь и от чьей фамилии отказался».
Очень смешно. Обхохочешься.
Да лучше бы он именно с этими словами пришёл, нежели с нескончаемыми попытками заговорить на никому не интересные темы о природе и погоде!
— Тогда зачем ты нашёл печать? — не понимал он. — Зачем искал её?
«Я не искал печать. Я искал документы на твоё имя, хотел тебе помочь, спасти от этого висящего над твоей головой рабства, а нашёл лишь печать. Решил выкупить».
Хотел помочь… Спасти.
Треклятые документы. Ладно. Хорошо. Пускай.
За эти слова, за подлинную или надуманную попытку выпутать его из рабства он на этот раз простит Юэ Ци. За призрак веры в то, что он… хотел спасти. За призрак, облачённый в ложь. Пускай.
Уже спокойней внимая словам Юэ Ци, он видел:
«Я перерисовывал иероглифы с печати по памяти. Сначала бездумно, позже, когда поступил в Цанцюншань и научился писать, — уже осознанно. Я думал, что позабыл их, запомнил неверно».
И Шэнь Цзю осознавал причину. Обе причины.
«В Поднебесной ведь не существует клана Шен. Семьи Шен. Нигде. Даже такой фамилии нет — это просто прозвище, псевдоним, которым называлась одна сомнительно известная в обществе женщина. Что же до второй фамилии, это и вовсе звучит безумно…»
— Это безумно, это фамилия императора, вот почему, — согласился Шэнь Цзю, которому за сегодня уже хватило характеристики его предполагаемого отца, незачем было узнавать ещё и общественное мнение о матери.
Откуда фамильный знак Ли может быть на именной печати бродячей заклинательницы — ведь членам правящего рода запрещено заниматься самосовершенствованием! Нет, вопрос должен ставиться не так: откуда этот иероглиф на именной печати его матери?..
«Я думал, что неверно прочитал, что тут написано не «слива», а «дерево» и «ребёнок» — что это не один сложный иероглиф, а два простых. Это больше похоже на правду».
Шен Цзю закрыл глаза ладонями. Они горели.
Голова тупо ныла с каждым увиденным словом. Это и правда было похоже на безумие — совершеннейшее. Императорская фамилия на именной печати его матери.
Вывод напрашивался следующий: нужно эту печать показать Ян Синми. Или уточнить у него сначала, была ли у той Инь-Инь, которой он так восхищался, именная печать и как она приблизительно выглядела. Или не спрашивать? Зачем ему это? Зачем ему знать о себе, своих родителях, нужно это ему? Куда подобные знания применить? Просто так? «Для общего развития»? Любопытство удовлетворить?
Шэнь Цзю чувствовал — чем дольше он размышляет над этим, тем меньше понимает и больше нервничает. Словно читая его мысли, Юэ Ци произнёс:
«Если ты хочешь направиться в Янчжоу, не советую. Я уверен, Ян Синми не захочет говорить о Перебежчике. Никто не захочет, поэтому даже не спрашивай о нём — тебе собственных проблем хватает».
— Что он натворил? — с подлинной усталостью от всего одномоментно свалившегося на голову спросил Шен Цзю. — Кем был этот Перебежчик?
Ведь Ян Синми сам говорил, что дева Инь была женой одного из самых доверенных ему людей. Иначе почему ещё им нужно было прийти именно к нему в Янчжоу? Невесело на него глядя, Юэ Ци объяснил весьма доходчиво:
«Если выразиться кратко: Перебежчик испортил жизнь всем, кому только можно было и нельзя, служил всем и предал всех, кого можно было и нельзя, всеми попользовался, взял от жизни всё, что плохо лежало, нажил огромное состояние и практически овладел княжеской властью, но, судя по всему, не дожидаясь официальной казни, ушёл в следующее перерождение».
Шен Цзю уже даже не анализировал увиденное, просто его запоминая и обещая разобраться с этим всем счастьем чуть позже. Когда перехочется спрятаться под кроватью от осознания подкравшегося, откуда не ждали, звездеца:
«Лао Гунчжу считал Перебежчика своим смертным врагом. Чжу Вэнь не отказался бы вспороть ему живот и повесить на собственных кишках. Ли Маочжэнь натравил бы на него собак и позволил загрызть живьём. Ян Синми сегодня самолично с удовольствием проломил бы ему череп».
Словно этого было мало, Юэ Ци добавил:
«Он даже на Ван Иляне нажился — и раз остался после этого жив, тот до одного момента ничего не заметил. И всё это не будучи заклинателем».
Потрясающе.
Правда.
Очень… интересная личность вырисовывается. Только вот познакомиться не тянет.
Ещё и эта Шен Инь.
Перевернув печать на сторону, где были высечены горы, он хмуро вгляделся в иероглиф фамилии Ли. Ван Илян будет «вне себя от счастья», если узнает о том, что его наследник, возможно, мог носить подобную фамилию. Ей-богу, он харкнёт кровью! На радостях.
Молча продолжив медленно и пристально разглядывать именную печать, он повернул её и на одном из торцов сбоку увидел надпись. Она была сделана криво, подручным инструментом и уродовала мыльный камень, но Шен Цзю взволновало не это. Слова:
Рабы всесильного желанья,
Соединивши кровь и страсть,
Судьбу дитя презрев в лобзаньях,
Мы не желали прозревать.
Что это значит?
Судьбу дитя… Рабы желанья. Какого желанья, любовного? По всему выходит, что так. И какой из этого напрашивается вывод?
— Эта надпись здесь уже была?
Юэ Ци кивнул.
«Я не знал в детстве, что на ней написано, но помню как Шен-саньжэнь вырезала её маминым ножом для готовки. Она ругала меня, потому что я вечно лез ей под руку, и она боялась, что нож соскочит и меня поранит».
И вряд ли хотела, чтобы кто-то видел подобные слова.
Презрев судьбу дитя…
Зачем беременная женщина потащилась на болота за демоном, лекарство из плоти которого могло избавить нерождённого ребёнка от глухоты? Откуда она знала, что он родится без слуха? Соединивши кровь и страсть…
Утомившийся стоять рядом без движения и обязанный присутствовать на празднике Юэ Цинъюань аккуратно покинул покои с Сюаньсу, оставляя его в одиночестве.
Продолжая рассматривать иероглиф, осознавший одну деталь Шэнь Цинцю прищурился. Перевернул печать. Убедился в верности своей догадки и, почесав лоб, задумался ещё глубже, хотя куда уж: со стороны, где было выгравировано «Шен Инь», мыльный камень имел старые, въевшиеся следы киноварной пасты, которой и ставят оттиск на печати, и от использования печатка побурела; со стороны, где значилась фамилия Ли, камень оставался светло-серым.
Этой стороной печати никогда не пользовались.
Ни разу. Она была скорее… знаком принадлежности к клану.
Соединивши кровь и страсть, судьбу дитя презрев в лобзаньях… Каким образом близость может навредить ребёнку? Близость в браке нормальна. Страсть нормальна. Желание поощряется, а не карается — это же брак. Или?..
Или не было брака?
Но Ян Синми ведь говорил!.. А кто сказал, что Шен Инь родила ребёнка от своего мужа? А кто сказал, что тот ломанулся за ней следом из лучших чувств? А кто вообще сказал, что на болотах погиб муж Шен Инь или, наоборот, отец Шен Цзю? Или какая…
Какую его отец носил фамилию — вот что ещё интересно.
Откуда он вообще? Из какого клана? Кем он был? Как так получилось, что его спасла восьмилетняя девочка и с чего вдруг он моментально объявил её своей невестой? И почему женился на ней лишь в шестнадцать лет, а не в тринадцать, когда наступает брачный возраст, или хотя бы не в пятнадцать, после совершеннолетия?
Очень-очень медленно именная печать была убрана в карман рукава. Глубоко вдыхая, Шэнь Цинцю поднялся на ноги. Встряхнулся! Гадать нужно на панцирях черепах или тысячелистнике, а не вот так сидеть и строить догадки из ничего. Праздник ещё не закончился — он обязан присутствовать во время боя легендарного меча Сюаньсу с Богом Войны, хотя ничто не отменяет того факта, что бой уже мог и закончиться. Нужно поскорей вернуться.
Вот только вернуться не вышло — пол дрогнул! Ещё раз! И снова! Всё стихло… Шэнь Цинцю быстрым шагом направился к дверям, вылетел к лестнице, перегнулся через балюстраду! И едва не уронил челюсть.
Вонзив друг в друга клинки, впавшие в искажения ци Лю Цингэ и Юэ Цинъюань синхронно задрали к нему головы. Какого?!..
Мать, мать, мать вашу, убийство в прямом эфире!!!
