Беззвучный режим

      Зло трещали дрова в камине. — Ты кукушка, И Чжили, — негромко озвучил Ван Илян то, что уже многие годы хотел сказать. — Тебе не кажется, что пора бы прекратить винить Пань-эра в том уходе? Ему было пять лет, это просто!..       «Смешно», — хотел сказать Ван Илян, но, увидев поднявшиеся брови потрясённо улыбающейся И Чжили, умолк. — Ты рассудка лишился, Ван Илян? — раздался вопрос в тишине. — Или, может, я в твоих глазах внезапно разум утратила? Я тебе кто? Дура малолетняя?       Что она несёт? — А теперь он спит? — словно издеваясь, уточнила она. — Нет ещё, — хмуро ответил Ван Илян, который лишь ощущал, что Пань-эр сидит на кровати.       Пришлось действовать жёстко. Раздался приглушённый и тяжёлый стук свалившегося на матрас тела. — Теперь спит, — констатировал Ван Илян, сам предпочётший без лишних ушей и тем более Ци Паня обсудить с подругой давным-давно накипевшую проблему, но та явно с не меньшим желанием хотела задать ему свои вопросы: — Раз спит, тогда ответь мне. Ты! Ты, знающий меня почти всю мою жизнь, ты с твоим умом считал, что я всё ещё злюсь на подброшенного вами кукушонка, или что ты там и вы все надумали из-за того случая? Серьёзно?       И, всплеснув руками, неверяще покачала головой, бормоча под нос: «Прекрасно, я общалась с этими людьми, а они думали, что у меня началось старческое слабоумие», — чтобы внезапно затыкать себя в грудь и зашипеть: — Да тот его уход к моим чувствам по отношению к Ци Паню никакого отношения не имеет! Да, я злилась на него! Да! Поначалу! Да, я его убить была готова, но!.. Гуй бы вас всех побрал…       Будучи не в силах поверить, она жадно глотнула воздух ртом. Упёрла руки в боки, но тут же коснулась пальцами одной лба. — Вот вроде все взрослые люди, знаем друг друга гуй знает сколько, а внезапно выясняется, что… Хах! — и вновь обратилась к Ван Иляну: — С чего вы все так решили? — А как ещё твое поведение сейчас хотя бы понимать? — задал логичный вопрос Ван Илян, в чьих глазах И Чжили только что строила из себя несправедливо обиженную, но та, нервно рассмеявшись, ответила: — А что я сейчас делала? Давай-ка вспомним. Я молча поприветствовала старейшину Ци, спросила у него, действительно ли он хочет прийти, уточнила почему и, разрешив поприсутствовать у нас на ужине, попросила тебя оставить ему вечер свободным.       Начав наступать на Ван Иляна, она начала чеканить: — Так какое из этих моих действий дало повод считать меня дурой? — Видно же, что ты на него обижаешься, — но И Чжили даже договорить ему не дала: — Я похожа на ополоумевшую, чтобы обижаться на бывшего пятилетним ребёнком… Так вот что ты обо мне думаешь! Да не уйди он сам, его бы в мешок закинули и выкрали, так какая разница?! Какая?! Ему сто пятнадцать сегодня, больше века прошло, так что, я похожа на безумицу?! — Так скажи ему это! — не выдержал в конце концов Ван Илян, когда раздался крик в ответ: — Что сказать?!       Твою ж… — Что ты прикажешь мне ему сказать? — внезапно перешла на сдавленный шёпот И Чжили, тыча дрожащим пальцем в сторону пристройки. В глазах у неё начали собираться слёзы, губы задрожали. — Это он тебе сказал про «разлюбила»? Он считает, что в детстве я его любила, а потом разлюбила из-за сотворённого им? И ты хочешь, чтобы я сказала ему, что уже давным-давно не виню в этом? — Да… — Нет, — покачала И Чжили головой. — Не скажу. Никогда. Это будет ложью, а на её последствия я не готова. — Да почему же? — не был способен Ван Илян понять то ли женскую тупость, то ли непробиваемое упрямство И Чжили. — Да потому что я не думала, что именно тот случай заставил его отлипнуть от моей семьи, я была уверена, что всё дело в той его драке с отцом и моих словах ему перед его переездом в Хотан, но если ты говоришь, что он считает не нас виноватыми, а себя — так даже лучше. Это уважительный предлог перестать быть вынужденной терпеть его и впредь. Да… Так даже лучше, пусть все думают, что я ни с того ни с сего ума лишилась, пусть…       Начавший терять нить диалога Ван Илян, которого покоробило на последних репликах, уверенно было произнёс: — В детстве ты же любила его. Так что изменилось?       И умолк.       Смотрящая в окно на полную луну И Чжили не открывала рта.       А, повернув голову к нему, взглянула с неясной смесью сострадания, раздражения и боли. Своей боли. — Любила? — с непривычной для него нерешительностью переспросил Ван Илян, чтобы услышать тихие и угрожающие слова: — А обязана была?       Как это, она же мать?..       Выставив руки вперёд в жесте капитуляции, Ван Илян предпочёл перейти к более конструктивному разговору: — Чжили, я не думаю, что ты лишилась ума… — Вот спасибо. — Но ты сама невольно дала повод, поскольку твои поступки не подпадают под определение нормальных. Скажи, когда всё началось, если не после потери Ци-шиди руки сто десять лет назад? — Всё началось сто шестнадцать лет назад, когда я забеременела.       Поняв, что их безумный диалог, где каждый говорит о своём, начало получаться выводить к чему-то внятному, Ван Илян продолжил: — Что дурного было в первой беременности? Не припомню, чтобы кто-то страдал. — Конечно не припомнишь! — всплеснула руками эта невыносимая порой женщина и указала в окно. — Всем весело было! Всех та ситуация смешила, а мне, я тебе скажу, было вот вообще не до смеха! Ни при родах, ни прежде, когда о моей беременности все вокруг узнали. — Ещё раз спрашиваю, что в ней дурного? — повторил свой вопрос Ван Илян.       Для него первая — и априори желанная — беременность подруги прошла стороной, потому что он был всей своей сутью поглощён сяо Лэ, что не мешало ему помнить ни того, что на второго ребёнка И Чжили сама подбивала мужа, ни её быстрого согласия на третьего. — Ну узнали все. Рано или поздно бы всё равно узнали, так смысл молчать?       Сделавшая шаг на него и пожирающая взглядом снизу вверх Госпожа-основательница Сяньшу клокочуще-ядовито продолжила: — А тебя не смутило то, что я «на радостях» сломала предполагаемому отцу руку, потому что больше меня наградить этим «счастьем» никто не мог при том, что я предохранялась! Всегда! Во все годы! — Соитие предполагает зачатие, — разумно опроверг Ван Илян, на что ему с нарочитым удивлением возразили: — Да ты что! Неужели? А ничего, что ты двадцать пять лет находишься в браке и что-то до сих пор не стал счастливым отцом? Или у вас с Саният не бывает забав тучки и дождика? Бывает, разумеется. Соитие есть, а зачатия нет — не бьётся. — Мы не планировали детей, — начал было он, когда хлопнувшая в ладоши И Чжили ухватилась за выскочившее слово: — Планировали! Вы не планировали детей! Какое прекрасное ты слово подобрал, ну так вот, вспомни, я от Июна детей на тот момент тоже не планировала.       Тяжело, яростно дыша, она, увлекаемая направившимся на веранду Ван Иляном, возмущалась на каждый свой шаг: — Я не планировала беременеть своим первым ребёнком, Илян, я этого всеми правдами и неправдами избегала. Мы с Июном почти сорок лет были любовниками, сорок! Я и не верила уже, что мы до свадьбы дойдём. У меня было столько мужчин до него, что я не могу сказать, в какую мой первый раз с ним входит сотню!!! И что-то никогда «соитие не приводило к зачатию». Знаешь, почему? Потому что в те годы я не хотела детей. Я. Не хотела. Детей. Я их не планировала, как делала это с младшими. Вот их я хотела, их я ждала, к ним я готовилась и их планировала.       Тыча Ван Иляну в грудь, она продолжила шипеть гремучей змеёй под шелест бамбука и садовой листвы: — Мне не были нужны дети в молодости, потому что я и без них счастлива была. Потому что моя жизнь и без них была полноценной. Потому что я всю жизнь, всю свою грёбаную жизнь доказывала нашему обществу, что предназначение женщины в этом мире не ограничивается материнством!       И, всплеснув руками, приподняла воздушный подол жуцюня, скользнув, словно в танце. — В доме отца мне говорили: «Главное в жизни — дети! Именно в них заключается женское счастье». Когда я отвечала, что не хочу детей, все считали своим долгом наставить меня на путь истинный словами: «Ты просто ещё молодая, одумаешься!». Или: «Вот подожди, все знакомые, соседки да подружки родят — и тебе захочется». Все как один твердили: «Ты ещё вырастешь, через пару лет у тебя на руках будет славный карапуз и ты станешь счастлива». А я не понимала, почему должна испытать счастье от порождения на свет нового человека? Почему я не могу быть счастлива сама?       Нервно рассмеявшись, она отбросила подол, чтобы повернуться лицом к опустившемуся в кресло Ван Иляну и продолжить судорожным шёпотом: — И я была счастлива. Я была счастлива в молодости, какой бы грязной она ни была! Я обожала праздники, кутежи, пиры и пикники, я была счастлива в основанной мною школе, я была счастлива своим делом, ночными охотами, наставничеством, заклинательством! У меня была полноценная жизнь!       Со всем возможным ядом она поставила первую точку: — Пока в один прекрасный, замечательный день я не приболела, а мне на Цяньцао не сказали: «У вас не отравление, Госпожа-основательница, вы ждёте ребёночка». Ребёночка!..       И, положив руки на живот, нездорово рассмеялась. Взгляд её в лучах луны отдавал безумием и неверием. — Я тогда сказала адептке Цяньцао, сказала шёпотом: «Я не хочу ребёнка», — а на меня выпучили глаза. «Как так? Как, не хотите?» — а я не знала, что и ответить. Просто. Не хочу. Зачем он мне нужен? Он мне не нужен. Я так и сказала. Лучше бы молчала.       Лучше бы… И сейчас молчала.       Начав мерять шагами веранду, она исступлённо продолжила выплескивать накипевшее, словно жар в котле её сердца стал невыносим и крышка слетела: — Все вокруг начали взывать к моей совести! Все порицали! Твердили, мол, как так, ведь внутри меня уже живёт маленький человечек, я стану убийцей ни в чём не повинного малыша! Убийцей собственного ребёнка!.. Я хотела уйти, а мне даже уйти не дали, говорили принести успокоительное, что я просто разнервничалась, пытались меня успокоить, хотя я была спокойна и начала нервничать от происходящего вокруг! Мне говорили, что убийство собственного ребёнка — это грех, это опустошит моё тело и душу! Спрашивали, как я дальше жить буду? Я ведь каждый день буду изводить себя, представлять, каким мог бы стать мой малыш, на кого бы он был похож, как бы ходил, улыбался, обнимал меня, произносил слово «мама»! Я не знаю, как ушла оттуда…       Задыхаясь от сбивчивого потока, замершая посреди сада, куда успела выбежать, И Чжили опустила руки, и те повисли плетьми. В мёртвом свете луны её силуэт казался призрачным. — Наверное, я могла изгнать плод из чрева. Могла пойти к знахарке, могла направить инь-ци внутрь себя и изничтожить жизнь, но ко мне ворвался Июн! Он был так счастлив, он смеялся, целовал меня, кружил на руках, а у меня кружилась голова, и в тот миг мне казалось, что всё у нас будет замечательно! Главное, чтобы Июн не узнал… не узнал о ребёнке, а он прошептал мне на ухо: «Как назовём?» Ему уже всё рассказали.       И в тот миг Ван осознал: он не хочет знать, что думает И Чжили о случившемся.       Потому что осознавал, рано или поздно их жизнь до брака должна была привести либо к этому финалу, либо к худшему. Потому что сорок лет жить в блуде — это слишком. Потому что Ци-шиди любил её страстно и готов был даже на тот блуд, но и он не мог терпеть, когда ему с каждым годом всё чаще пеняли на потерю репутации и сношения с потаскухой, что вертит им, как сопливым щенком.       Потому что он знал, насколько счастлив был его друг, когда узнал о первой беременности кажущейся тогда не более чем растерянной И Чжили, как любил всех своих детей, всех до единого, и навязываемое сейчас откровение их матери отзывалось… болью.       И желанием получить ответ: как же так случилось, что вино из волшебных цветов Материнского сердца ошиблось… Хотя это вопрос не к И Чжили. И даже не к Ци-шиди, который тем вином угощал свою любовь в ночь зачатия первенца.       Кому же задать столь интимный вопрос? О, Ван Илян подумает позже, а пока: — Я снова пошла на Цяньцао, чтобы узнать, почему всё рассказали лорду Байчжань, а на меня выкатили глаза. «Так он ведь отец!» — а им откуда знать было?! Мне твердили: «Он же вас одну любит! Он же на вас жениться хочет, а вы его без наследника оставить готовы?!» Да я за него замуж не хотела! Не после случившегося! А мне сказали: «Если вы любите друг друга, как же вы можете убить своего ребёнка? Вы же понимаете, что потом любви не будет!»       И шёпотом добавила: — Ребёнок для родителей — это священный дар, нет ничего более дорогого и ценного. Только наши дети любят нас просто так, дарят своё тепло и ласку.       Застыв на крыльце спиной к нему, она с сожалением произнесла: — Я не смогла больше обсуждать с окружающими аборт — не после услышанного. Я думала, всё утрясётся, мало ли случится выкидыш на ночной охоте, всякое бывает, а если нет, сделаю аборт тайно и скажу, что потеряла ребёнка, а сама всё никак не решалась избавиться от плода. Меня продолжали запугивать: «Не трусьте! Убийство собственного ребёнка в утробе — это негодяйство, это безбожие, Небо навсегда отвернётся от вас!» Повторяли: «Если дети рождаются — слава Небесам, значит, они нужны!» Нужны кому?..       Словно пересказывая свой ночной кошмар, твердила заполошно: — Я кричала, что я могу распоряжаться своим телом, но у меня с участливым и строгим видом спрашивали, обступив толпой: «А почему вы уверены, что это полностью ваше тело? Вы уверены, что именно у этой части вашего тела такой же пол, как и у всего остального вашего тела? Где вы видели части тела со своими руками и ногами, головой? Так вы уверены, что это ваше тело? Не является ли случайно это телом какого-то другого человека, хотя оно и расположено внутри вас? Так какое право вы имеете распоряжаться чужой жизнью?»       Ван Илян протёр лицо и отвернулся. Чем дальше, тем!.. Он не знал. Просто не знал, как к этому относиться: он всегда с лёгкостью отнимал жизни, но редко когда задумывался о том, как те приходят в этот мир. — Когда я успокаивалась, мне клали руки на ещё плоский живот и говорили: «Он уже с вами, просто вы его пока не видите. У него уже есть ручки и ножки, глазки, ротик. Подумайте лучше, какое молочное имя вы дадите ему».       Да. Это он слышал. Ван Илян помнил немногое, но сейчас в памяти начало всплывать, как все на Цанцюн уговаривали И Чжили: «Чем этот нерожденный малыш не заслужил увидеть этот мир?!» «Вот увидите, вы родите и жизни без крохи представлять не будете!» «Все временные трудности в жизни решаемы, а вот ребёнка уже не вернуть». «Да, малыш потребует внимания, чем-то придётся пожертвовать. Но ведь не ценой жизни человека!» «Вот я смотрю на своих девятерых выросших детей — а у меня уже пятнадцать внуков — и понимаю, что, если бы кого-то из них не было, моя семья была бы неполноценной, неполной».       Но И Чжили явно наслушалась больше: — Я всё тянула, и тянула, и тянула что со свадьбой, что с избавлением от ребёнка, но меня тогда по уши нагрузили работой в школе, случился аврал, стало не до ночных охот, плодогонных средств на Сяньшу не нашлось, хотя я была уверена, что они были, а идти на Цяньцао за этим… Я не могла. Живот рос и рос, просто живот, у меня не было никакого предчувствия рождения своего малыша! У меня просто рос живот, словно огромная опухоль. А потом… Я его почувствовала. Меня рвало, а в этой опухоли что-то пиналось, отбивало мне внутренности, не давало ни спать, ни есть. И ни о каком избавлении от него уже и речи не шло. Я начала с трудом вставать с постели, ноги опухли, меня разнесло попросту.       Не в силах остановиться, сосредоточиться и объяснить всё внятно, она скакала в повествовании, словно цикада: — О моей беременности узнали все в школе! Да что там! Даже за её пределами! Все начали торопить нас со свадьбой, прохода не давали, Июн от меня ни на шаг не отходил, не пойми с чего уверился, что я того ребёнка хочу, словно я цветов Материнского сердца наелась, измором взял попросту, словно осаждённый город, в котором припасов не осталось, — а у меня правда не осталось никаких моральных сил это терпеть. Я не могла больше… Зачем он сделал это?.. — и, захватав воздух ртом, всхлипнула. — Я говорила ему… говорила, у меня было столько мужчин, сколько звёзд на небе. Ему было плевать. Я говорила, ты мужчина, тебе простят блудодейство! Ему было плевать. — Брак мог помочь тебе самой, и он это знал, — негромко произнёс слышащий всё больше несостыковок в известных ему версиях Ван Илян.       Наполнив чашу журчащей водой и встав, он подал её подруге. Та, захлёбываясь и икая, выпила воду до дна. Прошептала, поникшая: — Я знаю. Он и спас меня. Я не хотела, чтобы он из-за меня пострадал, а брак со мной загадил ему всю репутацию, всё доброе имя!.. — Ему было плевать.       Ван Илян знал это точно. Ци-шиди не раз спрашивал у него, как можно помочь И Чжили обелить её имя, но единственное, что той могло помочь, — это замужество. Ван Илян во всех подробностях знал эту историю с другой стороны, знал, что Ци Июну брак с И Чжили принёс позор даже больший, чем блуд с ней, но их брак хотя бы прекратил чужие пересуды. Лорд Байчжань был готов заплатить эту цену, потому что и не подозревал о том, что сейчас, к своему шоку, выслушивал Ван Илян. Он был готов ради неё лишиться незапятнанной репутации. Уважения, которое в их мире значило слишком многое.       И Чжили сполна ощутила это на себе. — Меня порицали за внебрачную связь с лордом Байчжань. Долго. За то, что сбила его с праведного пути, бросила в пучину разврата, да как я — потаскуха, которую валяли по простыням все кому не лень, которая сама раздвигала ноги и только рада была бы, если бы на меня сверху вскочили, — как я могла близко подойти к тому, чья репутация белоснежна?! На чьём имени нет ни пятнышка, кто всегда следовал пути праведности, справедливости и долга? К тому, кто сам ко мне шёл, ещё будучи человеком, кто сам меня добивался, кто мне жизнь спас! — надломился её голос. — Кто в моих глазах был идеалом мужчины…       И, жадно захватав воздух ртом, просипела: — Я понимала, общество отвергает меня. За всё. За каждое моё решение, за каждый мой осознанный выбор. Общество отгораживалось от меня, отворачивалось, плевало в спину, — мне было плевать в ответ! Я была готова заплатить эту цену! Думала, что готова… такая глупая.       И схватилась трясущимися кулачками за его дасюшэн, задрожав, когда подошедший Ван Илян со вздохом прижал её, непрерывно плачущую и такую хрупкую в этот момент, к себе.       Тяжело, когда самые сильные люди плачут. Невыносимо. — Ну, тише…       Что же за день такой, все плачут и всех успокаивать надо… Словно он в этом деле лучший — нашли же кому душу изливать. — Сейчас-то ты чего слёзы льёшь? — насколько возможно мягко произнёс Ван Илян. — Того и гляди, растаешь в солёных потоках. — Невозможно идти против всего общества, Илян, я пробовала… Невозможно! — повторяла И Чжили, которую то общество пережевало и выплюнуло. — И меня общество отторгало всё больше. И больше. И больше. Общество отдалялось от меня, но продолжало, скрипя зубами, принимать, поливало грязью и вытирало о меня ноги; общество «простило» мне многое, даже отношения с мужчинами вне брака, но избавление от ребёнка лорда Байчжань оно бы мне не простило.       И едва различимо прошептала: — Общество поставило на мне крест, но оно разорвало бы меня на части и за внебрачного ребёнка! Тем более от лорда Байчжань, тем более готового на мне жениться! Я понимала, что устала. Что я устала тащить всё на своих плечах, что я не могу так больше жить, я не могу!.. — со всхлипами шептала она, пряча лицо у него в груди. — Когда от тебя отходят, словно от прокажённой, когда на тебя смотрят либо с похотью, либо с омерзением, когда ты за спиной не слышишь ничего, кроме слова «потаскуха» и «течная сука».       Успокаивающе гладящий её по дрожащей спине Ван Илян — знающий обо всех взлётах и падениях Бессмертной Красавицы ещё с тех времён, когда та была смертной, великолепно помнящий, каково ей было в последние годы перед присоединением школы Сяньшу к Цанцюншань, прилагавший все силы, чтобы облегчить её участь, — мог сказать лишь одно: когда живёшь в обществе, ты обязан соблюдать его правила и постулаты.       У тебя нет выбора.       И Чжили долго жила так, словно тех правил вовсе не существует. Однако есть постулаты, нарушение которых ведёт к плачевным последствиям. — Ты знаешь, что значит быть отверженным миром. Ты знаешь… Я знаю. Саният знает!.. Бай Ижэнь.       И, рассмеявшись, уронила лоб на изогнутую кисть. — Саният общество не приняло изначально, но меня отторгало всё больше за каждый мой новый шаг, за каждое новое принятое мною решение.       И, утихнув, высвободилась из его рук, чтобы растереть руками слёзы по вискам и уже спокойней продолжить, сев на кресло: — Я уже согласилась на свадьбу, согласилась рожать, согласилась покинуть пост госпожи пика, отойти на время младенчества ребёнка от дел, но мне запретили посещать ночные охоты, запретили… всё, что только можно запретить. А я сидела в комнате с животом, чувствовала, как разрушаются мои меридианы, и рыдала.       Ничего удивительного. Издревле считалось, что после того, как женщина становится беременной, она должна следовать только добрым делам. Ей не следует смотреть на проявления зла, не слышать ничего дурного, контролировать свои плотские желания, воздерживаться от проклятий и брани, а также не волноваться, не переутомляться, не вести пустые разговоры и не грустить. Не следует ей есть ничего сырого, холодного, кислого, маслянистого и горячего. Нельзя ей кататься на колесницах и лошадях, подниматься слишком высоко, приближаться к обрывам и спускаться с откосов. Нельзя передвигаться слишком быстро. Не надо ей принимать даосских снадобий, делать иглоукалывание или прижигание.       Нужно беременной очищать своё сердце и исправлять мысли, а также постоянно слушать чтение классических канонов — приведёт это к тому, что родившийся мальчик или девочка станет смышлёным и умным, искренним и преданным.       И Чжили, у которой последние два месяца беременности ежедневно случались истерики, причин которых никто не понимал, кроме редких бессмертных красавиц, скривила губы. — Я жаловалась, а мне твердили: «Терпите и верьте в будущее! Поверьте, страх, боль, безысходность — всё останется в прошлом, а малыш будет с вами. Это настолько большая радость, что она стоит любых жертв!» И мне казалось, что не будет никакой радости. Я не чувствовала никакой радости, я не хотела появления на свет этого существа, но ведь это ненормально! Думала, что со мной что-то не так, что я такая ущербная? Я боялась, что никогда не полюблю этого ребёнка, заговаривала об этом, а мне все твердили: «Ты же его мать, конечно ты полюбишь своего ребёнка — иначе быть не может». Я им поверила…       И, засмеявшись, склонила растрёпанную голову на спинку кресла. Причёска у неё совсем растрепалась. — На Сяньшу меня поняли не все. Предстоящий брак, беременность. Те, кто знал меня со времён основания школы, самые идейные из них посчитали, что я предала себя и свои идеалы, вспомни, сколько старейшин школы тогда ушло… Я плакала после ухода каждой своей ученицы, как будто у меня в семье умирал близкий. Я не понимала, за что я плачу подобную цену?! За что отдаю самое дорогое, что у меня есть?..       И, тихонько хмыкнув, произнесла то, о чём Ван Илян и помыслить не мог: — А потом мне выдали младенца. — В каком плане «выдали»? Ты родила его, это твоё продолжение, часть тебя, твоя плоть и кровь.       И Чжили повела плечами. — Не было никакой «плоти и крови», не было никакой близости, ощущения случившегося чуда. Мне протягивали непонятного младенца в пелёнках, но при чём тут я, было непонятно. — А как же материнский инстинкт? — Не было… никакого инстинкта, — сквозь сжатые зубы произнесла И Чжили. — Между нами не было никакой связи и никакого ощущения, что я как-то причастна к его появлению.       И пока не способный принять истинность её слов мужчина пытался понять, насколько они могут быть правдивы, не готовая к материнству и не желавшая ребёнка женщина, отдавшая ради его появления на свет самое для себя дорогое, продолжила признаваться в том, что едва ли говорила многим: — Я лежала и чувствовала, что внутри меня всё изломано, что я не могу зажечь даже огонёк ци на руке, я чувствовала себя калекой. Этот ребёнок сделал меня калекой, а все сюсюкались вокруг него, повторяли: «Счастье-то какое, какой красивый малыш, ну копия папы! Счастья, здоровья крепкого, семейного благополучия…», — кому они это желали, я не понимала. Все восклицали, ах какой он хорошенький, какой красивенький, такой лапушка, принесли мне, а я смотрела и не понимала, о чём они вообще? Он же сморщенный… синюшный… и орущий. Он никакой не хорошенький, он откровенно страшный, а мне твердили: возьмите его на руки, покормите его грудью, а я не хотела! Я его на руки вообще брать не хотела!       А потом Ци Паня забрали.       Ван Илян, навещавший молодую мать вместе с сяо Лэ, знал, что обряд цзоюэцзы И Чжили перенесла с трудом: тот требовал от родильницы первый месяц лежать в постели, не вставая ни для чего, дабы не переутомить свой ослабленный родами организм. Требовалось соблюдать строгую диету, чтобы кормить грудничка, не читать, не вышивать, не делать ничего — и в тот месяц Ван Илян И Чжили искренне сочувствовал, поскольку она, как и он, не переносила бездеятельность.       Первые дни она постоянно плакала, просто сутками напролёт, у неё едва молоко не пропало, Ци-шиди себе место не находил, никто понять не мог, что происходит. Лишь сяо Лэ просила их не мешать и сама относила Пань-эра для кормления, а всё остальное время закрывалась вместе со своей наставницей.       Потом она признавалась Ван Иляну, что рассказывала о делах на Сяньшу, спрашивала советов, просила решить, кого из девушек на какую миссию отправить и кого назначить наставницами для младших учениц, — но тогда Ван Илян просто принял это к сведению. Ему и в голову не приходило, что женщина, пусть даже и такая как И Чжили, может подобным образом относиться к своему материнству. Поуспокоившаяся к третьему дню их встреч — когда нужно было выбирать имя для новорожденного — И Чжили вроде как пришла в себя, и ей на радостях вновь всучили ребёнка.       И сейчас, поглаживая свои полные белые плечи, И Чжили добавила: — Я раскоровела. Никогда тростинкой не была, а за тот месяц безвылазно в постели с этой диетой набрала ещё больше веса, хотя, казалось бы, и так за беременность стала чуть ли не в два раза толще. Мне стыдно было показываться на глаза собственным навещавшим меня ученицам, которые считали своим долгом спросить: «Когда вы придёте в нормальную форму?» Мне было стыдно, но после тех слов меня охватывала лишь злость. Что значит нормальная форма? Моё тело произвело ещё одно тело на свет, почему я должна делать вид, что ничего не произошло?! — Ты ведь потом вернулась в прежний вес, — совершенно неуверенно пробормотал Ван Илян.       Для него проблема подруги казалась не то чтобы надуманной, но… неясной. Подумаешь, поправилась. Муж бы её и такой любил. — Вернула. Я просто чувствовала, что всё тело изломано и так слабое. Я расплылась, а этот обвисший живот? Я была уверена, что он так никуда и не исчезнет, придётся брать меч и отрезать этот лоскут кожи. Я вызывала отвращение у себя самой.       Действительно располневшая тогда И Чжили, которая, едва лишь ей позволили встать с кровати, при любом удобном случае впихивала грудничка ученицам или адепткам Сяньшу и Цяньцао, сама вернулась к усиленным тренировкам, за что её неоднократно хулил муж. Они тогда постоянно ссорились, что в доме Пань-эр заходится от плача, а мать опять на плацу с мечом доводит себя до седьмого пота, а то и вовсе на пробежке по пересечённой местности.       И всё же часто тренироваться и уж тем более покидать Байчжань она не могла. Не с младенцем на руках. — Мне говорили, груднички много спят, чуть ли не весь день, корми его только периодически и всё. Я думала, так и будет, а Ци Пань не спал. Мне казалось, он вообще не спал, он лежал в кроватке и не спал! Просто! Часами! Орал! Я думала, мне помогут, будут с ним сидеть, а я дальше как-нибудь справлюсь, вернусь к полноценным тренировкам, к преподаванию, ночным охотам — какое там? Родила — сиди дома. Ухаживай за ребёнком.       Судорожно втянувшая воздух носом И Чжили зажмурилась. — Я помню только его нескончаемый рёв и всё, больше ничего. Он не умилял меня. Мне не хотелось с ним нянчиться, сюсюкаться, расцеловывать в розовые пяточки, крошечные пальчики и пухленькие щёчки. Мне с ним было тяжело, неинтересно. Я думала, что фраза «Я ничего не успеваю с младенцем на руках» — фигура речи, а потом поняла, что сама не успеваю действительно ничего. Я не могла ни поспать, ни поесть, ни погрузиться в медитацию, моих потребностей вообще не существовало — всё игнорировалось в любое время дня и ночи. Завтрак вечером, когда возвращался Июн, а я сижу запертая дома с младенцем на руках, одна, про меня благополучно забыли, будто я перестала существовать! — Вас ведь навещали, — не согласился было присевший напротив Ван Илян, на что И Чжили хмыкнула: — Если к нам и заходили, то только для того, чтобы поумиляться Ци Паню и поиграть с ним. Говорили, ах, какой он хорошенький растёт и добавляли: «Что у него тут за пятно на одёжке, что за грязь на щеке, а синяк? Что ты за ним не следишь, мамаша?» Мамаша. Какая из меня мамаша? Меня перестали воспринимать как личность. Я просто стала… Стала каким-то приложением к сыну.       Глядя в сад и не мигая, она негромко произнесла, качая головой: — Я себя убеждала: я его полюблю. Обязательно. Ведь иначе быть не может, нужно лишь заставить себя, ещё немного, тогда я обязательно полюблю его!       А дальше последовала череда витков кошмаров, неспособной раствориться в нежеланном материнстве женщины:       В два месяца те самые колики. Ци Пань каждую ночь кричал так, словно его рвут на части голодные собаки, а И Чжили плакала — не зная, чем помочь ни ему, ни себе. Потом на Цяньцао подобрали лекарство. Казалось бы — воцарилась гармония, но нет. Время за полночь, сын плачет в колыбели, а она лежит, накрывшись одеялом, повторяя как мантру: «Меня нет. Меня нет», — и муж, как назло, на ночной охоте, а у ребёнка истерика — приходится вставать и идти его укачивать.       Спустя три месяца. Пытается кормить его супом, а он не ест! Еще и вылил всё на пол и на юбку — и так каждый раз!       Спустя четыре месяца. Второй час подряд пытается укачать его, болит спина, не гнутся руки, словно не они прежде хватко меч держали. Чтобы не слышать эти вопли, хочется придушить сына подушкой, ударить головой о стол, о стену, лишь бы заткнулся. Хочется наорать, выяснить отношения с этим ребёнком, который не хочет спать. Объяснить, что он не прав. Вместо этого И Чжили ревёт на кухне, молча давясь слезами, чтобы не разбудить его и не напугать мужа очередной истерикой. — Я чувствовала себя какой-то тварью… Ведь материнство — это только счастье, безоговорочно! Все остальные чувства испытывать неправильно, даже мерзко. — Почему ты ничего не сказала мужу? — спросил Ван Илян, но Чжили покачала головой. — Я ничего не могла сказать Июну, он и так слишком много ради нашего брака отдал. Он тогда постоянно переживал за меня, но стоило мне лишь начать жаловаться на сына, говорил, у всех женщин так. Говорил, что я придумываю себе проблемы и сложности, что мне и так помогают, я не подмывала ребёнка, не стирала его обгаженные и обосанные пелёнки и распашонки, но…       Губы у неё дрожали и говорила она с трудом. И всё же, переведя дыхание, продолжила: — Июну отцовство приносило радость. Он укачивал Пань-эра по ночам, когда я не желала вставать, учил ходить, будил по утрам, помогал одеваться, учил его читать и считать. Он так легко ко всему относился… Мог играть во всякие глупые игры, хвалить его за корявые рисунки, не успевать за ним в догонялках, хотя тот бежал со скоростью черепахи, подолгу искать его в прятках, когда он просто закрывал лицо ладонями и смеялся, вечно ему какие-то игрушки сам мастерил, у Пань-эра до сих пор они в комнате стоят. Кораблики всякие, мечи и лук со стрелами, домики, лошадки! Июн их собственными руками из дерева вытачивал, двумя руками! Двумя!!! — тряся руками перед своим лицом, взахлёб разрыдалась И Чжили. — Как я после этого могла сказать, что едва этого ребёнка терплю?!       Глядя на полную луну, что алела в лучах заката, она срывающимся голосом прошептала: — Когда он родился, когда был грудничком, когда подрос, я не понимала одного… Где обещанное счастье?       А счастья не было.       Помня сегодняшние же слова Пань-эра, глубоко задумавшийся Ван Илян спросил: — Разве ты не занималась с ним, когда он стал постарше? В три года, в четыре. — Когда он подрос, стало полегче, — подтвердила И Чжили. — Я научилась обнимать его, хотя не терпела, если он начинал сам липнуть ко мне или грязными после улицы руками лезть в лицо. Я могла читать ему или рисовать с ним, гулять, учить на лошади сидеть и править, и мне казалось, что это и есть материнская любовь, но то чувство было столь хрупким, что исчезало сразу, стоило лишь мне за что-то зацепиться. Мне надоедало сидеть с ним дома, играть в эти дурацкие игры, убирать за ним. И это было самое тяжёлое: бесконечная рутина, нечёсаная голова, оставленные за порогом детской цели и мечты, всё самое для меня дорогое, и ощущение, что ты больше никогда не будешь свободным человеком.       И обрывисто произнесла три фразы: — Я не принадлежала себе. Меня в моей жизни не стало — был только ребёнок. Я желала, чтобы его не было. — Чжили… — Он не приносил мне ничего хорошего, но при этом много чего у меня забирал, — не стала и слушать его подруга. — Тогда зачем просила о втором? — уже не понимал Ван Илян, даже не способный предугадать, что услышит. — Зачем согласилась на третьего? Не говори мне, что не любишь и их, я не поверю. — И не скажу, потому что люблю. Прошло девяносто лет, — негромко произнесла И Чжили, качая головой. — Девяносто. Неужели это малый срок? Я стала первой родившей бессмертной красавицей, и никто не знал, ни как будет протекать беременность, ни как пройдут роды, ни насколько катастрофичными будут последствия для духовной системы. Вспомни, меня едва не под лупой рассматривали! К тем годам, когда я ждала второго, о протекании беременности бессмертных красавиц было известно, негативные последствия научились сводить к минимуму. В те годы все ужасы остались позади, я была уверена, что для счастья не хватает только нормальной семьи! Я уговорила Июна попробовать снова. Сама.       И зашептала: — Теперь всё должно было быть хорошо. Я хотела появления на свет второго ребёнка. Я готовилась к его рождению, я была готова к последствиям, к травмам духовной системы, я была готова заплатить эту цену! Я была готова отложить свои дела на неопределённое время, готова поставить приоритет жизни своего ребёнка выше, чем своей собственной! Это было море тепла и нежности… Внутри меня это было совершенно неописуемо, когда он родился, — прошептала И Чжили. — Я любила его больше самой себя, я его избаловала, я знаю, но всякий раз, когда домой приходил Ци Пань, я не могла заставить себя даже погладить младшего сына. У Ци Паня в глазах полыхала такая зависть, я боялась, что он брата убьёт. Мне казалось, если я хоть немного уравняю сыновей, всё наладится. А всё стало только хуже.       Ничего удивительного. — Я начала тренировать младшего сына так же, как и старшего, но он был таким… — никак не могла И Чжили произнести, — таким посредственным. И я была уверена, что сама в том виновата, что не нужно было так его баловать, что дополнительный шичэнь с мечом или кистью сделает из него… нормального ребёнка, как все вокруг, но и в толк не брала, что на Цанцюншань учатся не нормальные, а лучшие, я всё хотела, чтобы он хотя бы приблизился к брату! Не только я, все говорили ему, посмотри на своего старшего брата, посмотри, чего он добился, а ты?! Не позорь его, старайся лучше! Он взрослел, но его объём ци был таким низким, мы с Июном были уверены, что к семи-восьми годам он увеличится, как бывает у духовно одарённых детей, но!.. Он так и остался на уровне смертного. Мой малыш, мой любимый… Он должен был в сорок лет стать дряхлым стариком, а к шестидесяти уже умереть. В нём было так мало духовной энергии: зато в Ци Пане её на двоих хватило бы…       Качая головой, закрывшая рот ладонью И Чжили — словно с её языка сорвалось то, что она говорить не желала, — зашептала, будто в бреду: — Я понимала, что похороню своего ребёнка. Ты хоть представляешь, ты представляешь, что это значит? Похоронить своего ребёнка… — Тебе стоило прекратить тренировки, — в очередной раз произнёс Ван Илян слова, звучавшие в детстве второго сына его друзей особенно часто, но его мать, как и прежде, считала иначе: — Не стоило! Да, я понимала, что он не притворяется, что он правда не может! Что ему сложно, но кому в этой жизни легко?! Или, может, ему станет проще быть источенным болезнями к сорока, а в шестьдесят сойти в могилу? Может, это проще?! Безболезненней?! Нет!       Ван Илян скривил губы. Он не видел никакой драмы в судьбе этого бесталанного мальчишки. Он даже не представлял, что можно делать с подобными ему.       Во втором молодом господине Ци не было ничего выдающегося. Совершенно. Он просто был, просто существовал, что-то, наверное, делал, был любим и, как Ван Илян считал, избалован незаслуженной родительской любовью.       Этого мальчишку было не за что любить.       Его не за что было хвалить, не за что даже кормить! Окажись он на улице, останься сиротой, сводил бы концы с концами. Ван Илян сожалел лишь о том, что Ци-шиди и И Чжили начали учить его в малолетстве, когда ещё было невозможно понять, станет ли ребёнок заклинателем, и в итоге лишь потратили время и силы. Их младший сын того не стоил. В Цанцюншань — величайшей заклинательской школе — таких отбросов не было. В Цанцюншань жили лучшие из лучших, самые сильные, умные и талантливые — иные вылетали на улицу пинками, катились с Лестницы в Небеса, как с горки!       И не будь этот ребёнок сыном его друзей, Ван Илян без зазрения совести вышвырнул бы подобное ничтожество прочь.       В Цанцюншань жили те, кто работал на износ, кто рвал себе жилы, захлебывался кровью в насквозь мокрых от пота одеждах и всё же продолжал рваться, идти, ползти вперёд на пределе возможностей.       Этому Ван Илян учил Ци Паня: в жизни нет места слабости, стоит лишь ослабить удила, и жизнь тебя сожрёт живьём, переварит.       Жизнь никого не жалеет.       И потому нельзя жалеть себя самого, — а второй молодой господин Ци себя жалел. В отличие от Ци Паня, из которого Ван Илян огнём выжигал, мечом иссекал, плетью выбивал малейшую жалость к себе, не позволяя воспитаннику даже мысли допускать о том, чтобы распустить нюни.       В детстве и юности, когда Пань-эр был не в силах выносить повышенные требования Ван Иляна, называя их непомерными, когда желал сдаться, когда клялся, что убьёт его, смотрел яростно и с ненавистью из-под чёлки, прожигал взглядом, но в итоге сглатывал кровь, сжимал зубы и просил продолжить учить его. Был не способен держать палочки для еды, так тряслись руки, мог рухнуть на тропе и быть не в силах встать, настолько сильно сводило судорогой ноги, но, став старше, достигнув того, о чём иные не то что не мечтали — не знали! — благодарил.       А Ван Илян считал себя баловнем Небес, которому довелось стать наставником для гениального ученика и развить его дар в полной мере.       Из всех троих детей лишь Ци Паню передался удивительный разум И Чжили, которым Ван Илян искренне восхищался. Восторгался столько, сколько знал её! Создать с нуля целую отрасль заклинательства, воплотить в жизнь свои потрясающие воображение задумки, обратить их уникальными и оригинальными творениями, положить начало новой эпохе!..       Для чего?       Чтобы оказаться запертой с ребёнком на кухне с вменёнными обязанностями, от которых бежала, как от огня. Чтобы соответствовать общественной норме.       Её сыну это не грозило, но Ван Илян множество раз твердил воспитаннику: гениальность произрастает из семян таланта, кои пестуют с несокрушимым упорством бесталанного человека.       Поэтому Ван Иляну импонировал взгляд Лю Цингэ на битвы.       Поэтому импонировал взгляд Шэнь Цзю на жизнь.       «Победи-или-умри».       «Сделай-или-умри».       Вот — одна из причин их становления наследниками горных лордов. Причин достигнутых ими высот и того, что в столь юные годы их слава уже сияла в Небесах, а имена были у всех на устах.       Та же Ци Цинци не обладала ни гениальностью, ни даже талантом.       Её объём ци изначально был лишь немногим больше, чем у её второго брата и был ниже минимального порога принятия на обучение в Цанцюншань на любой пик, что частично предопределило её многочисленные попытки поступить на Байчжань.       Однако А-Ци себя не жалела. Никогда. Эта девчушка, громко и хмуро сопящая при взгляде на приходящего в гости к её родителям Ван Иляна, всё детство пробегавшая в бинтах и смотреть не желавшая на кукол, даже в очередной раз проиграв, лишь поджимала трясущиеся губёнки и продолжала настойчиво идти к заданной цели. Она по своей воле тренировалась, медитировала и, достаточно увеличив объём ци к нужному сроку, была принята на обучение в Цанцюншань на общих соревнованиях.       Она не была особенной.       Нет. Ци Цинци была самой обычной.       Однако в ней было то, что отличало её от второго старшего брата, — железный характер.       Она была упорна, трудолюбива. Энергична, но рассудительна. Сообразительна, обучаема и усердна. И главное — целеустремлённа. У неё были врождённые задатки, которые сперва её родители, а потом она сама долго и упорно развивала, обратив полезными способностями, а те в своей совокупности предопределили одарённость Ци Цинци, что не проводила ни единого дня без саморазвития, доводя себя до кровавого пота.       И в своём уникальном, истинном самосовершенствовании она не только неуклонно росла над собой, но и превосходила тех, кто был одарён талантом от природы, но ничего с ним не делали.       Она могла надорваться.       Стартуя из одной точки со вторым братом, который предпочёл выбрать простой путь и ничем не выдающееся прозябание в безликой толпе, она предпочла тернистую дорогу в Небеса — хотя для её первого брата та была словно тропка для прогулки. Ци Пань, с лёгкостью освоивший то, что его брату с сестрой стоило пота и слёз, по собственной воле сквозь боль и кровь покорял вершину Девятых Небес, кою видели лишь единицы в подлунном мире, но которую ему дал узреть Ван Илян.       Столько лет будучи учителем, повидав всяческих детей, будучи знакомым с тремя детьми Ци всю их жизнь, Ван Илян так и не смог бы сказать, кто из них выбрал верный жизненный путь.       Однако теперь он знал точно — никакие покорённые вершины не заменят желанную любовь матери, но та никогда не взглянет на нелюбимого ребёнка, хоть он вознесись, а продолжит нежно целовать того, кто дорог её сердцу, пусть и валяется в мирской грязи.       Эта трагедия глубже, чем простая и глупая обида. Она сложнее. Страшнее. И обречена на то, чтобы остаться неразрешённой.       Взглянув в сторону комнаты, где насланным беспробудным сном спал Пань-эр — который никогда не узнает правды и тем будет призрачно счастлив, в глубине души веря, что мать его незаслуженно винит, что она любила его, — И Чжили невесело и до нытья в груди спокойно произнесла: — Любовь матери абсолютна и безусловна, иначе это не мать, а больная уродка, но я никогда не испытывала к своему старшему сыну никакой любви. Для меня он чужой человек, которого я не хочу видеть в своей семье. Посторонний. Мне не нужный и мною не желанный.       И, повернувшись к уже обо всём догадавшемуся Ван Иляну мокрым от слёз лицом, закончила: — Ты хочешь, чтобы я сказала старшему сыну, что не виню его в том, что он сделал в пять лет, но я его никогда и не винила. И когда он узнает об этом, я буду вынуждена сказать, что испытываю к нему на самом деле. Именно поэтому я буду молчать всю жизнь, ведь понимаю: я не хочу истязать его, нарочно причинять боль, а ему станет в сотни раз больнее, если я скажу прямо в глаза: «Я не люблю тебя, Ци Пань, и никогда не любила. Ты вызываешь во мне лишь два чувства — раздражение и жалость».