Что случилось?
Заспанный Му Цинфан, который впервые всю ночь пробыл где-то вне поместья Акации и лёг спать совсем недавно — ещё сам в домашнем, с волосами, собранными в растрепавшуюся за ночь слабую косу, — глянул на него чуть неодобрительно и, сцедив зевок в кулак, указал на запястье, чтобы затем поднять руку вверх, а после теми же самыми жестами напомнить:И тебе доброе утро. Старейшина Ван просил меня следить за твоей устной речью…
Шэнь Цзю смежил веки и под ними закатил глаза. Да-да, помнит он наказ этого латентного садиста с бездонными знаниями и заоблачным ЧСВ. А пока… — Давай не с утра? А то сил уже никаких нет. Из всего времени безумного круговорота обучения огромную его часть старейшина Ван тратил на то, чтобы «развязать ему язык». До их совместных утренних чтений на Цинцзин Шэнь Цзю и не догадывался, насколько у него отвратительная устная речь: ему думалось, что та сегодня вполне внятная. Что те проблемы, которые были прежде: оглушение и озвончение согласных, призвуки, пропускание или замена звука, прикрикивание и уж тем более совсем раннее позвуковое, послоговое и пословное произнесение — остались в прошлом. Тем более, что в своё время он был очень мотивирован научиться говорить правильно, поскольку, когда Цю Цзяньло что-то не устраивало, он обещал занять рот раба более полезным делом, если уж использовать тот по назначению сяо Цзю не способен. Ван Илян его надежду разбил вдребезги. Он не просто учил Шэнь Цзю ораторскому мастерству — это как раз таки больше шло фоном — и, нет, не возомнил себя логопедом. Он занимался с Шэнь Цзю как гуев дефектолог. Буквально прогонял заново каждый существующий звук и учил произнесению каждой гласной с учётом её возможного тона, тренировал произносить сложносоставные фразы и их сочетания, но не просто так! Нет. Расставлять в речи акценты. Играть выражениями своего голоса, которого Шэнь Цзю никогда не слышал. И участвовать в беседах всех, просто всех возможных тематик! И всё это одновременно с избавлением от дефектов речи. Да, совсем грубых ошибок у Шэнь Цзю уже не было: он давно научился верно складывать язык и верно поднимать его к нёбу, не выпячивал губы и даже овладел дифтонгами и трифтонгами, которые не один год были его бичом. Однако он по-прежнему невольно пропускал и заменял похожие по артикуляции звуки в словах, проглатывал окончания. И теперь, когда он овладевал многословными фразами и целыми речевыми конструкциями, появились новые проблемы — уже с разрыванием слов и неверной паузацией, переходом с крика на шёпот и тем, что он задыхался. Ему было гуевых восемнадцать, и он заново учился дышать. Просто дышать. Периодически вплоть до того, что по указке старейшины Вана поддувал кусочки ваты, не позволяя им упасть на землю или катал писчие кисти по столу. Да, это помогало. Реально помогало учиться распределять воздух как для речи, так и для боя. Однако Шен Цзю в тринадцать-то лет было психологически сложно учиться тому, чему мамы учат трёхлеток, и заниматься с «логопедом», а сейчас под контролем Ван Иляна и обстрелом его комментариев он и вовсе едва выдерживал подобные тренировки — единственное, что сподвигло его стиснуть зубы и учиться, это искренний ответ Му Цинфана на вопрос, правда ли его тяжело слушать: «Твою речь понимают те, кто этого хотят». Вот и сейчас, видя неодобрение на лице Му Цинфана, пару раз вдохнув и выдохнув, осознавая по скорбному спокойствию целителя, что дело не требует спешки и лететь со всех ног, чтобы нейтрализовывать яд очередной дряни, не требуется, Шэнь Цзю сцедил разрывающий рот зевок в кулак, пару раз зажмурился в попытке наконец разлепить глаза и идеально выверенно поклонился. То напрягая самый верх гортани, то наоборот уводя звук в живот, с соблюдением всех тонов, кроме ненавистного нисходяще-восходящего, он вопросил, пытаясь хоть как-то распределить воздух на всю фразу: — Что за дело привело старейшину Му к дверям этого недостойного в столь ранний час? Добившись лишь саркастично приподнятой брови на полном скорби лице и взмаха рукой, приободрившийся глухой прислонился плечом к косяку и, перекинув собственные перевязанные широкой лентой волосы на плечо, спросил жестами:Ну, что случилось? Кто умер? Я решил на Тёмный Путь больше не вступать и поднимать мертвеца не буду.
На что получил умилительный ответ:А придётся. Причём лютого.
М-м? Война настолько зашла в тупик? Однако оказалось, что причина куда как проще:Старшего адепта Байчжань принесли.
А вот и проблемы на зад. Сами нашлись — даже искать не пришлось. Что ж, нужно идти смотреть — старших адептов вне зависимости от степени тяжести их состояния несли старшему адепту Цяньцао, а не в общий медблок, так что, может, с ним всё в порядке. Пластырь выдать, чтобы сам прилепил, и отправить восвояси. — Есть время переодеться? — уточнил Шэнь Цзю, у которого не было желания выходить в одном спальном ханьфу, но бессильно махнувший рукой Му Цинфан, лучше всех знающий, насколько Шэнь Цзю на самом деле было сложно воспринимать речь, особенно длинные и сложные фразы, по губам, имея лишь контуры слов, ответил теми же жестами:Не торопись даже. И иди к нему первым, у меня уже сил никаких нет.
Кивнувший в ответ Шэнь Цзю, всё это время хмуро смотрящий на измождённое лицо Му Цинфана, указал на него, а затем приложил ладонь к уху, спрашивая:Ты сегодня спал?
Потому что его состояние напрягало. Будучи неслабым заклинателем и превосходным целителем, молодой духом Му Цинфан выглядел лет на двадцать семь, но сейчас ему можно было дать все сорок. Точно произошедшее ночью его в одночасье состарило. Замешкавшись, он с горечью на лице впервые на памяти Шэнь Цзю солгал уже словами: «Адепты попросили помочь, ночью была волна пациентов». Если бы они попросили помочь, ты направился бы в сторону основной части пика, а не к его заброшенной части, где, насколько Шэнь Цзю знал, был только старый запустелый сад и столь же старый нежилой дом. Однако выпытывать что-либо Шэнь Цзю и не подумал и просто вновь кивнул, наблюдая за тем, как едва стоящий на ногах от усталости Му Цинфан направился по широкому, застеленному ковром коридору в сторону своей спальни, чтобы умыться и переодеться. За две минуты приведя себя в порядок и собирая волосы в свободный полупучок лентой уже на ходу, Шэнь Цзю плечом толкнул массивную дверь, разделяющую внутренние и внешние комнаты поместья. Солнце ударило в глаза, заставило зажмуриться. Белое бельё на койках, светлые занавеси, ширмы с водяной живописью "цветы и птицы", блики отражались от светлых досок пола лазарета. Как же ярко! Быстро идя вдоль сплошь занятых спящими больными коек, Шэнь Цзю отметил, что учеников Му Цинфан и правда уже отпустил отдыхать. А жаль. Походя пытаясь привыкнуть к свету, он спешно вспоминал всё, что ему было известно о личности старшего адепта Байчжань. С начала войны тот светил воинской доблестью по всей Поднебесной, заставляя не только демонов, но и немалое количество людей припускать в штаны от испуга. О его подвигах и безумствах слагали легенды, немалая часть которых достигла даже Шэнь Цзю — настолько слава была оглушительна. Однако, учитывая буйный нрав Лю Цингэ, его сословный статус и благородное происхождение, было невозможно даже предугадать, что по пробуждении потребуется этому не знающему удержу главе департамента Уничтожения-Всего-И-Вся бюро Цанцюн. Может, водички попить. А может, челюсть кому свернуть. Едва ли в поместье Акации Шэнь Цзю грозило что-то, кроме убойных, в прямом смысле этого слова, комментариев старейшины Вана, но поберечься стоило. Понятия не имея, как та гроза народов выглядит, Шэнь Цзю вышел на террасу. На улице было не по-летнему прохладно, шли тучи. Легко обмахиваясь веером, он направился в сторону знакомого адепта Аньдин, который был восходящей звёздочкой отряда логистики, а заодно личной головной болью Шэнь Цзю. Шан Хуа при взгляде на него привычно скорбно — всхлипнул? — дёрнул носом и поведал печальную весть: «Лю-шиди при смерти». Шэнь Цзю, не скрывая сарказма, изогнул бровь. Отставить смерть — во время его дежурства ещё никто не умирал. Максимум получали заикание или непредвиденные последствия неудачных экспериментальных лекарств. К тому же, если Лю Цингэ хотя бы не отрубили конечности, не сдёрнули кожу и следом не подвергли линчи, запустив в живот крыс, при этом держа над костром, Шэнь Цзю ни за что не поверит, что достославный старший адепт Байчжань и правда умирает. Так, симулирует. Шан Хуа, не дожидаясь указки, ужом юркнул в сторону, позволяя увидеть лежащего на носилках бессознательного парня. О! Да ладно? Какие знакомые лица! Игнорируя попытки Шан Хуа что-то вякнуть, усмехнувшийся Шэнь Цзю коснулся переносицы шёлковой кромкой веера и, защёлкнув тот, понимающе посмотрел на и впрямь достославного воина, который позапрошлым летом настойчиво долбился рогами в ворота Му Цинфана. По словам целителя, в тот раз буйный пациент «убёг» прямо на сломанных ногах, дабы отправиться на поиски новых приключений на бедовую голову. И явно их нашёл: заметив, что у этого симулянта в очередной раз разбит лоб, Шэнь Цзю едва удержался от фейспалма. О-ой, долбодятел! Ой!.. У него хоть есть мозг, или в голове монолитная кость? Потёрший переносицу Шэнь Цзю буквально прочувствовал эту боль. Вселенскую боль Му Цинфана. Посмотрев на темнеющее небо, предрекающее скорую грозу, Шэнь Цзю нахмурился. — Понесли внутрь, — коротко бросил он рвано закивавшему Шан Хуа, который нет-нет да рассматривал всё больше мрачнеющего глухого исподлобья. Идя впереди, он без труда ощущал, как спину прожигает чужой взгляд. Шэнь Цзю невзлюбил взгляд шиди Шана со дня знакомства. И у подобной неприязни была своя причина: будучи глухим, он очень тонко чувствовал то, что по отношению к нему чаще всего ощущают впервые знакомящиеся с ним люди. Удивление. Брезгливость. Снисходительность. Смущение, любопытство и жалость. Мерзко: Шэнь Цзю желал бы прикончить каждого бросавшего на него взгляд из-под ресниц, с болезненным желанием жаждая как следует разглядеть калеку. Людская тяга к чужим уродствам и странностям была отвратительна, но шиди Шан смотрел на Шэнь Цзю не так, как остальные. Он смотрел озадаченно и обречённо, как на ошибку в расчётах. Как на вирус в программе. Смотрел с замешательством, непониманием и полной растерянностью, точно Шэнь Цзю не оправдал неких возложенных на него обязательств, но ему смущаются о тех напомнить, точно он был неясно откуда взявшейся цифрой в балансе, из-за которой тот никак не сходится, а найти причину не получается! Смотрел с затаённым страхом и трагизмом человека, который понимает, что мир катится в полную задницу, а сделать ничегошеньки нельзя. И от этого взгляда выворачивало наизнанку, так что мозгляку хотелось выдавить глаза собственными пальцами. На Аньдин Шан Хуа появился в начале весны, когда одна из мелких школ, что находилась под протекторатом Цанцюншань, в одночасье лишилась своего главы и его наследника. Вкупе с тем, что ряды адептов и учеников самой Цанцюн за время военных действий неплохо проредило, оставшихся в живых ребят из подконтрольной школы было решено забрать и распределить по пикам в соответствии с их способностями. Все новоприбывшие стали внешними учениками и адептами, и, что неудивительно, немалую часть из них сплавили на Аньдин. Шэнь Цзю никакого особого дела до новичков не было — пришли и пришли, — но Шан Хуа сам привлёк внимание своей манерой поведения и запомнившимся с ним знакомством. Пройдоха, проныра и хитрый плут — имя ему потрясающе подходило. Бесхребетный и слабовольный, легко прогибающийся под сильных, Шан Хуа был одним из тех хитровыделанных ужей, которые найдут возможность на всём погреть руки и найти выгоду для себя. Изворотливый, точно червяк, и не гнушающийся ни гнуть спину в поклонах, ни лебезить, ни пускать слезу, Шан Хуа числился на хорошем счету у лорда Аньдин. В целом удивительно грамотный, особыми дарованиями он не блистал, и единственным его настоящим талантом была логистика. О, да. В этой области Шан Хуа воистину был непризнанным гением. Наблюдая за ним самостоятельно и получая фронтовые рассказы продолжающего работать в поисково-спасательном отряде Е Ши — одного из немногих адептов Аньдин, который не смотрел на него как на врага народа и единственного, с которым Шэнь Цзю продолжал спокойно общаться, — ему требовалось признать, что никто больше на Аньдин не был способен хоть вполовину выбрать столь эффективный вариант обеспечения бойцов товаром нужного качества, нужного количества, в нужное время, в нужном месте с минимальными затратами. Однако отношение к Шан Хуа как к личности это не изменило. Всё началось с того, что во время прибытия очередной партии подопытных, которых Му Цинфан в дань традиции упорно звал пациентами, Шэнь Цзю спокойно общался с целителем. Он уже и не помнил точно, как всё было: они с Му Цинфаном что-то забавное обсуждали, смеялись, он помогал снимать бинты с выздоровевшего больного, который то цеплялся за руки Му Цинфана, благодаря за исцеление, то лез к уворачивающемуся Шэнь Цзю со слезами радости при этом с искренним страхом в глазах: дело было в том, что лекарство, которое на нём испробовали, помогло, но с некими оговорками. Незначительными, но имеющими место быть. Сам Шэнь Цзю тогда в очередной раз ехидно спросил, а не перевестись ли ему на Цяньцао, на что Му Цинфан картинно перепугался и потом шутливо взлохматил ему волосы. И тут бац! Пол дрогнул. Ноунейм с Аньдин, идущий первым и, к счастью, не держащий носилки, картинно рухнул прямо на пороге, так что всем остальным пришлось переступать или о него запинаться. В первую очередь сосредоточившись на больных и не обращая внимания на странного пацана, Шэнь Цзю с ленцой попинал его носком сапога в щёку, уже когда всё утихло и однокашники благополучно свалили. Очнувшийся и глядящий на него мутными глазами ноунейм тогда потирал отбитый чужими сапогами бок, который лежал в проходе, и с явной тревогой, даже замешательством на лице, робко спросил: «Здрасьте. Это же вы молодой мастер Шэнь». — Да. «А разве… Вы не на Цинцзин учитесь». — Вообще-то я учусь на Аньдин, — пояснил Шэнь Цзю, пребывая в благодушном и смешливом настроении, и, чувствуя затылком взгляд Му Цинфана, который ему ещё долго собирался припоминать плоды неудавшегося эксперимента, молитвенно сложил руки и, подняв очи к небу, проникновенно добавил: — Но порой меня тянет бескорыстно помогать всем страждущим, как завещал нам милостивый Будда!.. Бац! Так и не дослушавший его бред пацан грохнулся в обморок вторично, но теперь уже без шанса очнуться столь же легко. Настроение он тогда здорово испортил. После знаменательного знакомства этот скользкий проныра всё пытался влезть Шэнь Цзю в душу своими грязными лапами и потоптаться там или развести на разговор, а когда узнал, что Шэнь Цзю с рождения абсолютно глух, едва не начал рвать на себе волосы. Ужас на его простоватом лице приводил в холодную ярость. Пришлось провести профилактическую беседу за вечерним чаем, с которой шиди Шан уполз на карачках, икая, мелко трясясь и не решаясь даже оглянуться на Шэнь Цзю, который стоял на террасе поместья Акации и, неторопливо обмахиваясь веером, наблюдал за этим червём. Тем удивительней, что впоследствии Шан Хуа словно успокоился и открыто не лез, хотя бояться при этом стал ещё больше. Потом он и вовсе начал Шэнь Цзю избегать, уважать, исполнять малейшие прихоти и удивительным образом не делать практически ничего, что могло бы вывести Шэнь Цзю из себя, — точно знал о нём побольше некоторых, точно был знаком с ним столь же близко, как и Ци-гэ, ведал о его привычках и склонностях, но при этом порой капитально промахивался. Пользуясь безотказностью своего подозрительного шиди и использовав его бесплатную рабочую силу, Шэнь Цзю без зазрения совести приставил едва дышащего в его присутствии Шан Хуа стирать чужую форму, тем самым убрав раздражитель с глаз долой. Му Цинфан ещё не пришёл. Оставшись один в лазарете и склонившись над изголовьем обиженного не демоном, но самой матушкой-природой старшего адепта Байчжань, Шэнь Цзю даже не сразу поймал себя на том, что уже давно переключился с мыслей о скудоумии бравого вояки на рассматривание его лица. Причина лежала на поверхности в буквальном смысле слова. Лю Цингэ был безбожно красив. Являйся Шэнь Цзю романтичной девицей, мозг которой поразила злокачественная опухоль низкопробной любовной лирики, он бы закатил глаза, прижал руки к трепещущему сердцу и с томным придыханием простонал: тонкое одеяло не скрывало мягко очерченный рельеф литых мышц; кожа, белее льда и нефрита, сияла подобно луне на ночном небосклоне и казалась ещё светлее на фоне волос, что, точно разлитая тушь, струились вдоль лица с тонкими и благородными чертами; длинные трепещущие ресницы бросали тени на щёки, где цвёл персиковый румянец, а приоткрытые лепестки губ… Впрочем, на этом стоило поставить точку. Иначе злокачественная опухоль мозга грозила перейти в последнюю стадию рака. Сам Шэнь Цзю выразился бы короче — перед ним лежал переродившийся Пань Яо, само олицетворение юношеской красоты. Определённо, когда Лю Цингэ проходит мимо, женщины не могут сдержать слёз восторга и забрасывают его цветами да фруктами. Прошлым летом, когда этот долбодятел пришёл, простите, приполз ночью, Шэнь Цзю было откровенно плевать на то, как он выглядит и как его зовут: тогда было три цели. Перевязать чужие раны, прибить колотушку к воротам и пойти наконец спать. Сейчас же появилась возможность познакомиться с великим и ужасным Лю Цингэ лицом к лицу и при этом без страха самому схлопотать в лоб. И всё же… Гуй, обладать таким лицом — нелегально! Это же преступление против… нравственности, как ещё это назвать?! А если порыться в памяти и подключить логику, телосложение у старшего адепта Байчжань должно быть поатлетичней, чем у самого Шэнь Цзю, — и нет, он не завидует! Просто хочет иметь такую же тушку в своём распоряжении. Всё же культивирование энергии инь не способствует росту мышечной массы, наоборот сглаживая рельеф тела и влияя на гибкость. Шэнь Цзю недобро усмехнулся. Да уж, что тут ещё скажешь. Будь этот Лю рабом, в борделе его бы имели день и ночь, а заработанные на нём барыши позволили бы хозяевам сорить деньгами без счёта до самой старости. Вот уж после чего в нём точно открылось бы начало инь, не выхаркай сей воин всю кровь в процессе от стыда и ярости. Хотя… Взгляд невольно переместился на прислонённый к кровати Чэнлуань. Чудовищной силы аура, переполненная жаждой убийства, горела, яркими языками скользя по ножнам меча. Клинок, ненасытный до битв и крови поверженных жертв. Управлять подобным — уже немалых трудов стоит. Шэнь Цзю понимал. Учась контролировать Сюя, которая во время боя обращалась жадной и охочей до чужой смерти стервой!.. По бедру ударили ножны. Шэнь Цзю с усмешкой посмотрел на оскорблённую Сюя, которой до упоения нравилось раскрывать свою подлую суть за миг до смерти соперника. Да, да, он о тебе говорит. И нечего притворяться невинностью. «Изысканность», «Неподвластность вульгарности», «Стремление к совершенству» — это всё твоё имя, но для владельца оно приобретает и иные два смысла. Цю Цзяньло оценил бы шутку, которую преподнесла сяо Цзю судьба. Расстроившись и не желая слушать о себе гадости, Сюя скользнула рукоятью ему под ладонь, так и нарываясь на ласку. Ну, ладно, ладно, стоило признать, что она была по-своему необычным клинком. Гарда, стилизованная под парные крылья стрекозы, казалась воплощением стремительности, ведь при нападении Шэнь Цзю приходилось полагаться на внезапность и скорость. И самое главное: Сюя, его чудесная красавица Сюя, резкая и нетерпеливая, имела преимущество перед большинством иных заточенных железяк с рукоятками — она была необычно длинной. Узкая и невесомая, она на добрую ладонь превосходила остальные мечи, даруя своему владельцу преимущество в бою, которое противники осознавали непозволительно поздно. Обычно, когда их души уже отправлялись на круг перерождений. Чувствуя вибрацию на бедре от того, что меч едва не дрожал от восторга, Шэнь Цзю с трудом подавил смех. Да, да, хвалите меня, хвалите! Вот ведь, падкая женщина. Ранимая, обидчивая и отходчивая. Такая родная. Чуть придерживая Сюя за рукоять, Шэнь Цзю дождался Му Цинфана, который, бегло осмотрев чуть хмурящегося во сне от боли хронического пациента и подлатав его, тяжко резюмировал: «Бывало и хуже. Сейчас только кровотечение внутреннее, связки на колене порваны, несколько трещин в костях и сотрясение. Очнётся уже сегодня. Полностью восстановится дня через три. И я чувствую, если Лю-шиди и в этот раз попытается упрыгать на единственной здоровой ноге сразу, как в себя придёт, в следующий я привяжу его к койке вервиями бессмертных. А так у него в ближайшие месяцы должно сформироваться золотое ядро, энергии для регенерации хватит с лихвой». Стоящий у изголовья Шэнь Цзю ничуть не удивился. Как-никак, это он, по-настоящему начавший медитировать меньше года назад, сформировать золотое ядро смог бы не раньше, чем лет через десять, из-за инертности энергии инь. Благо старейшина Ван нашёл метод ускорить этот процесс вдвое и даже без вреда для здоровья. Метод, можно сказать, банальный и лежащий на поверхности, но поданный в излюбленной манере Ван Иляна. Поздним вечером, наедине, в полумраке Бамбуковой хижины, уже будучи переодетым в домашние одежды, Ван Илян донёс до него свой гениальный замысел посредством неоднозначно трактуемых слов в неоднозначно трактуемой ситуации: «А-Шэнь, учитывая твой тип ци, мы воспользуемся уже известным тебе, старым как мир способом». И многозначительно опустился на тахту. И пока Шэнь Цзю возносил молитвы всем богам о том, чтобы под сказанным подразумевалось не то, что он подумал, его сердце грозило остановиться. Лишь доведя его до той грани, за которой начинается паника и истерика, старейшина Ван, не меняя расслабленной позы, сделал элегантный пас рукой и милостиво пояснил: «Медитациями в пещерах Линси». Прежде готовое остановиться сердце скакнуло и, обеспечив Шэнь Цзю микроинфарктом, вернулось к прежнему ритму. Воистину, слово Ван Иляна имело силу удара дефибриллятора — могло вернуть в этот мир неумолимо умирающего и с ходу уложить в гроб здорового. Подав Шэнь Цзю пиалу с успокаивающим — как предусмотрительно — чаем и лёгким движением руки расстелив между ними на раритетном малахитовом столе топографическую карту, на которой подробно была описана школа Цанцюншань, Ван Илян начал с экскурса в историю: «Школа Цанцюн расположена на горных пиках, где концентрация энергии ян наиболее велика, и насколько возможно близко к небу — средоточию ян. Пещеры Линси — это не только ключевое место, с которого началась история школы, не только значимое место, где медитировал Лао-цзы, где он познавал путь Дао и куда вслед за ним пришли Трое Основателей школы Цанцюншань, чтобы следовать его Пути, самосовершенствоваться и помогать в том своим ученикам, чтобы развивать ритуалы, искусства и оружейное дело, пещеры Линси — это ещё и мощнейший энергетический узел на всём юге Поднебесной». Найдя на карте пик Небесного Купола, возвышающийся надо всеми иными вершинами Тяньгун и стоящий на пресловутых пещерах, Ван Илян перешёл к обоснованию своего решения: «Верхние ярусы Линси идеальны для накопления и освоения энергии ян. Ты же с завтрашнего вечера и еженощно будешь заниматься на самых нижних ярусах в средоточии земли, где располагаются подземные озёра и залежи металлов. Там концентрация энергии инь максимальна. Заниматься будешь не со мной, сразу предупреждаю, чтобы ты не удивлялся, а с госпожой Сяньшу Саният Илэ. Я уже обо всём договорился». И, привлекая особое внимание Шэнь Цзю, чеканя каждое движение губ, с очень проникновенным выражением лица добавил: «Самое главное, что тебе нужно извлечь из моей речи: если от госпожи Сяньшу в твой адрес поступит хоть одна жалоба — хоть одна, — если ты расстроишь её, разочаруешь или, не дай Небеса, обидишь, можешь не просто забыть о том, чтобы звать её шиму, но забыть всю эту жизнь целиком, отправившись в следующее перерождение. Ты меня понял». — Более чем. «Великолепно». Дальнейшую вводную лекцию Ван Иляна никак не способный окончательно прийти в себя Шэнь Цзю почти целиком прослушал, но кое-что для себя вынес, по-своему осмыслил. И осознал, что не умер до сих пор лишь с помощью Небес. Духовная сила — всё равно что нефть, в то время как ци — это бензин, а медитация — перегонка. Автомобиль не ездит на сырой нефти, только на бензине, а чтобы тот получить, требуется перегонка, точно так же заклинателям обязательно требуется медитация, чтобы получить чистую ци и уже с её помощью «колдовать». Люди, вернее будет даже сказать дети — всё равно что участки земли. Одни из них пустые, только глина да песок, но в иных заложены месторождения пресловутой «нефти». В ком-то больше, в ком-то меньше. Равно как в том мире никто не проходил мимо нефтяных месторождений, не пробурив скважину, в этом — ни один заклинатель, даже бродячий, не проходил мимо детей с высоким уровнем духовных сил, не взяв тех в ученики. Даже У Яньцзы нашёл Шэнь Цзю по тому же самому принципу, так что уж говорить. Вот только для Шэнь Цзю из-за раздолбанного «перегоночного аппарата», в роли которого выступало собственное тело, медитация была слабо доступна. Поэтому, в то время как тот же самый Лю Цингэ сидел в кожаном салоне спорткара и летал по магистрали на высокооктановом топливе, Шэнь Цзю до последнего года заправлял свою колымагу прямогонной бодягой и шкандыбал по бездорожью. Разница и результат были очевидны. Разница в темпах и нынешних этапах развития. Сейчас Шэнь Цзю с остаточным страхом осознавал, что, используя «палёную» полусырую энергию и уповая на удачу, каждый раз рисковал убить себе двигатель окончательно и схлопотать кровотечение из цицяо, а то и вовсе взорвать машину к гуям собачьим, подохнув от искажения ци, — объяснить-то ему это было некому. И пока Лю Цингэ с первого дня учёбы заводил свой спорткар с пол-оборота ключа, а при поломке спокойно приезжал в лучший автосервис к лорду Байчжань, Шэнь Цзю заводил свою колымагу с толкача, а случись что, загонял её в пропахший соляркой и выхлопом гараж. Ему сказочно повезло — Му Цинфан оказался автомехаником от бога. Так что, если старейшина Ван на своих адовых тренировках в Линси не продолжит заставлять Шэнь Цзю раздалбывать новенький двигатель, вынуждая за сотую долю секунды после старта переключаться ср-р-разу на пятую передачу, тот даже сумеет насладиться бытием в теле со здоровыми меридианами. И перестанет смотреть на таких звёздных счастливчиков, как Лю Цингэ, завидущими глазами. Вновь окинув старшего адепта Байчжань взглядом, Шэнь Цзю повернулся к Шан Хуа, который успел закончить со стиркой до начала дождя и положил святыню пика Байчжань на столик рядом, промямлив что-то вроде: «Вот, готово всё. Шисюн Шэнь, если я больше ничем не нужен, я пойду, хорошо. Хорошо же, ну, я пошёл…» И, насколько было возможно быстро, сбежал, пока его не пристроили к новым трудовым обязанностям, чья оплата не предусматривалась. Напрямую спросив у находящегося в другом конце лазарета Му Цинфана, не нужна ли ему сейчас помощь, и убедившись, что нет, а затем тоскливо осмотрев выстиранную и высушенную заклинанием белоснежную форму, всё же подранную чьими-то когтями, Шэнь Цзю нехотя направился в сторону стеллажа у одной из стен, где на его полке, помимо всего прочего, лежала коробочка со швейными принадлежностями. Полка была небольшая и терялась на фоне стеллажей, полных медицинских трактатов, пучков трав и немногочисленных, но занятных безделушек. Но это была его — Шэнь Цзю — полка. Му Цинфан никогда не клал на неё свои вещи. Му Цинфан никогда не лез в его личное пространство, ни физически, ни морально. Взяв клубок белых ниток, Шэнь Цзю уселся с ногами возле кушетки пациента, придвинув кресло, насколько возможно, близко к окну, за которым уже темнело и клубились дождевые тучи. С пугающе привычным равнодушием он намочил во рту нитку и, ловко всунув ту в иглу, начал скрупулёзно, но быстро штопать прорехи на локтях чужой формы. Сказать, что ещё совсем недавно заочный ученик Аньдин жаждал бы повесить Лю Цингэ на его собственных испорченных одеждах, — ничего не сказать. Лишь на пике Байчжань носили кипенно-белую, просто сияюще-белоснежную форму, которая, неся в себе глубокую философию, была абсолютно непригодна для боя. Всерьёз к своему специфическому мировоззрению, во многом основанному на идеях конфуцианства о "благородном муже", относились лишь адепты Байчжань — не столь многочисленные, в отличие от стаи макак, отчего-то зовущихся учениками. Шэнь Цзю для себя упростил идею школы Байчжань, а именно часть с формой, до того, что понять уровень сил воина можно по его одежде — критерий являлся простым: чем та чище и незалатанней, тем сильнее боец. И это при том, что, когда на всех остальных пиках форму выдавали по требованию, ученикам Байчжань полагался новый комплект формы, только если на их растущих организмах старая трещала по швам. Адептам и вовсе давали три комплекта на год, но на то они и были адептами, уже полностью сроднившимися с философией выбранного ими пути. Их одежды сияли белизной, поступки — грубоватым благородством, а жизненные принципы — стабильностью. Ученики же на пути к достижению идеала, а вернее в гипертрофированном и перманентном стремлении банально почесать кулаки, изгваздывали свою белую форму до состояния тряпок для пола. Официально они же и были обязаны всё отдраивать, но в реальности приводить одёжку в приличный вид требовалось прачкам и швеям с Аньдин, которых попросту шантажировали. Иными словами «очень горячо и настойчиво просили помочь», поигрывая литыми мускулами. Вот и сейчас, предугадывая, что форму его латать заставят, Шэнь Цзю предпочёл сыграть на опережение. И так хорошо, что скоро работа обслуживающим персоналом останется в прошлом. А ведь сколько раз он в недавнем прошлом стирал себе пальцы, отстирывая белёные ткани от въевшихся пятен земли, травы и крови! Сколько он латал и штопал прорехи на них! Небеса, да некоторые из тех тряпок было проще сжечь! Так ведь полушёлковую ткань требовалось ещё и стирать деликатно — это тебе не одежды Аньдин. Всё же, несмотря на баснословное богатство школы, чистый шёлк носили лишь на четырёх пиках из действующих десяти — на Цюндин, Цинцзин и Ваньцзянь, как на пиках-основателях, и на Сяньшу, как на некогда одной из сильнейших и богатейших школ. Эти же пики избрали себе благородные цвета — синий, зелёный, киноварный и пурпурный, — чьи красители стоили особенно дорого из-за редкости минералов и многоступенчатых химических реакций. Все остальные пики носили что попроще, начиная со смеси волокон шёлка и хлопка, привозимого морем лишь с южных островов, в форме Байчжань, что делало одежду куда как более дышащей, лёгкой и статусной, и заканчивая конопляными или шерстяными одеждами Аньдин, в которых использовался дешёвый голубой краситель, и рубищами Кусин — но там тоже своя философия. За всю историю школы изменениям подверглась лишь форма Цяньцао. Не изменяя традиционному жёлтому цвету, который в миру носили слуги и рабы, лорд Бай после восстания Ань Лушаня распорядился заменить прежний желтушный краситель на более дорогой и качественный песочный, что позволило цвету одежд целителей стать благородней и чище, а добавление того же чужеземного хлопка в ткань ещё больше наглядно повысило резко возросший к тому моменту авторитет адептов пика Тысячи Трав. Горный лорд Цяньцао вообще представлялся занимательной личностью: всё же он стал единственным, кто смог изменить статус своего пика, сделав тот не только престижным и состоятельным, но и распространив влияние на всю Поднебесную, де-факто расширив до двух вершин — непосредственно Цяньцао и дочерней Цзуйсянь. Его идея была отнюдь не проста, но гениальна и гуманна. На своём ускоренном курсе лекций, который должен был помочь Шэнь Цзю нагнать программу как минимум двух лет обучения на Цинцзин за полгода, старейшина Ван рассказывал: «У Цанцюншань, как и у любой другой школы, есть определённый круг обязанностей, закреплённый в Высочайшем Заклинательском договоре с императорским двором и подюрисдикционными провинциями. Те обязанности адепты Цанцюн в соответствии с пиком исполняют де-юре бесплатно — на деле оплата идёт с взымаемого заклинательского налога, который поступает в бюджет Цанцюн и распределяется между пиками. Перечень обязанностей достаточно широкий, но конкретный, это ты и сам знаешь: упокоение призраков и восставших мертвецов низшего ранга, лечение определённых болезней — смотри перечень, уничтожение определённых демонов — смотри перечень, предоставление определённых амулетов и талисманов — смотри перечень, избавление от определённых проклятий и наговоров — смотри перечень». Всё, что в «перечни» не входило, считалось уровнем сложности бессмертных мастеров и выполнялось за отдельную крайне высокую плату, которую потянуть могли только знатные чиновники, богатые торговцы да учёные. Первое время военных действий школы получили вал таких заданий, и Шэнь Цзю — даже будучи младшим учеником и получая лишь половину от того, что на его месте получил бы адепт, — сумел заработать весьма внушительную сумму. Позже школы заключили с императором пакт, что в период военных действий они работают без дополнительной оплаты, дабы не усугублять обстановку и не истощать население. Так продолжалось до сих пор. Лорд Цяньцао же ещё в годы кровопролитного восстания Ань Лушаня посчитал, что истинный целитель не может посмотреть на больного, узнать, что с ним, а осознав, что лечение болезни не входит в «полис ОМС» и денег у пациента нет, развернуться да уйти. Но лорд Цяньцао не мог и заставить своих адептов работать бесплатно — как делал он сам, — в том числе потому, что из одного только налога нереально было обеспечивать жизнь пика на длительный срок. Закупка еды, тканей, мебели, угля, рабочих инструментов — где бумаги и туши, где бинтов и трав, — всего необходимого для бесплатно воспитывающихся учеников и ещё массы товаров требовала огромных средств. Исторически поверх заклинательского налога шли деньги за те самые особо сложные задания. Горный лорд, которому поступало прошение, индивидуально договаривался о цене, посылал некого талантливого и опытного адепта, уже развившего золотое ядро, — а то и сам шёл, — благополучно выполнял задание, получал баснословную плату, долю которой забирал непосредственный исполнитель, а остальное шло в бюджет соответствующего пика. Лорд Бай, устроив со своим старшим адептом мозговой штурм, предложил для пика Цяньцао альтернативу, которую Му Цинфан довёл до заинтересованно внимающего ему Шэнь Цзю в исконной форме, перед тем как описать окончательную версию:Это целиком и полностью его идея, моё вмешательство было невелико. Изначально он предлагал, что адепты Цяньцао будут лечить всех, везде и от всего, но плату брать в соответствии с сословием и чиновничьим рангом. С простолюдинов, чем бы те ни болели, брали бы символическую плату. С семей генерал-губернаторов и чиновников с серебряной, а то и золотой рыбой на поясе, напротив, кругленькую сумму. Плату со всех исцелённых предложено было суммировать на пике, часть оставлять в его бюджете, а остальное равномерно распределять между целителями, чтобы не было соблазна лечить кого побогаче. По тому же принципу пик Цзуйсянь должен был поставлять на рынок лекарства.
И, недолго помолчав, нехотя смурно добавил:Однако мало придумать — нужно воплотить в жизнь.
Тогда же Му Цинфан пояснил, что это был первый и последний раз, когда лорд Цяньцао пошёл на поклон к лорду Цинцзин, потому что самого Бай Ижэня в те годы никто не стал бы слушать. В отличие от старейшины Вана, который при дворе имел такой вес, что продвинутое им Целительское соглашение высшие чиновники рассмотрели и подписали в тот же день, а император сразу заверил своей печатью. Не так давно узнав о холодной войне между двумя обозначенными лордами, Шэнь Цзю понял, почему рассказывал Му Цинфан о том случае так, как будто сама мысль о совместной и продуктивной работе Ван Иляна и Бай Ижэня на благо общества была дикостью. В принципе их взаимодействие было дикостью. Как итог — целители и фармакологи Цяньцао и Цзуйсянь распространили свою сферу деятельности на всю Поднебесную и сделались столь же почитаемыми, как адепты боевых пиков, а квалифицированная медицинская помощь стала доступна практически всем слоям населения, кто только мог и имел право через областную администрацию отправить прошение в Цанцюншань. Результаты Целительское соглашение дало сразу и потрясающие, даровав Бай Ижэню почёт среди высших и благоговение среди низших. Искренне восхищённый прошедшей полноценной медицинской реформой и её идеологом Шэнь Цзю уже не раз и не два хотел разузнать у Му Цинфана побольше о лорде Бае, но тот каждый раз переводил тему, чем лишь подогревал любопытство. Вот и сейчас незаметно зевающий Му Цинфан ушёл из лазарета под предлогом непогоды и необходимости закрыть в покоях окна. Ушёл сразу, как только закончивший с шитьём Шэнь Цзю поднял занимающую его сознание тему. На улице и правда полил дождь. Неторопливо в лазарете зажглись зачарованные бумажные фонарики, и тени на стене начали походить на стекающую тушь. Сложив белоснежную форму на тумбочке у изголовья койки мирно спящего Лю Цингэ, с чьего лица пропало последнее болезненное напряжение, вызванное ранами, Шэнь Цзю подошёл к распахнутому настежь окну и, уперевшись в уже мокрый подоконник ладонями, стал наблюдать за горестью природы, а в голове скользнуло далёкое-далёкое воспоминание! Скользнуло!.. И оборвалось. Растворилось в небытии. Трепетали на холодном ветру белые занавеси. До лица долетали мелкие брызги дождя, оседали на щеках и веках. Тяжёлые капли срывались со ската крыши, разбивались о листву акаций. Шэнь Цзю понял… Внезапно, ошеломлённо, с желчной, рвотной горечью и тянущей болью в груди понял, что забыл, как звучит дождь. Ещё совсем недавно помнил, а теперь — забыл. Ещё совсем недавно память хранила… Оберегала, лелеяла воспоминания о звуке дождя! О том, как капли бьются об стекло и железную крышу, о гладь воды, о том, как рокочуще, шепчуще шумит ливень!.. А сейчас в голове пустота. Тишина. Заледеневшие руки сами потянулись вперёд, где с бледных щёк небес капали слёзы. Холодная влага мочила ладони, стекала по кистям, холодила кожу. Продолжая держать так и норовящую сжаться в кулак дрожащую ладонь под дождём, Шэнь Цзю не мигая наблюдал, как по листьям акаций, по скату крыши катятся капли дождя. Резко отдёрнул руку, прижал к груди, шаг назад, ещё! Ноги сами понесли его к террасе! Холодный ветер качал ветви деревьев, едва не срывал фонарики, пронизывал насквозь, точно тучи вместе с забытьём пригнали осень! Домашние туфли соскользнули с ног легко. Выйдя на крыльцо прямо под дождь, Шэнь Цзю вздрогнул, когда холодные капли упали на плечи, на лицо, потекли по лбу и вискам, по переносице. Ступени чуть шершавые — древесина обработана не до конца. Влажные. И вот, ступни увязли в мокрой и липкой почве, такой холодной, скользкой. Нити трав слегка царапали кожу, цеплялись за щиколотки, мелкие камушки проминали стопу. Ветер дул в спину, подгоняя, торопя, и Шэнь Цзю уходил в тенистую глубь сада, вздрагивал, когда холодные и тяжёлые капли, прежде висящие на ветвях, срывались вниз и растекались по трепещущим одеждам, по оголённой коже. Раскинув руки, он сам касался подушечками пальцев, всей ладонью гладких и мокрых листьев, а по коже текла вода, он проводил по грубой коре дерев, местами заросшей пушистым мхом. Пахло сырой землёй. Пахло зеленью, той самой дождевой свежестью! Так чудно… И цвета листвы, травы и облаков совершенно иные. Иначе лежат тени. Иначе льётся свет. Он всё ещё видит это. И никто никогда не лишит его зрения. Ощущает кожей. Никто никогда не лишит его рук и ног. Никто и никогда. Дождь промочил одежду насквозь, и ткань прилипла к подрагивающему телу. Шэнь Цзю глубоко дышал. Не закрывал глаза. Смотрел в пасмурные небеса, что серели в просветах качающейся листвы. Запрокинув голову, всем своим существом ловил мелодию струн дождя: его темп, его ритмику, динамику — тот дивный консонанс, даром сыграть который владеет лишь Природа. Шэнь Цзю упрямо сжимал губы и не позволял горлу даже дёрнуться в плаксивом всхлипе. Глубоко дышал. Пытался свыкнуться с очередной потерей. С тем, что лишился сокровенной частички того, чего никогда не имел. Потерянный, никогда не знакомый мир звуков отдалялся от него, становясь недосягаемым, память стирала всё, ей помогало время… Память и время. Они жестоки. Они милосердны. Они позволяют жить дальше, притупляя боль, и одновременно отбирают всё самое дорогое. Память. И время. И что хуже? Лишиться памяти? Или не забывать ничего? Подойдя вплотную к одному из деревьев, под чьей густой кроной уже нельзя было спрятаться, но наоборот с которой капало особенно сильно, Шэнь Цзю прислонился всей спиной к неровному стволу и, подняв глаза, незаметно вздрогнул. На ветви раскидистой акации стоял ребёнок. Субтильный, с непристойно обкорнанными по плечи волосами, в промокшем насквозь песочном шэньи Цяньцао, он неловко держался за ствол могучего дерева, и на его нежном, но изнурённом лице было заметно явное беспокойство, точно его застали за шалостью. И беспокойство то сменялось растерянностью, а затем пронзительным вниманием. Потерянностью. И узнаванием. Расстояние было небольшим, так что опасливо замерший, безоружный, прижавшийся всей спиной к стволу Шэнь Цзю видел: зрачки у неясно откуда взявшегося ребёнка были настолько расширены, что полностью затопляли радужку. И дорожки крови, разбавленные дождём, стекающие из впалых глаз по щекам, капали на окровавленный ворот светлых одежд, распускаясь розовыми соцветиями. До поместья Акации было всего шагов двадцать, между склонившимися от капель дождя ветвями виднелась терраса, и Шэнь Цзю, точь-в-точь перед хищником, очень медленно и аккуратно попытался было направиться в её сторону, но палец плачущего кровью ребёнка прижался к его шаловливо улыбающимся губам в узнаваемом жесте: «Чш-ш-ш».