Беззвучный режим

      Единственным светом в окошке хронического недосыпа и усталости после бесконечного потока миссий и работы-учёбы стали деньги, которые помимо ежемесячного содержания дополнительно выплачивали ученикам за успешно выполненные задания. Большую часть приличной даже по заклинательским меркам получки Шэнь Цзю с недавних пор регулярно просаживал в домах утех. Путём проб и ошибок он нашёл один весенний дом в цветочном квартале, который устраивал его что по цене, что по персоналу.       Его там быстро запомнили.       Вот и сейчас, переодевшись в "гражданское", сонно бредя по каменной улице и лениво обмахиваясь бумажным веером с акварельными цветами жасмина, он скользил взглядом по стоящим в витринах напудренным, напомаженным, завитым женщинам, одетым в толстый слой косметики, точно в доспехи, завлекающим прохожих в свои золотые сети. Вскоре дойдя до дома Услады Сердца и отведя в сторону ярко заблестевшие подвески на входе черенком веера, Шэнь Цзю вошёл внутрь.       Приторный аромат бесчисленных благовоний и духов, косметики и вина шибал в нос с порога, грозя вызвать ноющую головную боль. «Молодой господин Шэнь, вы сегодня поздно, мы вас уже заждались», — поигрывая бровями, поприветствовала его на входе круглолицая и невысокая Нефритовая Луна, которая была скорее раздета, нежели одета. Шэнь Цзю отчего-то был уверен, что у молодой женщины вкрадчивый голос, которым она одурманивает клиентов, но сам он видел лишь тени брезгливости на нежном лице и застарелое раздражение на дне оленьих глаз.       Кивнув и молча бросив предоплату, он нетвёрдым от усталости шагом хотел было уже уйти, когда его настойчиво дёрнули за рукав и прямо перед глазами возникло очаровательное девичье личико, вернее штук пять сияющих девичьих лиц, так что он тут же потерял всяческую надежду понять смысл их речей: «Шэнь-гэгэ, я слышала…» «…отойди, да уйди ты, я сказать хочу, гэгэ, те талисманы… да я своими глазами видела, перед тобой ещё хозяин дома Яшмовой Рощи… что не поклоны земные бил, когда узнал, что ты ту тва… с концами изгнал, а нас даже не задело…» «…и трое умереть успело в Красном Радуж… …льоне, нам …трички оттуда рассказывали…»       Рывок за рукав! Клубничные губы Певчей Иволги изгибаются, бойкая девчушка буквально вешается ему на шею, весело задирая назад ноги и болтая ими в воздухе, так что попрыгунью приходится подхватить за пояс. И Шэнь Цзю был бы не против такому выражению заслуженной благодарности, но его и так уже голодными комарами облепили другие девушки, жаждущие внимания и того, чтобы он внял их сбивчивой речи, и одновременно без всякого стеснения переговаривающиеся между собой: «…о-о-о, гэгэ, почему ты всегда ходишь только к Горной Орхидее. Неужели мы недостат… хороши…» «…ой, мне кажется, или он ещё больше устал, чем…» «…хидея поможет расслабиться, чай за то деньги и получ…» «Он такой лапочка, когда сонный…»       Между бабочкиным роем виднелись где недовольные, где просто удивлённые клиенты, за чьими спинами висели аляповатые картины с играющими рыбами, львами и баранами, которые символизировали плотские утехи. Прикрывающую пустую улыбку Нефритовую Луну будто бы забавляло происходящее, а вот Шэнь Цзю — вовсе нет, потому что красные губы на белых лицах сменяли друг друга всё чаще и чаще. «…отойди, отойди, говорю, я тоже ему сказать хочу, о, Шэнь-гэгэ, он ведь на меня смотрит, да, если я начну говорить, он поймёт, что…»       Шэнь Цзю чуть прикрыл веки и под ними закатил глаза.       Вот ведь. Обрывки реплик сливались с резким запахом духов, в уставшие за день глаза бил свет, куда ни посмотри — всюду женские лица и плавные движения губ, фразы без начала и без конца, без смысла и логики!       Они напоминали какофонию.       Какофонию не звуков, но звукообразов, от которых начинала ныть тяжёлая после работы голова и хотелось закрыть глаза, положив на них холодную тряпку.       Шэнь Цзю терпеть не мог, когда несколько человек говорило одновременно — просто не успевал настолько быстро крутить головой и уж тем более не мог одновременно читать по губам нескольких человек.       Именно поэтому он, уловив общий посыл и дождавшись спада ажиотажа, с улыбкой принял поцелуй в щёку от Певчей Иволги и, поставив её на ноги, приобнял за крутой изгиб талии, отчего остальные напомнили ему диких уток: готовы были заклевать, затоптать товарку, которой бросили кусок хлеба, в то время как им — нет. — Тварь изгнал я. Это правда, — произнёс он и, переведя дыхание, внутренне посмеиваясь над восхищённо округлившими рты девчонками, всерьёз добавил: — Главное, никто у вас не пострадал, — и вернулся к Нефритовой Луне, которая манила его пальчиком.       Главная среди певичек, она из-под ресниц, пушистых от угольной туши, нетерпеливо поглядывала на него и, дождавшись, пока взгляд Шэнь Цзю остановится на её лице, чётко начала складывать губы, доводя до сведения постоянного, но не самого прибыльного клиента: «Хозяйка велела как следует отблагодарить вас за бесплатные охранительные талисманы».       В ответ — кивок, но прежде, чем Шэнь Цзю успел отказаться от благодарности, Нефритовая Луна провела подушечкой большого пальца по синякам под его глазами и, изломив свои вечно подвижные брови, со лживой заботой продолжила: «Может, к вам ещё одну девочку прислать, что скажете. Отдохнёте, глядишь, получше. Я знаю, вам нравится Горная Орхидея, но она так робка и неопытна…»       Шэнь Цзю покачал головой: вот уж чего ему точно не надо, так это третьего лишнего. Опечаленно сведя брови, Нефритовая Луна опустила взгляд долу, пряча всколыхнувшееся раздражение и недовольство. Внезапно поправила ворот сползшего шэньи, так что стала видна ложбинка пышной груди, и, игриво улыбнувшись, провокационно спросила: «Неужели даже от меня откажешься. Если откажешься, то я обижусь, учти». — Почему.       Шэнь Цзю уже давно понял: "работа" в борделе Нефритовой Луне осточертела лет десять назад так точно. Облокотившись на стойку и послав кому-то томный взгляд за спиной Шэнь Цзю, Нефритовая Луна посмотрела на него твёрдо и серьёзно, на миг уродливо скривила губы и, он был уверен, сбавила свой голос до шёпота, если не только зашевелила губами: «Это я хотела бы спросить, почему. Думаешь, раз дармовое мясо, значит тухлое. Любишь только-только распустившиеся цветы срывать».       Но, прежде чем Шэнь Цзю успел даже поморщиться за раскрытым веером, сама продолжила: «Знаю ведь, что нет. Что я, мужиков не видела. Сотни перевидала. Сколько тебе лет». — Семнадцать.       В глазах Нефритовой Луны насмешка. Страх. И застарелая обида на весь мир. Обойдя стойку, она взяла его свободную руку в свою и опустила безвольную ладонь в вырез шэньи на свою атласно-мягкую кожу. Провела вверх к шее и опустила прямо на грудь, следя за его реакцией, но Шэнь Цзю лишь с усталым любопытством наблюдал за происходящим действом. Не добившись желанной реакции, точно взбесившаяся Нефритовая Луна едва не отбросила его руку и едко продолжила: «Семнадцать. Знаю я желторотиков твоих лет — увидят женщину без дасюшэна или тем паче без носков и в штаны себе кончают. Не знают сами, чего хотят, просят им отсосать, думают потом похвастаться перед такими же дружками. Так и хочется им самим дать пососать сахарного боярышника на палочке».       Грудь коротко сократилась, а губы сами собой растянулись в ухмылке. Нефритовая Луна же распалялась и продолжала: «А те, кто посмелее да поопытней в семнадцать лет женщин пять штук за ночь берут и добавки просят».       И, обняв его за талию, прижала к себе так, что они касались бёдрами. «А у тебя даже не встал».       Шэнь Цзю поднял равнодушный взгляд с губ на полыхающие злобой и непониманием глаза. Честно, он не понимал причин устроенной сцены. Да. Даже в такой позе, в борделе, где всё пропахло плотскими утехами и афродизиаками, он не чувствовал ни возбуждения, ни даже его тени по отношению к Нефритовой Луне или другим девушкам.       Похоть телесна.       А Женщина выше телесности.       Нужно быть последней мразью, чтобы дрочить на статую Гуаньинь или кончать, насаживаясь на золотые пальцы Сиванму.       Однако вслух он ответил кратко: — Если женщина стара, относитесь к ней, как к своей матери, если молода — как к сестре, если юна — как к своей дочери.       Явно узнавшая слова Будды и отпустившая его Нефритовая Луна зашла за стойку, точно стыдясь за всё произошедшее, и, спешно рассчитав кого-то из клиентов, продолжила их странный разговор: «Тогда зачем приходишь. Помогаешь. Не просишь ничего взамен и не берёшь, когда под нос суют. В бордели ходят, именно когда проголодались, а дома одни кости; покупают продажных женщин, точно мясо на развес, а ты смотришь только. Любуешься устало. Хотя любоваться на шлюх — последнее дело».       Разговор уходил всё дальше в сторону, но теперь хотя бы стал ясен его смысл: Нефритовая Луна боялась. Не за себя, за подругу, которой могли навредить. Шэнь Цзю наконец понял, о, он прекрасно понял причину волнения: если мужчина в борделе не может возбудиться от привычных ласк, значит ему потребуются особенные, нездоровые, а те дорого обходятся певичкам. Порой ценою жизни. Отказать же клиенту не посмеют. И оттого Нефритовая Луна и пыталась всеми силами оттянуть внимание странного клиента в сторону от неопытной подруги, предпочитая взять удар на себя и выработанным за долгие годы работы чутьём чувствуя, что ей за пространные речи не свернут челюсть.       Глянув мельком на веселящуюся невдалеке компанию, на молодого господина в одеждах богатого торговца, который изловил шутливо убегающую Певчую Иволгу, Шэнь Цзю наблюдал, как та запрокидывает голову, растягивает рот к ушам, как к тем ушам прижимаются мужские губы. Вокруг немое веселье, точно в старом кино, вино, страстные объятия, и руки лежат там, где при свете дня и в жизни бы не оказались.       Но во всем вульгарно-бытовом пейзаже, что открывался перед его взором, взгляд Шэнь Цзю привлекало лишь то, как до колен задрался подол ханьфу у Певчей Иволги, и в воздухе дрыгались стройные девичьи ноги в алых носочках — почти так же, как когда Певчая Иволга весело вешалась ему на шею. Только сейчас она хотела сбежать.       Как некогда хотел он сам.       Переведя взгляд на Нефритовую Луну, наблюдающую за той же сценой, он коснулся языком передних зубов и, сомкнув губы, вновь коснулся передних зубов, в этот раз давя слабее: — Ты очень красива, Юй-цзе. Все девочки. Но…       Прохладная ладошка накрыла его рот. «Вы не навредите ей».       Шэнь Цзю слабо помотал головой и мягко убрал с лица чужую руку. — Никогда.       Губы Нефритовой Луны изогнулись в непривычной для неё усмешке: горькой. И благодарной. «Тогда за нашим домом остаётся долг на кругленькую сумму».       И, ставя точку в их странном разговоре, не свойственном борделям, переключила внимание на степенно вошедшего пожилого гостя в форме благотворительного ведомства.       Не обращая внимания на не знакомых ему местных обитательниц, прикрывающих рты широкими шёлковыми рукавами, расшитыми птицами и цветами, Шэнь Цзю в задумчивости поднялся по задрапированной алыми тканями крутой лестнице и, сквозь перила заметив, что ему кокетливо машут на прощание, сам махнул в ответ, а затем по памяти дошёл до покоев, которые всегда занимал и которые в нужный день и час всегда были свободны.       Горная Орхидея уже была внутри. «Шэнь-гэгэ», — радостно поприветствовала его густо нарумяненная девчушка, подскакивая с разбросанных по полу атласных подушек.       В комнате стоял невыносимый запах духов и благовоний, так что в первую очередь разве что не засыпающий на ходу Шэнь Цзю потребовал, с трудом округляя губы, так и норовящие разъехаться в зевке: — Открой окно.       Метнувшаяся исполнять приказ клиента девчушка чуть не запуталась в своих явно великоватых одеяниях из персикового и мандаринового шёлка. Подхватив те почти до своих острых коленок, подскочила к окошку, нараспашку открывая его. В комнату ворвался свежий ночной воздух вступающего в свои права лета.       Это была та самая прохлада, когда ты, помня пригревающее дневное солнце, чувствуешь, как к вечеру кожа покрывается мурашками, и жалеешь, что выскочил из дома в лёгкой одежде, хотя стоило накинуть сверху, но зачем?       Лето ведь! Долгожданное!       Однако ночи в горах и у их подножия редко опаляют пустынным жаром.       Ёжащаяся Горная Орхидея подхватила с пола дасюшэн, чтобы прикрыть узкие и покатые обнажённые плечи, на которые спадали оранжевые ленточки. Шэнь Цзю к тому моменту уже подошёл к кровати, стащил новые сапоги за пятки и, не чувствуя ног под собой, рухнул ничком.       Тело провалилось в пух, точно в трясину. По босым ногам повеяло сквозняком.       С трудом перевернувшись на спину, он упёрся уставшим взглядом в алый балдахин и нашёл силы только послать Горной Орхидее слабую улыбку, но та всё понимала.       Горная Орхидея была не самой популярной из местных девушек — миловидная, но не более. Чуть наивная, пусть и не глупая, вечно с головой в облаках, она неуловимо напоминала Тан-эр, за что и приглянулась Шэнь Цзю. А ещё за свою немногословность, нелюбовь к сплетням, великолепную артикуляцию и волшебные руки.       Шэнь Цзю за редким исключением не приходилось додумывать, что она сказала, а остальные местные обитательницы и знать не знали, чем они занимаются наедине, как та же Нефритовая Луна, уверенные в том, что молодой заклинатель предпочитает постоянство в постели. «Вы будете спать», — видимо, спросила она его, уже без напоминания подвешивая слабо горящий фонарик ближе и заставляя Шэнь Цзю сощурить один глаз. — Да. «Вы, как всегда, немногословны».       Конечно. Для него собственные фразы длинней десяти слов превращались в пытку из завязывающегося в узел языка и сбившегося дыхания, а для слушателей, как он догадывался по выражениям лиц, в сущую галиматью.       Не говоря ни слова больше и ловко избавив его от одноцветного пурпурного дасюшэна и белого шэньи, девчушка помогла ему устроиться и всё норовила подсунуть под голову подушек пять, видимо, чтобы Шэнь Цзю спал столбиком.       Но сразу засыпать он не хотел. Не без смущения снял нижнюю рубашку и, отводя взгляд, улёгся на живот, смахнув в сторону все подушки и указав на собственную спину — его поняли без слов.       Кожа покрылась мурашками, и сам Шэнь Цзю невольно передёрнулся, когда нагретое масло тонкой струйкой полилось на спину. Тонкие и нежные девичьи пальцы скользили, мягко проминали невыносимо ноющие мышцы, помогали хоть как-то расслабиться. Порою гладили, не то боясь надавить сильнее, не то испытывая неприязнь. Второе было куда как реалистичней, потому что кожа у Шэнь Цзю после заданий вся в рубцах, порезах и кровоподтёках, а проступающие сквозь неё кости — в мозолях.       Свежих и старых шрамах… В большинстве своём старых.       От меча и от хлыста.       От хозяйских подкованных сапог.       От брошенных в него, точно в нашкодившую псину, книг, стульев, бронзовых подсвечников и от ещё горящих свечей. В частые минуты неотвратимой кровожадной ярости из рук Цю Цзяньло в него летело всё и без разбору — к этому Шен Цзю привык, как дворовой пёс, что привыкает к шипованному ошейнику и поводку, — но в редкие моменты ледяного бешенства хозяина раба обуревал настоящий ужас.       Ужас, в те моменты он был везде, повсюду; ужас, что вот сейчас, сейчас к нему со спины подойдёт Цю Цзяньло, резко набросит на глаза повязку, что вдавится в череп до боли, что цепкие пальцы схватят за ворот ханьфу, буквально вытряхнув раба из одежды, а хозяин свяжет так, что руки онемеют!       Как он практически сразу потеряется во тьме и тишине, как всё тело обратится в оголённый нерв — слишком чувствительное, слишком восприимчивое к малейшим касаниям, во многом заменившее слух, — как удары будут сыпаться на голую кожу, на рёбра и позвоночник, которые от худобы и вечного недоедания выпирали, и удары по ним причиняли боль совершенно животную и невыносимую, пока из глаз не брызнут слёзы! После чего его отымеют там же, наслаждаясь абсолютной беспомощностью и неспособностью адекватно воспринимать действительность.       Пока, получив всё, что желал, Цю Цзяньло не оставит его, не уйдёт, не развязав даже, не сняв повязку, — так и бросит на полу, избитого, грязного, голого, точно животное на привязи, неспособного ничего сделать, а вокруг будут лишь тишь и тьма, тишь и тьма…       В ночи после этого Шен Цзю если и засыпал, то погружался в бесконечный кошмар из невыносимо обострённых чувств, где не было ни звуков, ни зрительных образов, а лишь бесконечная телесная боль и сжигающее дотла унижение. Из тех кошмаров его безызменно выталкивала Тан-эр. Встревоженная, точно вспугнутая птичка, она заботливо гладила сяо Цзю по лицу, стирая катящиеся даже во сне слёзы, и каждый раз говорила, что он снова бился в судорогах и ужасно, страшно кричал.       Только Тан-эр те его крики и слышала…       Только она.       Сомкнувшись на плечах, руки Горной Орхидеи выдернули из воспоминаний, вернули к реальности, из которой уже давно исчез и его личный Яньло, и побои, и даже боль — ненавистная, но жадная до внимания младшая супруга.       Не исчез только страх.       Чувствуя, что задыхается, что воздух не доходит в пережатые от лежания на животе лёгкие, Шэнь Цзю резко сел, буквально толкнув Горную Орхидею прочь. В пекущей изнутри голове шумело. Тошнило.       Положил собственную ледяную ладонь на лоб и, безуспешно пытаясь восстановить дыхание и ясность сознания, он слепо смотрел на расшитые невнятными цветами и перьями простыни, на свой дасюшэн, чей пурпур напоминал не то разлитое вино, не то венозную кровь, когда ему протянули пиалу с водой. Осушив ту одним глотком, Шэнь Цзю прижал холодный фарфор к стучащим вискам.       Опять сам себя накрутил.       Когда же это кончится?.. Никогда.       Никогда не кончится, разве что в следующей жизни, но умирать Шэнь Цзю не стремился. Да и паскуда-Смерть, до этого увивавшаяся за ним, точно надоедливая любовница, ушла к другому.       Аккуратно присевшая рядом Горная Орхидея пыталась было поймать его рассеянный взгляд, но Шэнь Цзю не позволял этого сделать. Только благодарно буркнул и отставил пиалу на укрытый аляповатой салфеткой столик. На плечи вновь легли нежные руки, разминая мышцы, и приблизились к позвоночнику, когда Шэнь Цзю внезапно дёрнул плечом.       Горная Орхидея, не сразу осознав в чем дело, снова положила руки на то же самое место на позвоночнике и попыталась промять мышцы рядом, но он снова взбрыкнул, передёрнул плечами, по-дурному упрямо не желая издавать ни слова, и руки понятливо переместились ниже.       Не нужно то место лишний раз трогать.       Там располагался позвонок, треснувший после прилетевшего в него нефритового пресс-папье, — один удар или чересчур сильное нажатие, как кость сломается и Шэнь Цзю парализует ниже шеи. Этого он точно не переживёт. К своему ломанному-переломанному телу, которое благодаря Му Цинфану только-только начало крепнуть и выздоравливать, Шэнь Цзю относился со всей возможной аккуратностью и лишний раз даже не думал его напрягать.       Когда руки остановились на шее слишком надолго, Шэнь Цзю повернулся-таки лицом к задумчиво разглядывающей его Горной Орхидее, которая неожиданно смутилась, начав кусать свои полные и яркие, точно спелая вишня, губы. Его обветренные губы изогнулись в усмешке, а с них, сложившихся сначала бантиком, а потом растянувшихся практически в улыбке, сам сорвался вопрос: — Любуешься.       Неожиданно для него самого Горная Орхидея зарделась и истово закивала, видимо не поняв, что его слова не были утверждением, чтобы сообщить: «Шэнь-гэгэ очень красивый».       Хах. Это не радует.       Быть может, Цю Цзяньло в своё время и ограничился бы в его адрес одними регулярными побоями да унижениями, не обладай он не столь красивой, сколько и впрямь миловидной внешностью. Одень его в женское платье — и не догадаешься, кто под ним. Цю Цзяньло не раз так и делал, когда просто желая посмеяться над краснеющим со стыда рабом, когда — разнообразить их весенние забавы.       Особенной ненависти владельца удостаивались треклятые волосы: длинные и прямые, густые и оттого тяжёлые — они были карой Небес. От высоких хвостов и пучков болела и так вечно больная голова, а закалывать пряди вокруг лица, чтоб не мешались, и носить остальные распущенными было опасно. Цю Цзяньло слишком любил наматывать их на кулак и, точно читая мысли Шен Цзю, твердить: «Посмеешь обрезать волосы хоть чуть выше крестца, и я отрежу тебе пальцы». — Они мешают. «И что. Мне нравится — с ними ты похож на Чжан-фэй».       Сбежав с У Яньцзы, Шэнь Цзю первым делом криво и зло обкромсал свои космы даже выше лопаток и с тех пор всегда собирал их в низкий хвост на затылке, а то и вовсе перевязывал сбоку лентой, чтобы в глаза не лезли, но те росли едва ли не быстрее бамбука и уже снова болтались у талии. Да, за полгода бродяжничества ему удалось регулярными тренировками нарастить хоть какое-то подобие мышц, а сама бездомная жизнь сняла поверхностный лоск, и теперь если он на кого и походил, то разве что на смазливого деревенского подростка.       Вот только выглядеть подобным образом Шэнь Цзю не желал.       Не желал походить на замырзанного мальчика-служку, пусть им и являлся, не желал прятаться за неприглядной внешностью, поджав хвост, трястись и не сметь даже выглядеть прилично. Он любил изысканные вещи. Элегантную одежду. Изящные аксессуары. Он хотел слишком многого и противоречивого: хотел выглядеть достойно, не столько презентабельно, сколько эстетично для самого себя и только, но при этом не желал привлекать внимание. Хотя на деле Шэнь Цзю просто желал, чтобы его не трогали, а, если и смотрели, то издалека.       Именно поэтому случайные слова Горной Орхидеи воспринимались вдвойне болезненно.       Грудная клетка коротко дёрнулась в горьком смешке над самим собой, и между губ быстро вырвался поток воздуха. Горная Орхидея вспыхнула до корней волос и с явным возмущением потребовала: «Не смейтесь. Я правду говорю, вы очень-очень красивый».       Да не смеётся он. Плакать готов.       Потому что ненавидит думать о себе в аспекте внешней привлекательности для окружающих — скажем так. Слишком дорого она обошлась в прошлом.       Набросив себе на ссутулившиеся плечи белый шэньи, он даже не думал о возможных масляных пятнах на спине. Смотрел на свои болезненно-бледные кисти с переплетениями просвечивающих вен. Прошлогодний загар сошёл ещё зимой, так что кожа на руках и лице стала природно светлой.       Рассеянно блуждая взглядом по комнате, Шэнь Цзю наткнулся на притулившийся на специальном столике гуцинь. В канонических книгах говорилось, что тот умиротворяет душу, а его звучание поистине совершенно. На душе стало ещё паршивей, хотя, казалось бы, куда? — Нин-эр, — позвал он притихшую Горную Орхидею настоящим именем и, сам не зная зачем, попросил: — Сыграй мне на цине. Прошу.