***
Первый раз они встречаются на волшебной поляне, изрезанной осколками солнечного солнца. Вокруг серебром сверкает роса и благоухают цветы — душистые, нежные, словно крылья невесомо порхающих по воздуху бабочек. Коршун неспешно осматривает Искролапку с кончиков ушей до пят. Разочарование разливается кислотой по венам, потому что ученица Грозового племени ничем не примечательна. Даже взгляд попросту ни за что не цепляется: ни за мутные голубые глаза, ни за неказисто острый разворот плеч, ни за обыкновенную серо-белую шерсть. «Она такой же расходный материал, как и все остальные», — думает Коршун. В Искролапке нет огня, которым можно было бы сжечь весь мир; нет света, который ослепил бы глаза; в ее душе нет того, что как-то цепляло бы и выделило среди других. В конце концов, Искролапка такая заурядная.***
Искролапка удивляет своей целеустремленностью, своим поразительным упорством в желании выйти из тени своей сестры. Она неопытная и глупая, совершенно не умеет держать удар, но терпит без жалоб и жалких просьб все, что преподносит ей Коршун в каждой тренировке: многочисленные царапины и редкие раны, что на коже остаются невесомой вязью шрамов — темным клеймом каждого, кто принадлежит Сумрачному лесу. Искролапка не исключение, пусть еще и не догадывается, что приняла договор, от которого не спасет даже смерть. Коршун будет наблюдать за ее гибелью с холодным интересом. Из нее даже может выйти толк... Наверное. В любом случае, всегда можно найти замену.***
С получением воинского имени Искра начинает вести себя вызывающе и всяческими способами пытается урвать даже малейший кусочек информации от вожаков Сумрачного леса. В общем и целом, все то, что не предназначено для любопытных ушей живых. И если это проснувшиеся амбиции, то Коршун, должен признать, горд. Однако если это лишь прикрытие, если Искра предала их... Ее ждет незамедлительная смерть. Это будет разочаровывающе — убить ученицу, в которую вложено столько сил. Такая бессмысленная трата времени. Так что проверка верности — лишь вопрос времени. — Искра, убей Муравьятника, если хочешь стать полноправной воительницей Сумрачного леса, — рокочет Коршун, скаля зубы в оскольчатой ухмылке; его голос, невесомые облачные интонации, тягучие слова, пропитанные медом и солнцем — это лезвие ножа, прикрытое шелком. Искра кивает — и принимает боевую стойку. Каждый мускул в ее теле напряжен, в ясных стеклянных глазах — ни единого проблеска сомнения, всполоха вины; только собранность, мрачная решимость в необходимости сделать то, что должен, чтобы доказать свое место кровью и болью. Коршун, признаться... Удивлен. Неужели маленькая Искролапка повзрослела? И, оглядывая ее, подмечая уверенную выверенность движений, стремительную резкость атак и ледяное пламя во взгляде, Коршун приходит к выводу: да, повзрослела. Из тела пропала детская нескладность, острые линии стали плавнее, появилась гордость, практически физически ощущаемая в каждом вдохе и выдохе, во всех действиях и поступках. Однако несмотря на все это, Муравьятник гораздо более опытен. Искра умрет здесь и сейчас — Коршун знает это так точно, как факт, что в Сумрачном лесу нет света звезд. И тем сильнее он чувствует восхищение, когда Искра недрогнувшей лапой разрывает Муравьятнику горло. На ее белоснежной шерсти кровь плескается, как багровая заря — на небо. Именно в этот момент Коршун перехватывает ее взгляд, какой-то... Иной. Недолгий зрительный контакт кажется почти обжигающим, хотя в глазах Искры царит ледниковая мерзлота, сквозь которую ничего не видно. Словно смотришь за туманную завесу. Возникшую тишину его голос раскалывает громом: — Искра, ты прошла испытание на верность. Приветствуйте новую воительницу Сумрачного леса! Тени откликаются оглушительным рычанием, и весь Беззвездный Край ликует.***
Искре доверено учить юнцов, и, по правде сказать, с самого ее испытания они практически не пересекаются. Коршун чувствует: ему чего-то не хватает. Хотя, может быть, кого-то?***
Близится Великая битва, и Коршун понимает — и принимает свои чувства к Искре. Спустя прошедшие луны она закалилась, словно меч в огне, и стала той, кем так долго мечтала: одной из смертоносных теней, прячущихся во мраке. Коршун вспоминает все их тренировки, как направлял ее, любопытную и непосредственную Искролапку, как спас от Кленовницы и как представлял ее отцу.***
Воздух в Сумрачном лесу пахнет зловонием и болотной ноткой, в легких оседая тяжелым душком. Но здесь — точнее туда, куда они идут — становится свежее, прохладнее; даже, кажется, становится чуть светлее. Коршун знает: Искре понравится это место. Потому что он знает ее, как облупленную, потому что сам вырастил ее, научил сражаться и отстаивать свое до победного конца. Тропинка петляет меж деревьев, стелется, извиваясь, по земле, словно гибкая змея, и ведет их к полянке маков — восхитительному творению истинной тьмы. Еще поворот — и, о! — они на месте. — Что думаешь, Искра? — лукавым тоном спрашивает Коршун, поворачиваясь к ней. — Впечатляет? Искра кивает — и смотрит удивленно распахнутыми глазами на кровавое поле маков, заполнивших каждый миллиметр полянки. Куда ни глянуть, везде их отыщешь. Они, похоже, приходятся Искре по душе. — Почему их так много? — Когда-то еще на заре племен, когда даже такого понятия, как Сумрачный лес, попросту не существовало, здесь произошло крупное сражение тех, кого отвергли Звезды. Они не знали, что это за место и как в него попали, а просто желали выместить свой гнев на других — и так состоялась битва. Каждый мак на этой поляне — это кровь умершего, из которой вырос цветок, — заканчивает Коршун восхищенно: — Это место буквально создано из крови. — Невероятно, — произносит Искра, — но зачем ты все-таки меня сюда позвал? Сомневаюсь, что для рассказа об одной древней легенде. Коршун фыркает. Он поворачивает голову, перехватывая взгляд Искры — требовательный, вынуждающий сказать правду. И как-то так получается, что мертвое сердце Коршуна... Начинает колотиться в груди, будто живое. Все вдруг становится таким вязким и туманным, словно сотканным из фантомной иллюзии, и время замедляет свой ход — секунды проходят, долгие и тягучие, пока Коршун, наконец, не отвечает: (Он чувствует невольную дрожь в собственном голосе, и это поражает более всего.) — Я люблю тебя, Искра. Искра, такая сильная, несгибаемая, смотрит в ответ без малейших эмоций во взгляде. В ее глазах — ничего; она говорит и смотрит никак: — А я тебя нет. (Он не хочет признаваться, но в этот момент кровь в жилах — мертвая, холодная — вскипела.)***
— Многие убили бы за возможность быть рядом со мной. Возможность, которую ты так упорно отвергаешь. Коршун угрожает, но Искра лишь фыркает — звук этот, переливчатый, звенящий, разламывает тишину, как лед. — Ну так и обрати внимание на этих многих, а не меня. Мне это не нужно. Мне ты не нужен. Искра говорит бесстрашно, холодно; так, как когда-то Коршун говорил с ней самой. Прежде чем раствориться в воздухе и вернуться в мир живых, она произносит: — Нам не по пути, Коршун.***
Коршун не понимает, осознает ли Искра тот факт, что для признания в своих чувствах он переступает через себя (через свою сущность, свою природу), обнажает самые глубины почерневшей, гнилой души, все ее грани и стороны — и все только лишь затем, чтобы донести: это не разовое увлечение, это глубже и сильнее всего, что он когда-либо ощущал. Это сильнее его самого — поэтому и молчать не выходит, поэтому, получив отказ, смириться не получается, отступить назад, отпустить — тоже.***
Этот день, внешне неотличимый от других: такой же мрачный, наполненный едва различимым шепотом ветра и пугливым трепетанием ветвей, дрожащих под аккопанемент криков боли, — приносит с собой чувство горечи, такое же едкое, как запах застоявшейся болотной воды; от него в груди, кажется, под самым сердцем сворачивается непривычная тяжесть, и затягиваются узлом под горлом разочарование, сожаление и вина, и это ощущается во много раз больнее, чем все ранения и увечья, которые Коршун получал в обеих своих жизнях: смертной и посмертной. Он приходит на поляну маков скорбеть. Этот день — напоминание о единственной ошибке, просчете, который ни за что не должен был случиться; напоминание о его слабости и истинной сути: трус, лжец, предатель; напоминание о том, что он жалок. Этот день — день смерти Головастика. О, сколь многое его могло ждать в ином случае! Каких высот он мог бы достичь — разумеется, под тщательным присмотром Коршуна, но а как иначе? Теперь же, навсегда запертый в юном котячьем теле, отрезанный от своего брата и отца границей, что пролегает между Звездным племенем и Сумрачным лесом; границей, которую последним никак не пересечь, — он вынужден вечность своей жизни коротать в солнечных и богатых дичью просторах. Головастик мертв, и отчего-то от этого понимания в груди сворачивается боль — ощущения чертовски похожи на то, словно когтями раздирать гноящуюся рану. Коршун уже давно думал, что потерял способность чувствовать что-либо. Но боль возвращается снова и снова, напоминая, сдирая струны нервов в клочья. Головастик ведь мертв по его вине. — Коршун, что ты здесь делаешь? Бело-серая шерсть мелькает на периферии. Искра. Действительно, разве мог быть здесь кто-нибудь другой? Разве осмелился бы кто-то иной столь бесцеременно и вместе с тем ненавязчичо вступить в его личное пространство? Коршун поворачивает голову, перехватывает ее взгляд — в самой глубине пытливый, с искрой осторожного интереса (в конце концов, она ведь знает, что любопытство в Сумрачном лесу наказуемо), но если не присматриваться, не ловить всполохи теней в непроглядной черноте зрачков, то с виду нейтральный, не выражающий ничего. И как-то так получается, что он не находит в себе сил и дальше прятать собственную боль. Звездоцап тренировал его, с кровью приучал следовать непреложному правилу «скрываться и таить», потому что доверять никому здесь, в обители тьмы, нельзя, потому что обнажать собственные слабости все равно, что своими же лапами перерезать себе глотку, потому что открывать спину (и мысли, чувства, ощущения) кому бы то ни было — исход смертельный. Коршун не глуп, вовсе нет. Он умеет признавать свои промахи и учиться на ошибках. В конце концов, рана на груди, оставленная Ежевикой, пусть и зажила, не оставив после себя и следа, но до сих пор фантомно ноет. Однако, несмотря на это... Тогда, предлагая править вместе, стоять не за плечом, но наравне, быть партнерами, стать друг для друга несоизмеримо ближе, чем любая родственная связь, Коршун обнажил свое сердце — и оказался в это сердце пронзен. Но что может случиться теперь, когда сердца у него не осталось, а значит и всяких точек давления? Что ему сделают другие? Да и посмеют ли? Он ведь один из них. Его ненавидят, боятся, им восхищаются — но никто и помыслить не может о том, чтобы бросить вызов. Коршун усмехается, но усмешка — острая, как зазубренные пики гор — меркнет, когда приходит осознание, о чем именно спрашивает Искра. Прежде чем ответить, он устанавливает с ней зрительный контакт — смотрит пристально и неотрывно, с несвойственной серьезностью и полным отсутствием лукавства, так часто мелькающего во взгляде, чтобы убедиться в том, что та понимает. Действительно понимает. Коршун ведь не стал бы рассказывать ни о чем подобном никому. Кроме Искры. Та должна знать и осознавать, какое колоссальное влияние оказывает на него, какую силу имеет над ним. Он пытается прочитать в ее непроницаемом взгляде хоть что-то, уловить смутные отголоски, зацепить едва заметные всполохи, эхо эмоций, тень мыслей, как раньше. Раньше у него получалось. Но и раньше Искролапка для него была всего лишь заданием. Очередной ученицей, которую следовало обучить. Инструментом, который мог бы пригодиться. — Сегодня день смерти моего брата, — в интонации, в тон голоса, хотя он сам того не желает, прокрадывается горечь, едкая, как морская соль, — Головастика. Он погиб еще котенком, когда нам с Мотылинкой не было и шести лун. Мы с ним были... Особенно близки. Коршуну тяжело признавать это. — Он был очень мне дорог, а я ему. Поэтому, приходя сюда, я таким образом хочу почтить его память и дать свободу своей скорби. Прямо сейчас Коршун не хочет смотреть в глаза Искре — увидеть ее реакцию на подобное признание так трудно и отчего-то унизительно. Выворачивать себя наизнанку, обнажая не кости, сухожилия, но все чувства, мысли, скрытые от посторонних — вот что унизительно. Но он делает это, потому что надеется: она поймет. Коршуну не нужно утешение и поддержка. Ему нужно понимание. Он нуждается в том, чтобы хоть кто-нибудь видел его: за всеми этими масками и личинами, обманом и ложью, возведенной вокруг себя, как несокрушимый щит. Вздох — пораженный, преисполненный удивлением и, самое главное, не жалостью — в наступившей тишине звучит чертовски громко. Искра прикасается кончиком хвоста к его плечу — невесомо и легко, едва ли ощутимо, распространяя ощущение просто-присутствия и ничего более. Это не заверения в том, что все хорошо, не бессмысленные обещания и не кислотно-противное сочувствие, от которого гнев зарождается в горле рычанием, но это во стократ больше всего, на что когда-либо надеялся Коршун и чего хотел получить. Он замирает, на долю мгновения напрягаясь, но после расслабляясь — по-настоящему отпуская себя и собственные взвинченные нервы, а также бурю, клокочущую внутри. И чувствует себя на удивление спокойно. Нет, не так. Умиротворенно. Коршун катает непривычное слово на языке, но, хотя ситуация в край необычная и странная, оставляющая после себя привкус чужеродности, не ощущает к происходящему отторжения. — Знаешь, я никогда не думала, что ты способен на что-то большее, нежели ярость и ненависть, — задумчиво произносит Искра, — но, видимо, я ошибалась. Честно говоря, сама не представляю, что бы чувствовала, не стань вдруг Голубки в моей жизни. Я понимаю, каково тебе. Могу ли я остаться, чтобы скорбеть вместе с тобой? Коршун кивает. Порывы ветра заботливо качают на руках маки.***
— Ты говорил, что любишь меня, — произносит Искра полувопросительно-полуутвердительно, и, в отличие от их прошлых встреч, не отрицает наличия его чувств. Коршун сощуривается и не утруждает себя ответом. Что она задумала? — Но как ты можешь это утверждать, когда совершенно меня не знаешь? — «я обучал тебя, я видел, как ты росла и становилась сильнее — почему ты считаешь, что я о тебе не знаю ничего?», — нет, даже не пытайся упоминать что-то вроде того, что, раз ты мой наставник, то имеешь какое-либо представление обо мне. Искра звучит остро. Тон грубый, слоги отрывисты, промежуток между словами наполнен шипастой резкостью, а фразы по-кинжальному оцарапывающие — и орудует ими она, словно отточенным клинком. — Но ведь, не зная я тебя, — вкрадчиво тянет Коршун, неуловимо подступая ближе, подскальзывая вперед, словно змея: такой же гибкий и текучий, плавно перетекающий в пространстве, завораживающе бесшумный в движениях и шагах, — и чем ты живешь, то разве смог бы завоевать доверие и привести в Сумрачный лес, чтобы обучать? Искра отшатывается назад. Напряжение, литым свинцом осевшее в мышцах и сухожилиях, угадывается по вздыбленному загривку, по напряженному развороту плеч, жесткой линии сжатой челюсти. О, да, безусловно, это было несколько... Грубо с его стороны — напоминать о чужой оплошности, вскрывать давно забытые слабости, словно гноящиеся раны, да выворачивать наизнанку спрятанные чувства: позор, стыд, вина, что так кристально ясно отражаются в ее глазах. В конце концов, в то время Искра была лишь несмышленой ученицей, завидующей сестре. В конце концов, в то время Искра была никем. В то время она не имела значения — мертвая или живая, раненая или целая, верная или предавшая, все равно. — Я не спорю с тем, что ты можешь знать, каким образом я сражаюсь, что за стратегии обычно использую в бою. Но то, что раньше меня волновало, больше не имеет значения. Те страхи, которые раньше имели надо мной силу, я уже давно переборола. Все это в прошлом. Ты не можешь сделать мне больно. «Я бы не был в этом столь уверен». — Но я не об этом хотела поговорить, — произносит Искра, — и пришла сюда я не для того, чтобы затеять ссору. Коршун сощуривается, чуть склоняет голову одним плавным, неразрывным движением, и глаза его в полумраке горят отблесками серебра и стали. — Ну так просвети меня, — медовым тоном протягивает он, и слова его льются, словно колыбельная мелодия, стекают с губ, будто мед, обволакивая целиком — как заклинание, как приговор, полностью скрывая под колдовской мягкостью интонаций разожженные инквизиторские костры, — чего ты добиваешься? Искра вздыхает. Коршун видит, как напряжение уходит из плотно сжатых плеч, и как из взгляда растворяется беспокойство и внутренняя тревога. — Если ты действительно имеешь ко мне чувства, о которых говорил, то... — она мнется, — я хочу сказать, что мы можем... Попробовать. Да. Посмотреть, что из этого выйдет в конце концов. Но... Коршун хмурится. Конечно, как же без обязательств и условий. Невозможно получить что-то просто так — в том числе и признание, и ответные чувства. Он это понимает: чтобы что-то заиметь, необходимо взамен отдать что-то равноценное. Но что является равноценным любви? — Но? — надавливает он, поддевает остротой в словах, словно лезвием. — Но, в таком случае, я хочу, чтобы ты узнал меня с другой стороны. А я — тебя. Хочу увидеть, как ты раскрываешься: иначе какой в наших отношениях толк, если мы друг перед другом неискренни, не так ли? — Искра переводит дух, и видно, как фраза застревает на вдохе; секунда, и, — я имею ввиду, если ты согласишься, то можешь быть... Разочарован тем, что увидишь. Мне не нравится бессмысленная жестокость, хотя я и принимаю ее необходимость в некоторых случаях. — В этом и есть смысл твоего предложения, верно? Попробовать, но не заходить слишком далеко? — по губам Коршуна змеится улыбка, довольная, в краях губ обнажающая уголки клыков, — никаких ожиданий или надежд, да? Мне это по душе. Он сокращает расстояние между ними. Наконец, Искра улыбается. И Коршун улыбается в ответ — впервые за долгие-долгие луны искренне.