Всему виной прокламации

      К полудню следующего дня в Пятигорске все уже не просто шептались, а прямо говорили про похотливую шлюшку Merry. Ну, да, Пётр Степанович постарался, конечно, но дело было не в одном Петре Степановиче. Не мог же он знать обо всём без порядочным связей? В вечер того же дня хитрец успел завести знакомство с местным гейским Дон Жуаном в ближайшем трактире, куда пришёл ужинать. Был вполне сносный летний день, солнце почти не пекло, воздух был чист и свеж. Верховенский вдохнул и почувствовал запах крепостного говна. Чудеса. Он зашёл в заведение, примечая про себя лица всех посетителей, всех до единого алкашей. Взгляд его пал, как ни странно, на усатый недовольный ебальник офицера, который так романтично не застёгивал мундир на все пуговицы, обличая чистое бельё и привычки порядочного человека. От него так и разило за сто километров «Хочу трахаться». Да и человеком он казался приличным, поэтому Пётр просто пожал плечами и подошёл к офицеру. Получив разрешение присесть рядом под предлогом, дескать, я не местный, поясните за общество, он сел напротив.        — Помнится, вы вчера говорили, что не местный, так? — спросил Григорий Александрович у молодого человека (правда, тот оказался на два года его старше). Верховенский активно кивнул. — И хотите, чтобы я показал вам город и рассказал о жителях?       — Да-да, Григорий Александрович, вы правильно поняли, — натянуто улыбнулся он.       — Давайте будем честны, Пётр… Степанович, — Григорий сделал вид, что забыл на секунду его отчество. — Вы обыкновенный провинциальный сплетник и вас интересуют самые неожиданные и пошлые слухи, что ходят в обществе.       — Да! Вы меня поняли, так и есть, — воскликнул Пётр Степанович, взяв обе его руки в свои. Печорин опешил от такого жеста и в удивлении изонул брови. Он был удивлен развязностью молодого человека. Вся эта обыкновенная пошлость и нарочное незамечание этой пошлости могли ввести в ступор кого угодно. Казалось, продлись их разговор несколько дольше, Верховенский мог бы так же открыто заявить на весь трактир, что сосал член.       — Что ж, тогда завтра я к вашим услугам. Верхом держаться умеете? В этот раз опешил сам Петр Степанович. Бедняжка ещё не понимал, в каком смысле его спрашивают и про себя предположил самый интимнейший смысл, ведь он был проституткой, которую трахают каждый день во все щели.       — Конечно, — ухмыляясь ответил он. В глазах его уже зародилось что-то сладострастное.       — Отлично, тогда можем хоть сейчас выехать. Когда вам удобно?       — Ба! В самом деле? — воскликнул он. — Но время терпит-с, время терпит-с. Вам удобно будет завтра в полдень?       — Более чем.       — Хорошо, очень хорошо-с. А вы лучше расскажите сейчас про княжну…как бишь? Лиговскую? Говорят у них-с вчера история приключилась.       — В городе знают лишь трое: я, мой товарищ и тот господин, которого эта история коснулась. Но помилуйте, вам-то откуда знать?       — Тот господин, о котором вы изволили сейчас упомянуть мой товарищ, мы вчера вместе прибыли.       — Вот оно как, — сказал Печорин. «Стало быть, завтра весь город заговорит, » — не без презрения подумал он.        Так и произошло знакомство молодых людей в грязном, вонучем трактире.

***

      Вечером того же дня Грушницкий и его противник занимались одним и тем же — рассматривали синяки у себя на лице. В вечеру у юнкера под глазом образовался большой синяк, а сосуды в глазу полопались. Время от времени он хватался за свою испорченную солдатскую шинель, принимался рассматривать её со всех сторон, понимая, что почин вряд ли будет возможен. Впрочем, его грела мысль, что скоро придётся шить мундир, ведь его повышают до офицера. Но более туалета его занимали мысли о недавней истории. Его охватывала ненависть при всяком воспоминании о том, как этот провинциальный барчонок бьёт его сапогами, со звериной яростью рвёт шинель, целует Merry. Его Merry. Ах, нежная, невинная Merry, где ты теперь? Ощущает ли твоё жестокое женское сердце весь надрыв, все те невозможные для молодого человека чувства, как оскорблённые честь и достоинство? Ах, милая, милая Merry! почему твое сердце вдруг стало каменным, как лёд! Отчего тот прекрасный, преисполненный невинности и любви взгляд, что ты ещё вчера бросала на Грушницкого, отдан другому? Отчего ты превращаешь себя в форфоровую куколку перед недостойным тебя человеком?       Поэтичны и ветренны были мысли молодого человека. На столе его лежала стопка исписанных бумаг, всё перечеркнутый письма. Под ночь он нашел в себе силы дописать их. Одного отправил княжне, другое уже поздней ночью через друга.       Когда Печорину случилось прийти домой была глубокая ночь. У порога дома он нашёл юнкера.       — Грушницкий? Никак ты? — Григорий Александрович сощурил глаза, вглядываясь в темноту.       — Я, — отозвался он. — Послушай, Печорин, ты знаешь того господина? — он конфузился и не желал вновь упоминать о своём позоре, тем более перед товарищем.       — Тот что тебя сегодня избил? — прямо спросил офицер. Он пытался сдержать улыбку и искренне радовался, что в сумерках этого не видно.       — Да, — вздохнул Грушницкий. — Но он сам…он не смел…я намерен вызвать его на дуэль и хотел чтобы ты передал приглашение. В письменном виде, — он вынул письмо из кармана. В этот же момент Печорин успел нагло перехватить его, после чего зашёл в дом с Грушницким. Зажёг свечи и прочёл. Выражение лица было крайне сосредоточенным, но было видно, что он пьян.       — Художество. — сухо отозвался он, небрежно кинув письмо на стол. Юнкер озлился ещё больше.       — Как? Как художество? Нет, друг, ты извини, но я старался и считаю, что писано благородно, по крайней мере. Если этот сумасброд конечно знает, что такое «благородно». — с минуту молчали. — Говори как надо, — вдруг отрезал он.       — Ну-с, учись, — сказал Григорий Александрович уже явно подшофе. И они начали хлопотать над письмом.