Всему виной прокламации

      Николя расслабленно вздохнул, когда Пётр закрыл за собой дверь, и только хотел встать, как вдруг услышал вновь навязчивый скрип дверей, из которой выглядывала пара любопытных глаз Пьера, а на устах скользила пакостливая ухмылка. Николай чуть вдрогнул.       – Кстати, я не договорил. Удачи с бабочками, – не успел Ставрогин и слова вымолвить, как дверь вновь захлопнулась, оставив после себя неприятное впечатление, будто за ним кто-то следит, а этот кто-то Петруша, который каждый день смотрит, как он дрочит на бабочек (о, дрочил он непременно как аристократ, оттопырив мизинец!) Он не знал, что значит эта загадочная фраза, да и, впрочем, не обратил на неё должного внимания, а всю её подозрительность и тревожность игнорировал. Наконец, он задвинул шторы, закрыл дверь на защёлку (потому что нормальных замков в квартире не было). Взяв свою охуенную коллекцию, точнее лишь малую ее часть, с самыми красивыми бабочками, он уселся на диван, расстегнул массивный ремень штанов и начал дрочить, при этом аристократически оттопырив мизинец. Дрочил до крайности долго, потому что он импотент. Ближе к развязке перед глазами начало плыть, а в ушах застал какой-то странный гул похожий на голос Матрёши. Это его однозначно испугало. Nicolas не знает как эти голоса приходят и уходят, но происходит это чаще всего, когда он дрочит на бабочек. Перед глазами вновь возник укоризненный взгляд девочки, как она недовольно хмурится, часто-часто качает головой и грозит ему своим маленьким, детским кулачком. Страх овладевал им как в первый раз. Закончив, он скрыл следы своих сладострастных делишек и решил выйти пройтись по улицам.

***

      Петруша времени не теряет, он слишком дисциплинированный для этого; он пережил суровое воспитание незнакомых ему тёток, в черт знает какой губернии, ни разу не видав отца-вдовца за детство, а мать и подавно. Может, поэтому он и вырос таким сентементальным, даже по-женски кокетливым.       Верховенский шёл по незнакомой улице Пятигорска так же уверенно, как и по *** губернии, потому что привык быть самоуверенным, привык так же быть шутом, так что ничуть не боялся. Боялся он только одного человека в этом мире – Ставрогина Николая Всеволодовича. Точнее, боялся, если он уйдет. Впервые раз, когда они встретились в Швейцарии Пьер был поражен им до безумия. Его холодные глаза и лицо, совсем не человеческое, будто надетая маска, поразили воображение молодого Верховенского, который тогда только подумывал о революции. Он был вдохновлён. У него появился идол. После этого Пьер понял: вот оно, лицо революции, вот кто ему надобен. После этого Петр Степанович пытался волочиться за ним везде и они даже сделались близкими друзьями. Только вот «идол» в упор не замечал его, даже посмеивался. Порой безумно, странно. Позволял себе рукоприкладства, в гневе мог хватить того за волосы и оттаскать по квартире, а потом со всей силы ударить об пол. Верховенский помнит; нос до сих пор болит, хотя перелома не было.       Через одного своего человечка, сердечно преданного ему, Пётр Степанович беспрепятственно забрал толстые пачки прокламаций в коробках. Но, однако кроме пачек прокламаций "Светлая личность" там было ещё кое-что, что вызывало большое любопытство Петра Степановича. И что он по приходу своему домой намеревался выяснить.        Он добрался на дрожках до дома, поднялся в комнату, где квартировал, и первым делом сложил аккуратные стопочки бумажек в шкаф, после чего закрыл его на ключ, от греха подальше (хоть в бога он и не верит). Он достал из левого кармана своего клетчатого сюртучка запечатанное письмо, а в карман положил перчатки, которые только что стянул с пальцев. На конверте не было написано отправителя или адреса, только аккуратное NN красовалось на краешке письма. Он открыл конверт.        “Cheri Пётр Степанович, очень надеюсь, что не докучаю Вам своим внезапным письмом. "Бумажки", надеюсь, забрали без всяких проблем и неполадок. По крайней мере, подозрений возникнуть не должно. Вы находитесь в добром здравии? Как чувствуете себя на новом месте? Начнем с дел первостепенных, предполагаю, Шатов предатель. Он может донести. Уж как-то слишком неясно он отказался печатать "Светлую личность". Я очень на Вас надеюсь, что Вы предпримите что-нибудь.       И ещё одна вещь, не касающаяся общего дела, а лично до меня. Знаю, революционер человек обречённый, без своих чувств, не злитесь. Я не виноват, что не смог с ними совладать и без ума Вас люблю. Ну, чёрт, не виноват же я, что люблю Вас, посудите сами! Ну, да Вы меня не узнаете, впрочем всё равно. До приятнейшего.       Искренне Ваш NN"       Петр с удивлением бегло просматривал вновь и вновь последние строки, вглядывался в каждую буковку, каждую закорючку, узнавая знакомый почерк. Он его уже видел, но не может вспомнить, кому он принадлежит. Спустя несколько минут Петр Степанович со злостью смял листок и бросил в угол, начал расхаживтать по комнате в необыкновенном волнении, но спустя уже минут 10 подошёл обратно, как мог выровнял письмо, прижал к сердцу, после чего положил в карман. Он не знал, что тогда бушевало в его сердце, но что-то новое для него начало зарождаться в нем, ещё ему непонятное. Пьер его не покажет; никому не покажет. Он узнал, кто к нему писал. Вопреки всему, он чувствовал что-то приятное в груди от прочитанного, но никакого отвращения. ***       – Кстати, – сказал юнкер, повернувшись в сторону Печорина. Тот вопрошающе посмотрел на него. – Видел приезжих? Один из них сегодня целую пачку бумаг забирал. А второй такой тёмноволосый, бледный до ужаса, ну прям аристократ и красавец писаный. Только безликий. Впрочем, все равно...гм, – повисло недолгое молчание. Печорин холодно улыбнулся.       – Красивый, говоришь? – Грушницкий краснел. Слишком уж эмоционально он это сказал.       – Как ты...смеешь обвинять меня в содомии? – ещё больше краснел юнкер, но при этом начиная раздражаться. Григорий торжествовал.        – Ну-ну, что-то вы загнули. Я вовсе не то, – похлопал он его по плечу. – Красота ещё не значит содом, Грушницкий.        Но он все равно знал, что юнкер по красивым, страстным кавказским офицерам, нежели по Петербургским любительницам балов в красивых платьях.        Адъютанты продолжили идти, что-то обсуждать, пока не произошла странная история. Грушницкий как-то вдруг взволновался, все смотрел куда-то в сторону, делал вид, что вовсе не слышит друга.        – Слушай,..гм...Печорин, ты извини, мне надо идти, – сказал Грушницкий, стремительно удаляясь. Григорий лишь пожал плечами и решил проследить за юнкером.