Dragon - Tiger

Казутора лежит, простыни липкие, да и он сам не лучше, ему отвратительно, он лишь хрипло шепчет: — Шиничиро…- и бьется в иррациональном жаре, плачет почти и выть готов — Шиничиро, пожалуйста, —. Крестный гладит его по голове, проводит по губам смоченным полотенцем и шепчет ласково, как папа шептал: — Тихо, тихо, придёт ещё ваш час, — Казутора старший мягко убирает с его лица налипшие пряди, улыбается скупо, и смачивает тряпку в тазу с холодной водой. — Почему ты сидишь тут? — Казутора сжимает в пальцах липкую простынь, сглатывает с болью и жаром. — Потому что ты мой сын, ребёнок, — Ханемия улыбается, правда улыбается как папа бы улыбнулся — Мой сын, даже не представляешь насколько, — и Казутора понимает и не понимает одновременно. Кто ты человек? Как вышло так что твоей крови во мне ни капли, но все вот так? В Тосве всегда так будет, братья не по крови, сыновья не по крови, Казутора знает, потому что Шиничиро ему настолько же брат насколько же и альфа, и все это такой сладкий яд, такой же что у него по венам вместо крови, эта страшная помесь из верности, ирациональной преданности, ненависти, страха и обиды, и настолько же любви, и это бы порвало любого, любого кто не из Тосвы. — Все мы дети Тосвы, — ухмыляется он слабо и закусывает губу до крови, а крестный лишь влюблённо шикает. — Да, мой мальчик, все мы ее дети, — они правы, как всегда правы. В Тосве вообще столько всего, это как быть святым и проклятым одновременно. О они настолько же святы, настолько же и «unholy», и в этом вся грязно-чистая правда. В этом и больше ни в чем. — Ты когда нибудь спал с моими родителями, крестный? — Казутора Баджи спрашивает, хотя ответ знает, но спросить нужно, нужно чтобы дать понять: я знаю насколько мы все дрянные святые. — Никогда, — Ханемия отворачивается к стене, выдыхает со смешком и закидывает голову — Никогда, никогда ни с кем из них и никогда с ними вместе, — он смотрит на крестника желтыми, тигриными глазами, и понимает, что крестник видит вообще все. — Но будто бы спал, — утверждает Казутора — Спал и не спал, я тебя понимаю, — его ломает в очередной судороге, изо рта вырывается хриплый стон. Крестный наклоняется над ним, прислоняется лбом ко лбу. — Ты ведь знаешь что это не самое главное, — шепчет — Сынок, я клянусь настолько не главное, —. В этот момент Казутора знает, что Шиничиро никогда его не поймёт. «Мамочка не знает, что папочке горячо» О Казутора знает, примерно с момента как спину переломало, эта лёгкая трудность, когда ног нет, а это ощущение есть. Возможно моих детей у меня нет, но я у них есть. Это что-то утробное, что-то рычащее где-то в глубине. Казутора закрывает глаза и думает, что он медведь. Попытайся навредить моим детям и умрешь в муках. Ты об этом говорил, а, Дядя Майки? Ты ведь это во мне увидел? Все они одинаковые, дышат зверем внутри, он подкидывает бедра на кровати, все они, вот чего альфам никогда не понять. А бета Казутора Ханемия это сочетание ошибок. — Почему ты бета, — мальчик разражается странным, больным смехом — Господи, почему ты бета?! — вскидывается и хохочет — За что с тобой так жестоко? —. Ханемия улыбается и устало склоняет голову, пока крестник кричит, кричит рвя горло: « Господи, за что тебе пустое и бесплодное чрево?» А Ханемия улыбается и понимает в чем разница между пятнадцатью и тридцатью. Он склоняется к крестнику, кладёт ему голову на неспокойную грудь, гладит горячую юношескую кожу в материнском жесте. В самом родительском, что вообще на свете есть. — Сыночек, ты ещё очень юн, ты не понимаешь насколько это сложно, — он знает, его не услышал, как он не слышал. «Он оставил своих детей дома и теперь может отдохнуть» О потому что это «unholy». Ханемия встаёт, ходит по комнате, то раскрывает шторы, то их задвигает. О только если бы ты знал насколько это сложно. Впрочем, потому Казутора и его сын, только за способность знать и не знать, понимать и не понимать, за то насколько кровь Казуторы Ханемии порченный товар, и только за то, что в крестнике ее не капли. И одновременно как будто он она и есть. Только такой может жить в Тосве, с Тосвой, только те у кого кровь не кровь, а ненависть не ненависть. Казутора смотрит в чёрное небо и думает только об одном: Майки, как же ты не сошёл с ума. Как смог принять? Как я? О какой дорогой путь, ничего этого не стоит. Смотря на хрупкую фигуру на кровати он знает: он бы умер за него, но при этом так же знает, что не нет. Это Тосвийская сложность и верность, люби и ненавидь, и только тогда сможешь. И потому их совсем не понимает Шиничиро, Шиничиро тот самый мальчик, который скорее Дракон, но но капли не Тосвиец, и с этим так по хорошему сложно. Казутора Баджи открывает внезапно абсолютно чистые и честные глаза и спрашивает то, чего от него так ждали: — Крестный, кто крыса? —