Dragon - Tiger

Холодный ноябрь задувал в разбитые оконные стекла, они стояли в тишине. Повисло недосказанным, чем-то чего не хватило, и Ханемия не смеет отвернуться от стены, потому что смотреть на собственного крестника больно. Майки о многом не знал, Кейске дозволил себе оставить кое-что укромное в сердце, позволил одной маленькой детали ускользнуть от внимательного взгляда главы. — Больше чем остальных… — Казутора Баджи сидит на полу по турецки, пол холодный и поднять хочется немедленно, но Ханемия права не имеет, мальчик Казутора занавешивает лицо волосами, корябает пальцами доски пола и напевает себе под нос — Даже когда ты пьян…—. У Ханемии сердце в груди делает сальто, а кровь в венах вскипает и стынет в единый момент, потому что… Как много всего. Он сбежал из колонии когда Казуторе было четыре, не без помощи Кейске, не без помощи его, уже год как, мужа, и ему было сложно, и это все было острым и терпким, но… Он любил играть с крестником в новом доме Кейске, огромном, дорогущем, в хорошем районе, где таким как Казутора Ханемия делать было нечего, хотя нечего делать и Кейске, но они ведь пытаются в это поиграть. Крестник всегда хохотал и хватал его за отросшие волосы, а Казутора смотрел и не мог найти в себе отвращения, ни капли, ни грамма, все что мог это катать сына Кейске Баджи на спине, крича, что-то про цепких обезьянок. Мальчик счастливо оплетал его шею ручками и бил пятками по бокам, а Казутора хотел плакать. Чифую Мацуно смотрел на него сидя в кресле, нежно поглядывая на сына, и сколько бы не искал Казутора так и не находил в его взгляде отвращения. Однажды он даже спросил, почему Чифую позволяет ему это. — Мой муж ценит тебя, — пожал плечами Мацуно — А мой сын любит тебя, — продолжал он отводя глаза в сторону — Знаешь, больше чем остальных…—. Разговор этот таял под натиском жизни в голове Ханемии уже тогда, потому что он даже не берётся посчитать сколько раз приходил нетрезвым в этот дом. Конечно, Чифую и Кейске видели это, но не присекали, он и сам не знает почему. — Даже за то что ты месяц не просыхал, — в голосе Казуторы Баджи он не слышит укора, лишь насмешку какую-то, вовсе не детскую. Казутора Ханемия внезапно понимает, что насмешка эта и не над ним. Да, крестник любил его, всегда радовался его приходу, даже тогда, когда Ханемия бывал пьян и немного груб, все равно любил, все равно тянулся к нему, и Ханемия не знал, откуда в мальчике эта любовь. Они играли в догонялки, Ханемия ползал за малышом рыча подобно тигру, обещая поймать того и съесть, а ребёнок убегал весело вереща. Позже, когда он все-таки ловил мальчика, он заваливался на спину, усадив крестника себе на грудь, щекотал его по детски пухлым бочкам и говорил: «Мы с тобой тигры, Тора, смотри как надо: аррр». Казутора Баджи смеялся до слез, а позже тоже рычал, по детски смешно, но у Казуторы от нежности и любви сердце в горле билось. Горечь слезами подкатывается к глазам, но затыкать крестника не хочется, тот резким словом будто расставляет наконец точки над «i», и куда от этого деться. — Больше чем остальных, ты далеко не глуп, — это несправедливо, думал Казутора Ханемия, не справедливо это «больше чем остальных», потому что ведь остальные для тебя все делали, отдали тебе юные годы, а я, а я лишь отобрал, так к чему это «больше», откуда оно проросло в твоём сердце? Казутора Ханемия запрокидывает голову, будто пытается скатить обратно, убрать в себя, все то, что рвётся наружу. Он за подмышки поднимает крестника на ноги, прижимается, обхватив в подобии объятия со спины, и крепко держит, чувствуя как мальчика трясёт. — Ты редкая мразь, ты причиняешь боль! — Казутора Баджи хрипит, захлёбываясь, а Казутора Ханемия согласен, да мальчик, именно так, ты правду говоришь, но отчего-то держит только крепче брыкающегося Казутору в руках, и лбом касается его макушки. Как в детсве он держал его на руках, так сейчас держит в них, единственный раз, в самый последний. — Каждый из нас плохой, каждый из нас плохой, — тихо шепчет он в тёмные волосы, потому что хочет, чтобы Казутора понимал его. Нет никаких чистых и белых бандитов, все они из этого теста, он, Кейске и Чифую, Майки и Дракен, и даже сами Казутора и Шиничиро, все они, потому что по-другому в этом мире не бывает — Я тоже виноват, сделал тебя таким, — продолжает он, глупо что так, глупой иностранной песней, но есть ли до этого дела, если в ней столько нужных слов? — Но вот такие мы, вот такие мы, — хрипит Казутора в ответ, не дергаясь больше, лишь осоловело замерев, смотря вперёд в разбитые стекла, сжимая руки крестного в холодных ладонях. Ханемия понимает, они встречаются не в последний раз. — Я никто без тебя, ты без меня мертвец, — шепчет Казутора Баджи, и в этом «никто» больше, чем вообще можно сказать. Их имена, то самое, верное, повязанные они уродливой нитью связи, некровной, но родственной, и у Ханемии в голове проскальзывает только одно, но он не говорит этого, впрочем крестник и сам прекрасно понимает. У тебя три отца, мальчик, от каждого ты получил что-то своё. — Я тебя так люблю, сильно что прям пиздец, — честно признают они оба вслух, оба смотрят в разбитые стекла, на луну злодейку, что освещает их лица, оставляет чёрные тени за спинами. Они друг друга действительно любили, у Казуторы Ханемии не было детей, но сын был, и он никуда бы от этого не делся, никогда, и Казутора Баджи не сбежал бы от ещё одного отца, все честно, они стоили друг друга. Возможно однажды Казутора Баджи поймёт все то, что сделал Казутора Ханемия, когда-то станет достаточно взрослым и сложным, чтобы понять всю странную воспитательную науку, что крестный преподнёс ему. Мальчик, я никогда не хотел делать тебе больно, но что если иначе я не мог тебе ничего дать? И в этом вся суть, некуда от этого деться. Казутора Ханемия выдыхает и закрывает глаза, опирается ногой на спинку переднего сидения, поезд гремит по рельсам, метёт метелью за окнами, а Казутора Ханемия слушает дыхание в унисон двух детей впереди и покрепче сжимает наган в кармане. Потому что его сына никто трогать не посмеет. А до Уцуномии осталось всего пара часов пути.