Dragon - Tiger

Темно, очень темно, мутно так, до тошноты и отчего-то слёзы на горло давят. — Посмотрите на них, какая преданность, — хохот мужской, с прихрюкиванием, отвратительный и незнакомый в ушах Шиничиро звенит. Лицо Казуторы перед его глазами знакомое и незнакомое одновременно, какое-то другое, как будто детское? Такое, на границе с юношеским, лет тринадцати от силы, и волосы у него ещё короткие, по середину шеи, по полу деревянному рассыпаны. — Шини, — хрипит Казутора, тонко — тонко, голоском детским — Шиничиро, — щеки белые от испуга заливает солеными слезами — Шини, просто делай, что они говорят, — шепчет он, слезами давится. Шиничиро видит как слёзы чужие Казуторе на лицо падают, оторопело понимает чьи они. — Чего застыл, Майкино отродье, кусай! — Шиничиро в поясницу тяжелой подошвой бьют, до звёздочек в глазах, так, что кажется Шиничиро надломится. Он не может, плачет, плачет и на Казутору смотрит, заливает ему щеки слезами, и не может, страшно ему до чертей. — Не в шею надо, — голос другой, холодный, спокойный и низкий доносится откуда — то сверху. — Э, а куда? — возмущено быдлят в ответ, похрюкивая, фоном этому смех ртов пяти, громкий, отвратительный. — Да, пускай хоть в живот, — усмехаются льдом — Чтобы Баджиной деточке больнее было, —. Дикий смех разрывает голову Шиничиро надвое. — Шиничиро, — Шиничиро, Шиничиро, Шиничиро! Шиничиро просыпается, подскакивает на диване, нет ни старого деревянного пола, ни лица детского до смерти испуганного, есть яркий свет современных диодов и Казутора, взрослый, его, Шиничиро ровесник, с волосами по поясницу, встревоженный, в майке, что с плеча золотого сползает и штанах пижамных, шелковых. — Шиничиро, ты плакал, — Казутора его за плечи трясёт, глазами тревожными смотрит. Шиничиро вспоминает и где он, и когда он, что он дома у Казуторы, видно заснул прямо в гостиной, после их разговора-ссоры, а Казутора взрослый уже, знакомый и родной, не тот напуганный мальчик. — Я, я… — Шиничиро плачет, соль к губам скатывается каплями. — Тшш, это просто сон, просто сон, — Казутора его к себе прижимает, так что Шиничиро ему в шею дышит, запах чувствует вязкий, удовый, знакомый, но забытый. Казутора Баджи его по спине гладит, к шее тонкими пальцами ближе и ближе, волосы светлые едва трогает и качает из стороны в сторону. — Просто сон, просто сон, — как заведённый повторяет, шепчет у самой макушки — Все кончилось, больше страшно не будет, — Шиничиро в горле резь чувствует, давится. Потому что не ему должно быть не страшно. У Казуторы Баджи свастика золотом отливает у кромки паха, такая пошлая казалось бы, дешёвая даже, набитая чуть ли не в детстве. «И кто разрешит ребёнку татушку?», думал Шиничиро всегда, но теперь свастика эта в глаза ему била яркими искрами, вопросом. Неважно кто, но важно зачем? Потому что это мерзкое «Кусай» у Шиничиро не только в горле, а в голове, на языке оттенками крови, брызнувшей ему на язык. Кусай. А Шиничиро укусил?