Медленной шлюпкой в Сидней

Каждый день с утра я делаю одно и то же. Я надеваю наушники сразу, как только просыпаюсь. Меня так много в мире раздражает, что добавлять сюда ещё и шумы — отвратительно. Отец слушает радио, собираясь в компанию, мать смотрит сериал, пока готовит. Гавкает собака. Мы взяли её, когда Акитеру уехал в университет. Мама причитала, что ей так грустно и одиноко, она привыкла к большей наполненности дома, и вот результат — чёрная колбаска на коротких ножках. Зовут Вуффи, и она постоянно то лает, то скачет, то просится на прогулку. Я не знаю, зачем нам Вуффи. Акитеру приезжал на все каникулы и иногда на выходные. Сейчас он уже преподаёт, а не учится, но всё равно постоянно приезжает. Не успеваю по нему соскучиться. В наушниках я завтракаю, крашусь, надеваю колготки и еду на работу. Ненавижу колготки (один из топовых пунктов, что меня раздражает), но это дресс-код. В дресс-коде есть своя логика. К тому же хорошо, что практически никогда не надо думать, что надеть; главное — не забывать вовремя стирать и гладить форму. У меня с этим проблем нет, чего не сказать о некоторых из коллег. Я работаю в музее при университете. Нас здесь совсем мало, да и музей маленький, так что приходится делать понемногу всего на свете. У меня есть топ и антитоп любимых дел. Антитоп, конечно, длиннее. Включает в себя в первую очередь работу за кассой в сувенирном магазине и продажу билетов. Как-то я рассказывала про это Тадаши, и он сразу всплеснул руками — у Тадаши ужасно бурная жестикуляция, и я не понимаю, почему надо всё время дёргаться — и спросил: — Это из-за денежной ответственности, да? Ну, типа, если ты ошибёшься, то кто-то может потерять деньги… И тебя тоже могут оштрафовать, наверное. — Нет, конечно, — сказала я. Мы сидели в кафе, в таком самом обыкновенном, которых на всю страну миллион, и в меню у них всегда есть пашот, флэт уайт и круассан-пончик. С клубникой они ничего. Тадаши смотрел на меня во все глаза, пока я размешивала кофейную пенку, и ждал ответа. Он всегда ждёт, пока я ему всё объясню. — Там надо разговаривать с людьми, — сказала я и съела свою клубнику. Тадаши опять взмахнул руками и быстро-быстро закивал, мол, как он не догадался. На самом деле он хорошо меня понимает, хоть ему и надо объяснять всякие вещи. Может быть, мы дружим именно поэтому, а не из-за того, что мы оба из японской диаспоры Сиднея. Ну, все знают, что люди в диаспоре всегда тесно общаются, передают друг другу контакты флористов, парикмахеров, выгульщиков собак и репетиторов по фортепиано, а ещё их дети ходят в один детский сад. Это я и Тадаши. Мы ходили в один детский сад, где с нами разговаривали по-японски в первой половине дня и по-английски — во второй. Потом в школу с обязательным японским. И в университете я наконец расквиталась с японским, а Тадаши почему-то выбрал науки об Азии. — Ты любишь страдать, — сказала я ему на вечеринке в честь поступления. Вечеринки всегда раздражали и раздражают, но Тадаши они нравятся, так что приходится ходить. Из-за того, что там почти все были из нашей школы (и следовательно — ещё и из диаспоры), я даже не могла поговорить с ним по-японски, спрятавшись от чужих ушей. — Конечно, — немедленно вклинился в наш разговор один из одноклассников Тадаши, невысокий и глупый. У него рыжие волосы; краситься в рыжий на японские волосы не решит ни один умный человек. — Он с тобой дружит! — Хината, нет! — сразу замахал руками Тадаши и виновато заулыбался. — Прости, Цукки. Как будто он думал, что меня может это обидеть. Я же знаю, что это глупости, и я высокая. Мне нравится смотреть на глупых людей сверху вниз. Впрочем, сейчас в музее мне постоянно выпадают азиатские экспозиции для инвентаризации. Иногда раздражает, если там Индия. Зато разговаривать ни с кем не надо. Делать опись или подбирать артефакты для чужих лекций — такое нудное, монотонное дело; очень успокаивает. Сижу в наушниках и пишу, или перебираю вещи. Никто не тупит под боком, экспонаты бездушные и тупить не могут. Сейчас, когда я прихожу на работу, никогда не знаю, что меня там ждёт. Предрождественская нервотрёпка — то отпуска, то отгулы, то вызвали в головной офис университета. Зато я знаю, что точно увижу одного посетителя. Он всё время приходит сюда где-то с конца октября, почти каждый рабочий день. Чем удобно работать в музее университета вместо всех прочих музеев — у нас расписание, как у студентов, а студенты не учатся в субботу и воскресенье. Выходные как у нормальных людей. Я пробовала однажды работать два через два, и это было ужасно. Голова кружилась от путаницы в днях и датах. Тот посетитель — тоже азиат, но он не из японской диаспоры. Может быть, вообще не местный, но и не турист, раз уже столько времени здесь. У него дурацкие волосы. Торчат торчком, будто никто в его окружении не додумался рассказать ему, что существуют расчёски. Иногда он что-то покупает, но никогда не покупал у меня. Я очень мало думаю о других людях, но о нём почему-то думаю много. Он выбирает самый неудачный день, чтобы заговорить со мной. До Рождества неделя, Акитеру пишет по несколько раз в день, тётка отца собирается прилететь из Японии, и я так и не могу понять, одна она будет или нет. Мама паникует. Поэтому теперь перед работой я ещё выгуливаю Вуффи. Сначала не нравилось, но в принципе не так уж и плохо. Если в наушниках и если Вуффи быстро делает свои дела. У Тадаши есть для этого какая-то цитата из древней японской литературы. Он может подобрать такую цитату абсолютно про всё, и то, как Вуффи задирает лапу на площадке для выгула, — не исключение. В этот день я забываю пакетик для уборки за собакой, и всё идёт наперекосяк. Из-за дурацкой суеты я опаздываю на работу, а я просто ненавижу опаздывать. И фейковые ёлки с бубенцами и шариками, встречающие меня в музее, не способствуют хорошему настроению. Так и вижу, как к нам приводят детскую экскурсию, а они цепляются за одну из ёлок. Или глупая парочка окажется не в состоянии отличить венок из омелы у себя дома от пластиковой хвои в музее. Такое, кстати, уже было в этом году. Фу. — Кей, примешь кассу? Коллега не дожидается ответа и улетает прочь из зала, что та стрела первобытного охотника. Мейв — неплохой вариант, чтобы работать в паре, но у неё сейчас горит сдача проекта по писательству. Поэтому она старается сбежать от людей ещё эффективнее меня. ("Никто не может быть эффективнее тебя, Цукки", говорит Тадаши в моей голове. Уйди. Ты прав, но уйди.) Вообще не знаю, зачем люди учатся писательству. Либо умеешь, либо нет. Если умеешь, садись и пиши, а не жуй сопли. Если нет, то смысл напрягаться? Это просто развлечение, и, кроме тебя, оно никому не интересно. — Здравствуйте, меня интересует снежный шар со зданием Университета Нового Южного Уэльса. Вот тут-то он и заговаривает со мной. Новый Южный Уэльс — звучит так смешно, если честно. Есть обычный Уэльс, но нет никакого отдельного Южного Уэльса, который мог бы считаться старым. Словно белые богатые колонисты, прибывшие в Австралию с правом давать названия, хотели целиком и полностью вычеркнуть из своей памяти, что в Уэльсе был и север тоже. С другой стороны, наша ситуация не такая ироничная, как у Нью-Йорка. Йорк никому не нужен, а вот Нью-Йорк преследует всех жителей земли из каждого угла. Про Новый Южный Уэльс знают всё-таки меньше, чем про обычный. Я показываю ему шар, пока всё это думаю. Думать на отвлечённые темы проще, чем о клиентах, с которыми разговариваешь. Иначе я бы волновалась о том, что могу уронить дорогущую и совершенно бессмысленную штуку, или о том, что клиент плохо пахнет. Сегодня я склонна волноваться. Это всё опоздание виновато и то, что дома сломалось радио ровно, когда мы с Вуффи вернулись. — Хороший подарок будет? Он пахнет хорошо. Не никак, а вот прям хорошо. Но волосы — просто ужас какой-то. — Да, — вежливо и отстранённо говорю я. Мейв ведёт себя дружелюбнее. И остальные. Начальница как-то выспрашивала про японский менталитет, и про диаспору, и про сохранность менталитета в диаспоре. Наверное, она хотела понять, объясняется ли всё вот это во мне про смолл ток тем, что японцы закрытые, а я японка. Я ей сразу сказала, что менталитет — выдумка, а мне просто нравится думать и не нравятся люди. Думаю, это был хороший ответ. Закрытые японцы не говорят правду. Я всегда говорю, когда могу. Тадаши уже выяснил бы, кому предназначен подарок и неужели этот человек ходил сюда столько времени, чтобы выбрать дурацкий стеклянный шар. Поверить не могу, что так может быть. Шары сложно упаковывать, особенно сегодня — всё ведь идёт наперекосяк, и я долго вожусь. Он не подгоняет, но много говорит, пока я шуршу бумагой. — Приятно, когда память материализована в реальности, а не только хранится у нас в голове, верно? Каким бы хрупким ни было стекло, оно всё-таки прочнее и надёжнее, чем нейронные связи. В смысле, я имею в виду, неразумно полагаться только на них. Он говорит по-английски с японским акцентом, и невольно я чувствую благодарность за это. Говорить на английском здесь — вежливо. У многих азиатов случается само собой: они заходят сюда, видят меня и начинают обращаться ко мне на удобном им языке. Иногда это корейский. Один раз вьетнамский. Часто — китайский. Бывает, конечно, и японский, но им тоже я отвечаю на английском. Я могу закончить школу в диаспоре, стричься в диаспоре, есть суши из магазинов, которыми владеют японские подруги моей мамы, но я такая же австралийка, как Мейв и остальные. Даже без смолл тока. Поэтому люди, признающие во мне Сидней, не нравятся мне меньше прочих. — Не уверена, что представляю материальное воплощение своей памяти, как стекляшку с надписью Made in Bangladesh снизу керамической подставки, — говорю я и называю цену. Он смеётся, когда вынимает карточку из кошелька. Прядь волос над его лбом взбрыкивает, как норовистая лошадь, и её хочется точно так же привести в чувство. Стреножить заколкой, так сказать. — Это могло бы послужить отдельной темой семинара по моему предмету, — говорит он доверительно-заговорщическим тоном. Такой пристал скорее первокласснику, чем преподавателю в университете. — Куроо Тецуро, я веду в этом году курс по азиатскому контексту политики и культуры Австралии. Я говорю: — Я уже не обучаюсь здесь, профессор Куроо. Куроо Тецуро смеётся ещё раз и только потом — прощается. Почему-то всё перестаёт валиться из рук сразу после его ухода. Раньше японский был языком для дома, школы, района, где мы живём. Для Тадаши. Если не повезёт — ещё для одноклассников и других людей, которые дружат с Тадаши, поэтому им приходится общаться со мной тоже. После университета у того как будто ещё прибавилось японских друзей. Ещё бы, с такой-то специальностью. Но со всеми остальными я всегда говорила на английском. Теперь я ещё говорю по-японски с Куроо Тецуро. Когда мы забросили английский, я начала называть его Куроо-сан, и это так странно произносить. Куроо-сан. Родители Тадаши — Ямагучи-сан, но я всё равно часто сбиваюсь на мистера и миссис. Тётка отца частенько ворчит на это, дескать, так и забывают свои корни. Могу только закатить глаза. Сложно забыть свои корни, когда к тебе постоянно обращаются на разных языках посетители на работе, а дома вы каждый день едите мисо-суп. На Рождество у нас индейка, но к Новому году мама старается приготовить осэти-рёри. Говорит, что продукты совсем не те. — Как будто ты помнишь, какие — те, — ворчит тётка отца и на неё тоже. — Вы уехали, едва Акитеру родился. Это правда. Я живу в Австралии всю жизнь, и у меня никогда не было японских друзей из Японии. Тем страннее сейчас разговаривать с Куроо каждый день и обращаться к нему: "Куроо-сан". Неделя между Рождеством и Новым годом — самая вялая неделя в году. Я люблю работать на ней только потому, что работы почти и нет и можно спокойно слушать музыку большую часть дня. Мозги в это время работают плохо даже у меня. Совладать с японским, ворвавшимся в мою жизнь именно сейчас, довольно сложно, тем более Куроо постоянно умничает. — Я не учила химию на японском, — говорю я ему в сотый раз. Удивительно, но он правда настолько въедливый: за пару недель вынуждает тратить на себя достаточно времени, чтобы по меньшей мере сотню раз услышать мои замечания. — А что ты учила? — Всё, кроме японского, я учила на английском. Куроо опять смеётся. Обычно я не терплю слишком много смеха; люди отвратительно шумят, да и смеются они чаще всего над теми вещами, которые не заслуживают бурных реакций. Если Тадаши хохочет слишком громко или слишком долго, он почти всегда виновато пялится в пол и говорит: "Прости, Цукки". Потом всё повторяется. Но Куроо не бесит. Не знаю, почему. С ним всё не так, как должно быть. Может быть, виной то, что он всегда умудряется заговорить со мной тогда, когда наушники выключены. Не хочется признаваться ему, но я погуглила в первый же день. Оказалось, что он немногим старше меня, однако закончил бакалавриат на полтора года раньше должного. Успел поволонтерить в Сербии, получить степень в Корее, выпустить монографию и преподавать в Японии, США и теперь, вот, в Сиднее. Странно, что за всё время ни в одной стране мира не нашлось людей, которые сказали бы ему про расчёски. Не уверена, что хочу быть первой. Судя по фотографиям, на лекции и научные конференции Куроо ходит точно так же, как в университетский буфет во время моего обеденного перерыва, — лохматый, как высушенный феном кот. — Тебе совсем не кажется странным здешнее Рождество? Куроо сидит рядом со мной на лавке в университетском парке, между нами стоят два стаканчика с кофе. У меня холодный американо, у него горячий флэт уайт. Кофейня закрылась пять минут назад — в шесть ровно, музей часом раньше. Обычно я сразу иду домой, но сейчас дома тётка, звуки, Акитеру, Вуффи, остатки индейки и переживания над рецептами осэти-рёри. А в парке только Куроо. Я бы подумала, что он нарочно подстраивает наши встречи, но рациональное мышление не даёт развиться конспирологической теории. Куроо просто работает здесь же. Ничего поразительного нет в схожем графике и пересекающихся маршрутах. — Вам неуютно, Куроо-сан? — Ну, — он щёлкает пальцами, но и это не раздражает, — мне скорее непонятно. Кругом ёлки и гирлянды, в магазинах играет Джингл Беллс. Потом выхожу на улицу — и вижу лето. Недавно я чуть не сбил с ног Санту в торговом центре. Это был Санта в шортах, Цукки. — Он очень толстый. Устоит. — Не сомневался, что ты посочувствуешь, Цукки… — Не зовите меня так, пожалуйста, Куроо-сан. Я не знаю, где Куроо взял это сокращение. С Тадаши они точно не знакомы — иначе Тадаши бы мне все уши прожужжал о том, с каким потрясающим молодым учёным он познакомился. Во избавление Тадаши от потрясений я их тоже знакомить не собираюсь. Тем более не хочу, чтобы люди, зовущие меня "Цукки", объединялись. — А ты зови меня Тецуро, — смеётся он и пьёт свой флэт уайт. В той кофейне его варят ужасно, но Куроо не верит моим предупреждениям. — Конечно, Куроо-сан, — отвечаю я. Наверное, ему одиноко на Рождество. Стеклянный шар он покупал сестре, как выяснилось, и сказал, что это их первое Рождество порознь. Не смог улететь домой в этот раз. Я рассказываю ему, как смотрела в детстве рождественские фильмы и не могла поверить в то, что так бывает — снег и меховая одежда, тёплые шапки в декабре. Декабрь — летний месяц, думала я, у них всё шиворот-навыворот. И Куроо рассказывает, как он по-дурацки чувствует себя, не выдыхая пар на улице в декабре. — Потом я поняла, что Рождество — социальный конструкт, — пожимаю плечами я. — Так что и смысла переживать нет. Снег не обязателен, как индейка. Можно сделать её в любой другой день. Без гостей даже вкуснее будет. Одно японское кафе к Рождеству делает клубничный торт, но я такие ем весь год в других кафе. — А подарки? — улыбается Куроо. — День рождения. — Это не социальный конструкт? — Нет, конечно. День рождения каждый выбирает по себе, а Рождество задано обществом. Кажется, что должен быть снег и холод, но без снега всё равно хорошо. — Да, хорошо. Очень. Куроо обнимает ладонями стакан с кофе и смотрит на оранжевый закат. Я смотрю на него и торчащую надо лбом прядь его волос. Вряд ли мои рассуждения про социальный конструкт Рождества могут утешить Куроо, если он в самом деле расстроен, что не отмечал с сестрой и семьёй. Но я и не собиралась его утешать о прошедшем дне. Мне просто хочется, чтобы в неделю между Рождеством и Новым годом он концентрировался на том, какая она вялая и спокойная, а не на сожалениях. Сожалеть бессмысленно. Я вытягиваю ноги в балетках параллельно земле. — Когда я узнала про часовые пояса, то очень гордилась тем, что сюда Новый год приходит на два часа раньше, чем в Японию. Настоящий город Восходящего солнца — это Сидней. — Что положено делать в городе Восходящего солнца на Новый год? — спрашивает Куроо. — Ездить на пляж? — говорю я с той же интонацией, с какой в детстве отгадывала загадки. Я не всегда знала ответ, но мне всегда казалось, что если мой ответ и загаданный не совпадут, то неправильным будет не мой. Если на песке пляжа Бонди написать "Куроо Тецуро" иероглифами, в лучах первого январского солнца его имя будет розового цвета.