1914

Спустя мгновение я понял все: и мрачное молчание, и тяжесть его походки, и бледность щек, и остроту угрозы, перед которой не смогли бы устоять и стены королевского дворца. Никогда прежде я не чувствовал с такой пугающей и неприкрытой ясностью, что вековой щит из гербов и стягов, брачных связей, тайных пактов, конгрессов и интриг готов дать трещину, которая станет началом нашей гибели, — уж если не от залпов вражеских орудий, то от необходимости предать себя и, надругавшись над свободой, в дальнейшем быть лишь рукоятью для меча союзников. Роскошь монаршей кельи не замедлила померкнуть предо мной; я словно шагал по краю пропасти, которой всеми силами старался избегать во время моих недавних путешествий, пропуская фронтовые сводки при чтении газет и прекращая обзор окрестностей, едва мимо купе, гремя и надрывая слух зловещим свистом, проносились военные составы. Каждый, кто знал меня немногим дольше первых пяти обманчивых минут, мог бы с уверенностью поручиться, что я нисколько не принадлежу к пустоголовым патриотам, швыряющим бумагой по углам и убеждающим, что нет конца приятней, нежели почить в пылу сражения, пугая окружающих мертвой улыбкой, пышущей сознанием исполненного долга. Залпы моей судьбы успели отгреметь давным-давно; с тех самых пор я неизменно предпочитал играть со смертью в частные партии, не завещая свою жизнь кровавым стычкам европейских честолюбий. Когда пришла бумага кайзера? — беззвучно вопрошал я, терзаясь мыслями о том, как гордый, но лишенный пушек флагман Руритании встречает вал, который обречен отправить его на дно. Что решил герцог?.. Едва не выругавшись от глупейшей привычки принижать титул монарха, я поглядел на самодержца с нарастающей тревогой. Правитель, никогда не отличавшийся почтением к тонким намекам, прошествовал к столу и медленно поправил на нем кипу разворошенных бумаг. Чуть изловчившись, я сумел разглядеть дату зловещего послания: проклятый ультиматум был объявлен четыре дня тому назад, — несложно было бы сосчитать, сколько бессонных ночей провел властитель с тех самых пор. Мучения монарха, — придававшего понятиям «отечество», «патриотизм» и «нация» неизмеримо больший вес, нежели эмигрант в моем лице, предпочитавший идеалам ажурные чулки, — были до боли очевидны. Наша несчастная страна, по воле рока наделенная и шатким троном, и династией, в хитросплетениях которой черти ломали бы не только ноги, но и руки, столетиями подчинялась единой цели — удержаться на плаву в зловонном омуте политики, которую навязывали нам соседи-гегемоны. Экс-герцог, твердо убежденный в том, что власть имущий должен не столько наслаждаться жизнью в меру представленных ему возможностей, сколько стать на защиту государства и народа, в свое время пожертвовал поддержкой либералов, репутацией державы, — которую порочил в фельетонах, заметках и романах каждый, кому страдать подобной чушью было бы не лень, — и утвердив в стране режим, заставивший бояться монарха больше, нежели финансового кризиса, старался обеспечить Руритании хотя бы видимость свободы от заграничных притязаний, что обеспечило ему поддержку населения, однако и поставило перед нелегким выбором в свете последних дней. — Чего же хочет кайзер? — осведомился я, прочистив горло. — Наших солдат, — последовал скупой ответ, произнесенный с легкой хрипотцой. Черты грядущих бедствий проступили предо мной со всей возможной ясностью. Корни моей семьи, ушедшие в почву дворянства, рождали некоторый скепсис в отношении пределов памяти и благодарности, присущих народным массам. Не впервые наблюдая, как ловкая риторика трибунов и коварно завернутая фраза в прессе побуждают толпу свергать героя с постамента, сменив его отпетым негодяем, я был уверен в том, что далеко не каждому придется по душе лишиться братьев, сыновей, мужей во имя непомерных амбиций Вилли, даже если выйдет временно убедить их в том, что воевать родня уходит не за чужие интересы, а за родину. Понять же то, насколько шатким было положение скромного королевства и его правителя на политической карте Европы, — и чего доброго, помыслить, может ли глава державы отказаться от соседских требований, не рискуя тем, что вскорости в столице будут стоять немецкие войска, — смог бы не каждый бюргер, уж не вспоминая о славных обитателях села, живущих, кажется, не в прошлом, а позапрошлом веке. Вывод, пришедший мне на ум, гласил, что удержать державу от восстания на второй-третий год войны удастся если и не чудом, то беспримерным мастерством политика, которым бывший герцог, сходный с кайзером отъявленно скверным характером, категоричностью суждений и недипломатичной прямолинейностью в поступках, как ни прискорбно признавать, вряд ли владел в необходимой степени. В нем жил солдат, не интриган; к тому же давняя история насчет его происхождения, которой в свое время развлекал гостей ныне почивший брат его, Рудольф, по-прежнему грозилась снизить популярность монарха в среде приверженцев укоренившихся клише, бесспорно, подвергавших осуждению любовные союзы королей-отцов с мадьярскими кузинами. Ergo, властитель рисковал не только головой и троном, но и потерей суверенитета, на который давно позарились алчные Габсбурги. Вообразить же, что творилось в глубинах правящей души все эти дни, — предположительно, и ночи, — я попросту не смог. — Дружище кайзер, — продолжал я с приторной беспечностью, — предположу, чрезмерно утомился выбивать мозги оленям и решил устроить континентальный сабантуй? Право же, гедонист в моем лице нисколько не желает, возвратившись в Руританию, только и делать, что выслушивать марши из окон! Окончив пламенную речь, я поглядел на самодержца, надеясь, что мои увеселительные шутки немного поднимут его настроение, превосходящее все мыслимые грани мрачности. Не пожелав отринуть меланхолию, вновь побледневший правящий субъект пригладил шевелюру, одарил недобрым взором послание от кайзера, без вдохновения пристегнул саблю — и взялся за шинель. — Ах вот еще! — заметил я, припомнив, как несчастен, голоден и неустроен. — Признаться, я рассчитывал на славный совместный ужин с давним другом, который, разумеется, не преминет инкогнито сводить Генцау в ресторан! Мои мечты были разбиты; самодержец, не уделив и толики внимания просящему, отрезал: — Меня ждут дела. — Единственное, что дожидается твоей монаршей милости, — покой и сон, — небрежно бросил я, подметив, каких сосредоточенных усилий стоило величеству найти нужный рукав. — Что еще нужно от тебя стране? Парад на главной площади? Большая воодушевляющая речь? Помилуй, ради этого я бы не стал и открывать газеты. Первой и последней церемонией с твоим участием должна была быть коронация, — хотя, признаться, та из них, в ходе которой был возведен на трон один британский гад, мне показалась интересней. Взять, к примеру, фразу о том, как из простой винной бутылки рождается история! Кто бы еще порадовал тебя подобным красноречием?.. Властитель, не желая меня слышать, остановился на полпути к высокой цели — облачить себя в шинель — и с беспросветною тоской поддался новому приступу кашля. Списав происходящее с ним на проделки осени и скверную погоду, — от которой я сам спасался лишь шотландским виски, согревавшим меня в промозглом, отвратительном купе, — я все же взял на себя смелость и любезно подтянул его шинель за ворот. Бывший герцог, в иные дни обрушивший бы на меня молнии всесокрушающего гнева, принял навязанную помощь с безразличием, совсем не свойственным его обычно вспыльчивой натуре. Я слышал, как неровно, тяжело дышит властитель, — не скрылось от меня и то, как мышцы его шеи напрягаются при каждом движении левым плечом. Покончив с рукавами, я озаботился парадным видом монарха, говоря по правде, не имевшего и призрачного шанса воодушевить собою войско. — Я думал, тебя хватит форменный удар, — сознался я, продолжив повесть о коронации британца и натягивая непокорную шинель на эполеты. — Помнится, при появлении лже-короля ты даже обронил свой шлем — и хорошо еще... Мое запястье сжали железные тиски. Боль была нестерпимой, — казалось, мне вот-вот сломают кость, — но изумление и гнев тотчас же отступили, едва я нашел силы взглянуть на герцога. Лицо его было бледнее смерти; глаза пугали почти стеклянной неподвижностью, позволив мне прочесть в них приговор. Спустя мгновение чужие пальцы соскользнули с моей руки, и герцог замертво рухнул на пол, внушив мне безотчетный, холодный ужас. — Михаэль!.. Сдавленный крик казался шепотом; не слыша своего же голоса, я опустился на колени и подхватил его ладонь. Меня, авантюриста, циника и подлеца, терзало невозможное отчаяние, затмившее сознание того, что я посмел назвать его по имени. Хватаясь за последнюю надежду, я искал ответ на мучивший меня вопрос в той умирающей улыбке, которой обреченный отвергнул тщетное желание его спасти. Сердце его несло на себе слишком тяжелый груз, — сейчас же, оказавшись лишь песчинкой в механизме будущей войны, он уходил, отдавшись прошлому и растворяясь в сумерках давно погибших для нас дней. — Ваше величество... В дверях стоял проклятый Фриц, явившийся сопровождать монарха. Подумав о гвардейцах, которым стоило лишь обернуться, чтобы увидеть все, я инстинктивно коснулся пальцем губ. Фон Тарленхайм застыл, словно пронзенный молнией: все мыслимые чувства, начиная от страха первых подозрений и оканчивая ненавистью, исправно отражались на его лице. — Закрой же дверь! — бледнея от накатившей ярости, прошипел я. Несчастный Фриц, вернув себе немного трезвого рассудка, последовал моему дельному совету, при этом походя на деревянного солдатика неловкостью движений и готовностью беспрекословно подчиниться чужой воле. Щелчок замка был громче залпа из орудий; остановившись у дверей, как обнищалый родственник, фон Тарленхайм весьма нелепо уставился на нас двоих, не сразу распрощавшись с намерением обвинить меня в успевшей разразиться катастрофе. — Что с ним? Что с королем?.. — проговорил он севшим голосом, едва не разорвав перчатки, сжатые в дрожащих пальцах. — Все плохо, — бросил я. — Не стой же! Бери его под руки! Фриц медленно повел головушкой, будто задумчивая лошадь. Я догадался, что он знал о герцоге и его сердце, заранее предчувствуя трагический исход, — знал он и то, что наша помощь, вряд ли способная отсрочить неизбежное, беспрекословно отступала перед необходимостью подумать о короне и опасности, нависшей над всеми нами в случае раскрытия, — не говоря о том, что лишь живой монарх мог защитить страну от посягательств кайзера, готового завтра же упразднить наш трон. Вдвоем мы подняли беднягу герцога, больше не приходившего в себя, и отнесли в другую комнату, где уложили на диван. Почувствовав предательскую слабость, я отвернулся от неподвижной, восковой фигуры, чья тонкая ладонь лежала на груди. Клятва, которой было суждено остаться непроизнесенной, вдруг побудила меня вспомнить о параде, площади, толпе, газетчиках и хроникерах, — о городе, невольно обреченном остаться без последнего напутствия. Я содрогнулся, лишь представив заголовки в прессе, — бесславное и брызжущее ядом надругательство над тем, кто стоил всей поганой своры немецких псов. Представил я и то, как сотня юношей, охваченных иллюзией славы и подвигов, боится шевельнуться и нарушить торжественность их строя — и затаив дыхание, ждет обращения монарха, с именем которого они готовы и, как ни горько сознаваться, счастливы отправиться на смерть. Дождь, грянувший над серым и промозглым, словно кладбище, Стрельцау, безжалостно бил в лица искренних, наивных смельчаков; избавившись от наваждения, я что есть силы вцепился в переносицу и принял одно из тех редких решений, стыдиться за которое мне не пришлось бы. Поймав взгляд невольного сообщника, я коротко кивнул на герцога. — Снимай с него мундир, — приказал я. Фон Тарленхайм опешил, отступив на шаг и разыграв прелюдию к удушью. — Живо! — прикрикнул я, услышав в своем голосе стальные нотки. Фриц подчинился, вряд ли понимая, что здесь происходит. Видя его замешательство, я самолично расстегнул несколько пуговиц и, предоставив остальное генералу, взялся за голенища герцогских сапог. К моему горлу подкатила тошнота; отчаянно покусывая онемевшую губу, я грубо стащил их и избавился от собственных башмаков. Дрожащая рука фон Тарленхайма протянула мне мундир. Я влез в него так быстро, как позволили мне нервы, надел фуражку и шинель, приладил на бок саблю и обернулся к зеркалу. Фрица, стоявшего рядом со мной, снедал благоговейный страх; я криво усмехнулся против воли, на мгновение вообразив себя проклятым Рассендилом, в очередной раз призванным спасать честь королей. — Шли Берсонина за доктором, — распорядился я, добавив слегка бесстрастным тоном: — И будь так добр подать автомобиль. Фриц, наливаясь всеми оттенками багрового, покинул комнату стремительнее пули. После его ухода я поднял платок, прикрыл им нижнюю часть моего лица и, сверившись с довольно льстившим мне отражением, вернулся к герцогу. С почтением преклонив колено перед истинным монархом Руритании, я вновь поднялся — и поддавшись внезапному наплыву чувств, дотронулся губами до его лба. — Прощай, дружище, — прошептал я, смахнув платком проклятую слезу. ...Двое гвардейцев у дверей встречали меня с почестями.