***
Возможность испытать судьбу еще разок подворачивается неожиданно. Не слишком приятная, правда, но в нынешние времена других не бывает. Ученый, с которым их община долго держалась на связи, в какой-то момент просто исчезает. Денно и нощно тот трудился над вакциной, забаррикадировавшись в научном комплексе, где некогда работал, и докладывая о степени прогресса по радио. В день же, когда рабочая формула была готова и благополучно проверена, выживальщики помимо радостного щебетания дока слышат еще две вещи: грохот слетевшей с петель двери и звуки борьбы. И так как это был последний раз, когда док выходил в эфир, очень скоро исход последней становится очевиден для всех. Как и то, что теперь между людьми и их спасением стоят пять этажей кишащего мертвяками громадного комплекса. Места, о котором задолго до происшествия с доком и до сих пор ходит куча самых разных слухов, в один голос сходящихся, впрочем, в одном: это очень опасное место. Идти туда в одиночку почти что верная смерть. Смельчаков, конечно, хватает, только никто из них больше не покидает стен комплекса. По крайней мере живыми. Из-за этого комплекс очень быстро обрастает настолько дурной репутацией, что туда не решаются отправлять даже целую группу вооруженных подготовленных людей, сколько бы ни настаивал Салим, ругаясь вдобавок, что следовало бы сделать это сразу, а не ждать, пока адово место поглотит очередную жертву. Стоит ли говорить, что крики не оказывают на его зашуганных соседей никакого эффекта? Меня окружают одни трусы, с раздражением думает Салим, ураганом проходя сквозь двери здания импровизированного городского совета так, что те с грохотом ударяются о стены. И в то же время, несмотря на закипающую внутри злость, винить их у него не получается — никто из этих людей никогда не бывал на войне, многие и стрелять-то научились совсем недавно и из большой нужды, ведь иначе не выжить. Когда очередная семья в их общине теряет ребенка из-за сущей глупости — мальчуган ранится о вовремя не продезинфицированное оружие отца, пришедшего слишком уставшим после плановой зачистки близлежащей территории — это становится для Салима, однажды тоже вот так глупо лишившегося дорогого ему человека, последней каплей. Он не предупреждает никого в общине о том, куда направляется, только оставляет Зейну, ушедшему в патруль на целый день, записку. С просьбой простить его, если он не вернется. Оставлять сына вновь оказывается так же тяжело, как и пять лет назад, будто и не было этой многолетней пустоты в душе, но промедление ныне непозволительная роскошь. Он должен это сделать. Ради Зейна, ради себя… «Ради меня…» В полумраке больничного коридора Салим едва не спотыкается о чью-то голову, так невовремя вспоминая этот отчаянный хрип. Встряхивает головой, не без труда возвращаясь к прежнему ходу мыслей. …он должен сделать это ради всех людей, перенесших ту же потерю, что и он, и ради того, чтобы никто больше не умирал вот так несправедливо: в порыве доброты или банального любопытства. Когда Салим оказывается возле дверного проема в нужный кабинет, за ним тянется вереница (уже точно) трупов, а сам он выглядит так, словно по дороге сюда решил принять душ из крови и слизи. Ожидаемо даже обитатели одного из самых опасных мест на земле оказываются прогулкой в парке по сравнению с вампирами, что были мощнее и проворнее, несмотря на слепоту, но на этот раз помимо досады от очередного избежания смерти Салим чувствует также отголосок триумфа и, может быть, немного гордости. Пусть он и не воссоединится наконец с любимым, зато спасет мир! Даже если это все еще не кажется ему равноценным обменом… В огромной лаборатории царит полумрак и хаос, в не достающем до всех углов комнаты алом свечении аварийного освещения кажущийся сценой из добротного фильма ужасов. Повсюду пятна давно засохшей крови, большая часть мебели поломана, пол усыпан научными принадлежностями, назначение половины из которых остается для Османа загадкой. Лучше всех уцелело, как ни странно, лишь рабочее место, к которому Салим и направляется первым делом. Краем глаза он замечает лежащий у стены лицом в пол труп в лабораторном халате, задумчиво хмыкая. Должно быть, причиной кончины их дока стал отказ найденного Салимом ранее основного генератора, питавшего массивные защитные двери в это крыло комплекса, ныне раскрытые нараспашку. Лишь очередное доказательство того, что ошибаться свойственно всем, вне зависимости от уровня интеллекта. На его месте Салим бы подстраховался в лишний раз, забаррикадировав дверь лаборатории мебелью. Не стопроцентная надежность, конечно, но это хотя бы могло выиграть ему необходимое время для подготовки к схватке, которого у лежащего поодаль бедняги явно не было. Впрочем, думает Осман, в последний раз бросая сочувственный взгляд на их спасителя, все это уже неважно. Что, однако, не мешает ему все равно вполголоса поблагодарить ныне безразличного к его признательности ученого на родном языке прежде, чем приняться за тетрадь. Ему бы поспешить, ведь в здании все еще остается целая орда зараженных — трезво оценивающий свои силы Салим не ставил себе задачу зачистить вообще весь комплекс, а сосредоточился только на кратчайшем пути к кабинету. Но странички с заметками о ходе испытаний вакцины невольно привлекают его внимание. Приходится немного напрячь сдающее за давностью лет зрение, чтобы в таком скудном освещении разглядеть написанное. Когда буквы наконец сходятся в знакомые слова, Салим сглатывает непрошеный горький комок. Ему не нужно знать о «поведенческих особенностях новообращенных», он наблюдал их все своими глазами, и все же последние отказываются подчиняться сердцу и скользят по строчкам так, будто обрели вдруг свою волю. Ведь все то, что здесь написано, это одна из причин, почему Осман никогда не достает пистолет из кобуры. Не из бережливости. Просто эти зомби как бешеные сторожевые псы реагируют на любой шум, бегут на него, снося собой хлипкие препятствия, и рвут его виновника на части в считанные секунды. Они сильнее, быстрее, агрессивнее. Но хуже всего не это, а то, что они все еще живы. Салим их не боялся. Он вообще больше ничего не боится. Но то, как они кричат от боли, рефлекторно закрываясь руками, стоит особенно сильному удару ненадолго отрезвить пораженное сознание, как просят пощадить их, хотя сами еще секунду назад готовы были порвать тебя в клочья… Это навевает воспоминания, которые Салим до сих пор не в состоянии в себе похоронить.***
Последние дни своей жизни Джейсон провел на цепи в его подвале. Он сам предложил эту идею до конца отнекивающемуся другу. Так еще и, дурак, пытался подбодрить скабрезной шуточкой про то, что БДСМ он еще не пробовал. Тут же, однако, кривя губы в невеселой гримасе, смазывая и без того скверную шутку непрошенной мрачностью: — Так я не смогу тебе навредить, если… когда обращусь. А он пытался. Все чаще и чаще с рыком бросаясь вперед, чтобы зубами вцепиться Салиму в глотку, и вовсе не так, как порой тот воображал себе в самых смелых мечтах. Реальность была далека от них как никогда. Если Джейсон и набрасывался на него, силой инерции его швыряло обратно к стене, растерянного и напуганного от осознания того, что он только что пытался сделать. Разбитого. Умирающего на его, Салима, глазах. Не в руках даже — слишком опасно. В одиночестве, несмотря на то, что Салим всегда был рядом. Что он всегда с упрямством барана приносил еду, неизменно просящуюся наружу, из-за чего Джейсон вскоре бросил попытки поесть, мучаясь от выворачивающего наизнанку голода. В иной раз — комиксы и книги, чтобы не так скучно было дожидаться его возвращения; Джейсон так и не признался ему, что перестал разбирать письменную речь еще с первого дня после укуса. А порой часами сидел в полуметре от нарисованной на полу черты, отмеряющей длину цепи, чтобы в случае чего до него нельзя было дотянуться руками, и рассказывал обо всем на свете, не дожидаясь ответа — Джейсону было слишком больно говорить. Но чем больше проходило дней, чем реже и на все более короткие промежутки к тому возвращалось сознание, тем чаще в этой комнате вместо очередной истории раздавался тихий плач. И лишь раз он принадлежал Джейсону. Подорвавшись с места, Салим тогда впервые плюнул на осторожность и перешагнул черту, чтобы присесть перед забившимся в угол другом на колени. Джейсону было больно говорить, но еще больнее ему было видеть, как Салим страдает вместе с ним. Из-за него. Поэтому, держась из последних сил за остатки угасающего сознания, он прохрипел на грани слышимости, более не в состоянии хотя бы поднять голову: — Салим… Ты убиваешь нас обоих… Ты должен меня отпустить… Ради себя… Ради с-своего сына… Теперь и Салим не сдерживал слез, с отчаянием смотря куда-то сквозь вихрастую макушку. Ведь он прекрасно понимал, что Джейсон имел в виду под словом «отпустить». Последний словно почувствовал его неуверенность и, превозмогая боль, медленно нашарил на полу неестественно холодной, местами израненной рукой его собственную, чуть дрожащую от подступающей истерики. А потом, легонько сжав ее, добавил, хотя ему хотелось сказать намного, намного больше: — Ради меня… Джейсон поднял голову на силе чистого упрямства, чтобы орошенный слезами и кровью бетонный пол меж разведенных ног не оказался последним, что он увидит в своей жизни. С этого самого момента его болезненный взгляд ни на секунду не отрывался от Салима, которому не оставалось ничего другого, кроме как встать и нехотя проковылять к противоположной стене. Именно туда он повесил сувенир с родины после переезда. А ведь Салим так надеялся, что впредь тот так и останется не более, чем напоминанием о дне, когда он повстречал любовь всей своей жизни. Кто бы мог подумать, что вскоре злая ирония превратит его в орудие убийства этой самой любви? За полгода бесхозности труба, казалось, потяжелела раз в десять. По крайней мере Салим теперь едва мог удержать ее в предательски дрожащих руках, словно она пыталась вырваться, остановить его от страшной ошибки. Что уж тут говорить о том, чтобы занести ее для удара? Особенно когда некогда карие глаза смотрят на тебя так спокойно и… доверчиво. С едва уловимой эмоцией, подозрительно похожей на тоску, с которой обычно смотрят друг на друга возлюбленные, вынужденные навсегда проститься. Она мелькнула всего на секунду, надежно спрятанная под тонкими, бескровными веками, и Салим по сей день не знал, хотел бы он, чтобы ему это просто показалось, или если уж разрывать себе сердце, так основательно, до самых мелких клочков. Как и не знал прежде, что когда-нибудь услышит от своей жертвы благодарность за убийство.Но если Салим убивал их обоих, почему один до сих пор дышит, а другой пять лет как в земле?
Текст расплывается, капли незамеченных мужчиной слез слегка смазывают заметку о том, что «вирус убивает живого носителя за 2,5 недели», что он и так прекрасно знает, спасибо. Во избежание дальнейших повреждений бесценных записей Осман захлопывает тетрадь, пожалуй, слишком агрессивно по отношению к ни в чем не повинному предмету. Перед внутренним взором все еще ярок образ любимого в его последний день: мутные глаза, серая кожа, облезающая под стальной пластиной ошейника от гниения заживо и силы, которую вкладывал взбесившийся Джейсон в каждый рывок, а также рваные раны на руках — от голода он несколько раз пытался есть сам себя, но так как нервные окончания все еще функционировали, эта затея отбрасывалась с первым же сопровожденным душераздирающим воем укусом, чтобы через время к ней из отчаяния вернулись вновь. Почему-то теперь чаще всего Салим вспоминает не лицо Джейсона с трогательной россыпью едва видных веснушек, а именно его руки. Делало ли его монстром желание до последнего быть рядом с любимым? Должен ли он был сразу избавить того от страданий, если и так знал, что создание вакцины все равно растянулось бы на месяцы, которых у Джейсона не было? Зажмурившемуся под гнетом воспоминаний, сомнений и вины Салиму кажется даже, что он до сих пор может слышать его рык за спиной. Вот только чужой вес на спине, вспышка невыносимой боли в прокушенной шее и собственный вскрик ему уже точно не чудятся. На (крайне болезненную) проверку их горе ученый оказывается не таким уж и мертвым. Для обученного солдата сбросить с себя немощную тушу не составляет особого труда, куда сложнее от нее отбиться, когда одна рука занята тем, чтобы не дать тебе истечь кровью, а и без того слабо освещенное пространство вокруг темнеет еще на пару тонов от накатывающей слабости во всем теле. Салим, честно, даже не знает, почему он все еще продолжает бороться за жизнь. В этот момент он не думает ни о Зейне, ни о заметках, от которых, вполне вероятно, зависит судьба всего человечества, ни даже о Джейсоне. Как будто кто-то другой ведет его руку, с мерзким хрустом пробивая череп противника наконечником трубы, пока Салим в немом шоке наблюдает за собой со стороны — он и не знал, что способен на такое. Разве он не должен уже быть мертв? Рана выглядит довольно скверно. Ощущается, впрочем, в сто крат хуже, едва он как-то незаметно возвращается обратно в свое тело. Чудом уцелевшее кресло возле стола печально скрипит, стоит Салиму обессиленно рухнуть в него. Труба, его боевая подруга, с которой они через столькое прошли, с легкостью вырывается из стремительно слабеющих пальцев, от чего могильную тишину лаборатории разрывает глухой звон. Всплеск адреналина и чем бы то, что заставляло его до последнего цепляться за жизнь, ни было сходят на нет, оставляя Османа наедине с агонией. Голова благостно пуста впервые за много лет, но боль в шее перекрывает собой всякое облегчение, которое он непременно почувствовал бы при других обстоятельствах. Никакой тебе вины, никакой тоски — только ты и ощущение почти ласкового прикосновения костлявой к плечу. Салим давно готов к этому. Он давно этого ждал. Поэтому он спокоен, даже когда холодок из-за спины перемещается вперед, чтобы оказаться с ним лицом к лицу. Наверное, это большая честь — увидеть лицо самой Смерти. Он не знает. Странно, однако. Салиму всегда казалось, что оно должно быть… помертвее, что ли? Но вместо какого-нибудь пафосного скелета в балахоне перед ним предстает просто не менее пафосный из-за своего слишком уж не вписывающегося в обстановку наряда мужчина, выглядящий, однако, вполне себе живым. Он еще и приподнимает краешек губ на мгновение, словно все это время читал его сумбурные мысли, наверняка совершенно не подходящие для столь важного момента. Благо, даже если оно действительно так, таинственного мужчину ничуть не оскорбляет его невежество. Даже наоборот, судя по уже более заметной улыбке. Его обернутая в перчатку рука вдруг снова приходит в движение, проходясь в паре сантиметров от позабытой было раны, и только сейчас Салим понимает, что все это время он не чувствовал боли. Тем временем сама рана неожиданно затягивается, что удивляет Салима не так, как могло бы еще лет шесть назад. Тогда бы он назвал это чудом. Сейчас же, со знаниями о том, что в мире существуют как инопланетные существа, так и ходячие мертвецы, магия уже не кажется ему таким откровением. А может, с него просто все еще не сошла пелена смерти. Салим осоловело моргает, трогая шею в месте, где, казалось бы, только что была несовместимая с жизнью рана, и так как он до сих пор не может до конца прийти в себя, вместо благодарности с губ срывается лишь сиплое «кто Вы такой…». — Вы можете звать меня Хранителем, Салим, — мужчина приподнимает шляпу-котелок в знаке приветствия, а после откладывает ее на стол. Сразу видно приверженца мнения о том, что носить головной убор в помещении признак дурного тона; Салиму так некстати вспоминается, как на это правило Джейсон всегда шутил, что его кепку он позволит забрать только из его окоченевших пальцев. Отсутствие благодарности этого Хранителя явно не задевает. А Салим даже не удивляется, что этому странному человеку (ли?) известно его имя. Однако по спине все равно пробегает холодок от его всезнающего взгляда. Нет, думает Осман, едва не вздрагивая, стоит их взглядам пересечься, обычные люди не умеют так смотреть. — Видите ли, обычно я не вмешиваюсь в чужие судьбы. Все-таки мое дело коллекционировать истории, а не менять их, — Хранитель вальяжно проходит к столу, как ни в чем не бывало перешагивая через труп, отчего полы его пальто слегка задевают месиво на месте лица ученого, и подбирает со стола позабытую было тетрадь, на что Салим едва не дергается с места в иррациональном опасении за заметки. Судя по слабой усмешке, мужчина замечает боковым зрением как его порыв, так и промелькнувшую в глазах легкую панику от осознания того, что какая-то неведомая сила удержала его в тот миг на месте. — Но порой история кажется слишком… незавершенной, пожалуй? — Истории? — Салим хмурится, слова Хранителя доходят до него как будто с опозданием. Словно что-то мешает ему мыслить. Это немного похоже на лихорадку во время сильной болезни, хотя в остальном Салим чувствует себя просто отлично. Шея больше не горит, даже душевная боль словно отступила под мощью ауры этого таинственного мужчины. — Простите, но я не понимаю… — И не нужно. Не забивайте голову, Салим. Вам стоит думать о чем-то более важном. Например, что, если я скажу Вам, что смогу исполнить любое Ваше желание? — напряженный взгляд Салима падает на невзначай вложенную ему в руки тетрадь. Мог ли это быть намек? — Но только одно. Чего бы Вы хотели больше всего? Не спешите, тщательно все обдумайте. Я никуда не тороплюсь. Хранитель подчеркивает это тем, что опирается поясницей о край стола, вытянув вперед свои длинные ноги. Отвечая все же слишком поспешно, Салим предпочитает смотреть не в лицо мужчины, а на его лакированные туфли. Довольно наивно с его стороны скрыть от сверхъестественного существа свои истинные чувства простым прятанием глаз, но это выходит у него как-то машинально. — Я хочу, чтобы этот ад прекратился… — он немного медлит со следующими словами, словно примеряя в мыслях, насколько убедительно звучит его аргумент. — В мире и без него случалось достаточно смертей. — И все же это именно он унес жизнь Джейсона, — замечание Хранителя ножом впивается в сердце. Так, как не мучила даже зияющая рана на шее. Взвывшему раненным зверем Салиму буквально приходится уронить лицо в ладони. Ему все равно, что это могло прозвучать жалко, как и на то, что его руки перепачканы грязью и (не только его) кровью. Конечно. Конечно же, он знает все. Так почему спрашивает? Желает поиздеваться? Напомнить о том, что он и так не забыл бы до самой смерти, вновь захлопнувшей перед ним дверь, отрезав их с любимым друг от друга? Проверить, настолько ли много в нем добродетели, как все это время считали окружающие? Действительно ли он готов послать к Шайтану весь мир ради одного человека? — Вы ведь хотите не этого… — и разумеется, звучащий странно раздосадованно, будто разочарованный враньем ребенка родитель, Хранитель знает ответ на этот вопрос. Тем же лучше. Не придется озвучивать вслух свою главную слабость. — Но так и быть, я исполню Ваше желание. И, пожалуй, даже сделаю Вам маленький подарок. Назовем это… — он на секунду задумывается, постукивая пальцем по подбородку, и одаривает Османа все такой же сдержанной улыбкой, — призом зрительских симпатий. Даже сквозь ткань кожаных перчаток рука Хранителя холодна как лед, когда Салим с блестящими от слез глазами с некоторым колебанием отвечает на рукопожатие. В алых оттенках аварийного освещения Салиму кажется, что он заключает сделку с самим Иблисом, что кара за это непременно настигнет его, едва он ступит за порог здания. Но ему все равно как никогда. Иблис, Хранитель, Смерть или банальное порождение измученного усталостью и горем сознания исчезает столь же неожиданно, сколь появился. Салим подбирает с пола трубу, прижимает к груди тетрадь и плетется на выход по старинке, на своих двоих. С некоей завистью к умениям нового знакомого — тому-то явно не нужно переться через полгорода обратно в лагерь, рискуя еще и умереть по пути.***
На выходе из здания ему приходится прикрыть ладонью уже привыкшие к полутьме больничных коридоров глаза, чтобы их не слепило редкое в этих краях солнце. Неожиданное открытие, впрочем, заставляет его тут же ошарашенно опустить руку и ей же провести по лицу в тщетной попытке отогнать наваждение. То, что он поначалу принял за симптом нервного истощения, оказывается звуком, от которого он уже успел отвыкнуть. Со всех сторон его окружает городской шум, кажущийся почти оглушительным после пяти лет мертвой тишины и хрипа полусгнивших голосовых связок. Салим застывает на месте как вкопанный, не веря своим глазам. Вокруг, куда хватает взгляда, ходят люди. Живые люди. И на одном лишь обозримом участке их уже в несколько раз больше, чем когда-либо было в его общине. — Ох, простите! — Салим провожает ошарашенным взглядом случайно задевшую его плечом женщину, спешно просеменившую к дороге ловить такси. Как давно он не видел машину на ходу… Стоп. Она выбежала из больницы?! Ноги рефлекторно поворачивают Салима лицом к так называемому адову месту еще до того, как он успевает хотя бы подумать об этом. Сияющее на солнце новенькими оконными рамами без единого выбитого стекла в них оно больше не кажется хоть сколько-то зловещим. И даже отсюда Салим может видеть горящий в чистенькой приемной свет и снующих туда сюда посетителей и медработников. Он уже было делает несмелый шаг вперед, чтобы точно убедиться, что ему это не чудится, как вдруг… — Ну наконец-то! Я уже заждался. Ты чего там так долго? Тетрадь, что напрягшийся всем телом Салим все это время бессознательно прижимал к груди, валится ему под ноги от звучания знакомого, так полюбившегося слуху акцента. Оказывается, он уже успел отвыкнуть от отчетливо звучащей в этом голосе улыбки… — Не парься, старик, я подниму. В конце концов, в твоем возрасте уже опасно нагибаться, — фыркает за спиной его не спешащее раствориться наваждение, обходя Салима сбоку, а от дружеского хлопка ладонью по плечу по его телу словно проходит слабый разряд тока. Джейсон выпрямляется, намереваясь отдать тетрадь, и его улыбка невольно проседает от обращенного на него затравленного и очень, очень усталого взгляда. Он, конечно, и сам очередям в больнице порой предпочел бы оказаться посреди перестрелки, но чтобы они так травмировали? — Эм-м, Салим? Все в порядке? Ты как призрака уви… Несчастная тетрадь снова летит на пол, теперь окончательно позабытая обоими мужчинами. Пять лет назад Салим поступил бы иначе: пригласил бы Джейсона на свидание, позволяя себе лишь робкие касания и комплименты; вгонял бы этого упрямого американского мальчишку в краску и смешил бы весь вечер, чтобы в лишний раз полюбоваться очаровательными ямочками на щеках; и лишь в самом конце, уже проводив Джейсона до двери дома и убедившись, что ему все понравилось, наклонился бы и непременно спросил разрешения его поцеловать. Но у него в запасе больше нет этих лет, он это чувствует. Поэтому конфетно-букетный период приходится опустить. Салим надеется, Джейсон ему это простит. И судя по тому, с какой охотой тот отвечает на неожиданный поцелуй, он сделал это еще в тот миг, когда их губы только соприкоснулись. Джейсону хочется смеяться от счастья, Салиму — рыдать от облегчения. Время теряет для последнего всякую значимость, ведь куда важнее наконец чувствовать любимого в своих руках, целовать его до дрожи в коленях и помутнения перед глазами от недостатка воздуха. Что он и делает, бережно придерживая, Джейсона под лопатками и поясницей, хотя сам чувствует себя так, будто вот-вот свалится от чувств, хлынувших из его сердца подобно водам реки, более не сдерживаемой дамбой. Отстраниться дальше, чем на десять сантиметров, раскрасневшемуся, но улыбающемуся от уха до уха Джейсону не позволяют ладони на щеках, да и, если честно, у него нет никакого желания увеличивать это расстояние еще хотя бы на миллиметр. Какое-то время Салим просто молча смотрит на его лицо, едва ли не лаская его теплым взглядом, так проникновенно, что если бы до этого Джейсон каким-то чудом совладал со своим кровообращением, он бы точно вспыхнул сейчас. К счастью (ли?), эта пытка смущением заканчивается тем, что Салим закрывает глаза и легонько прижимается своим лбом к его. Щекотно мажет его щеку кончиком носа и признается на грани шепота, ни на секунду не отпуская чужое лицо, словно боится, что стоит ему только сделать это, как вся магия растворится в воздухе: — Я мечтал об этом пять лет… И если честно, на скромный взгляд откровенно поплывшего от этих слов бывшего морпеха, хрипотца делает его низкий голос еще более сексуальным. — Мы знакомы меньше года, королева драмы, — однако он бы не был с собой, если бы не закатил в этот момент глаза, ухмыляясь исключительно по-доброму. И, конечно же, Салим не решается признаться ему, что на самом деле разница между ними теперь составляет уже не десять, а все пятнадцать лет. — А еще на нас начинают коситься люди. — Плевать, — звучит еще более хрипло. И вот тут ситуация окончательно перестает веселить Джейсона, поскольку Салим вдруг медленно опускается, если не сказать сползает по нему на землю, не переставая, однако, обнимать его, только теперь за ноги. Плечи иракца, уткнувшегося лбом ему в живот, начинает мелко потряхивать. Джейсона хватает максимум на десяток секунд наблюдения за его тихой истерикой прежде, чем он сам опускается на колени, чтобы они были на одном уровне. Чистота джинсов сейчас волнует его в последнюю очередь, чего не скажешь про состояние Салима… — В чем дело, Салим? Врачи что-то сказали тебе? — тихо спрашивает он, все еще не зная, как себя вести, на пробу решаясь коснуться чужой щеки. — Но ты же, вроде бы, приходил сюда просто навестить знакомого… И охает невольно, стоит Осману схватиться за него, словно утопающему за спасательный круг, потянув на себя и тем самым буквально вынуждая взобраться к нему на бедра, потому что сидеть в раскорячку, как ни крути, неудобно. Да и если говорить совсем уж откровенно, оказаться на коленях предмета давней симпатии чертовски приятно. Даже если этот самый предмет симпатии сжимает тебя в объятиях так, что это почти больно. Джейсон стерпит, если что. Ради этого мужчины он вообще пойдет на многое. Он раз уже доказал это, но всегда готов сделать это еще раз — Салиму даже просить не придется. Да и, зная его, он не станет. — Я потерял тебя! Салим натурально плачет, уткнувшись мокрым носом ему под подбородком, точно ласковый котенок. И это шокирует замершего словно в испуге Джейсона больше, чем когда-то — существование двухметровых вампиров-инопланетян. Потому что вампиров он видел уже сотню, а слезы на глазах этого сильного человека — впервые. Даже когда ему случалось оставаться в доме Салима на ночь и заставать его ночные кошмары, лицо Османа, наравне с футболкой, простыней и висками, становилось влажным самый максимум от капелек холодного пота. Он видел его радостным, злым, веселым, грустным, но никогда — настолько разбитым. Поэтому Джейсон не придумывает ничего лучше, кроме как приняться мягко поглаживать Салима по спине, затылку и плечам, надеясь, что это хоть немного облегчит его боль. Если бы он мог, он бы вобрал ее всю в себя — ему, в конце концов, не привыкать, а Салим ее явно не заслуживает, но, к сожалению, это невозможно. Спектр эмоций озирающихся на них зевак до комичного разнообразен, но Джейсону откровенно похуй на то, как они выглядят со стороны. Для него нет никого и ничего важнее человека в его руках. — Ну-ну, ты никого не терял, Салим, я ведь здесь, с тобой, — Джейсон решает подчеркнуть это звонким чмоком в макушку, что еще каких-то полчаса назад казалось ему непозволительной роскошью, — и я никуда от тебя не денусь. — Я так скучал по тебе, любовь моя, — выходит не очень разборчиво из-за того, что немного подуспокоившийся Салим щекотно бубнит это прямо ему в шею, и оттого немного забавно, несмотря на ситуацию. Джейсон чуть улыбается. — Для меня это тоже были самые долгие двадцать минут в моей жизни, — и фыркает, пытаясь разрядить обстановку шуткой; теперь настает его черед прятать вновь вспыхнувшее уже от ласкового прозвища лицо в копне черных волос. Что бы ни случилось за это время, со счастливой улыбкой он ловит себя на мысли, что благодарен этому. Но позже они обязательно поговорят об этом. Как только Салим успокоится, обещает себе мысленно Джейсон. Загвоздка в том, что успокоившийся еще в кабине кэба Салим настроен явно не на разговоры, из-за чего их только чудом не прогоняют из салона машины. Салим беспощаден в своей настойчивости, когда пытается украсть у уже уставшего смеяться возлюбленного очередной поцелуй. В какой-то момент Джейсону всерьез начинает казаться, что этого иракского черта ничто не способно остановить, пока он не зацелует беднягу в лице него до смерти. Он убеждается в ошибочности своего предположения уже за дверьми дома Османов, куда они приехали просто потому что он был ближе. Салим стягивает с прижатого им к стене в прихожей Джейсона платок и все-таки останавливается. Надолго. Колчек неуютно потирает ладонью шею, которую окольцовывает широкая, розоватая полоска кожи. Будто ошейник. Сам он предпочитает думать о своем изъяне с точки зрения символизма — не зря же морпехов кличут псами дьявола. Да и заботит его не столько шрам как таковой, сколько тот странный факт, что он даже не помнит, откуда это у него. В чем он сразу признается Салиму, надеясь добиться от него уже хоть какой-то реакции, кроме этой пугающей всепоглощающей вины. В конце концов, с чего бы Салиму чувствовать себя виноватым? Они ведь тогда наверняка даже не были знакомы! Не мог же он забыть что-то за каких-то полгода, верно? Джейсон еще раз пытается разорвать становящуюся неуютной тишину: — Не очень красиво, я знаю… И нервно сглатывает, чувствуя сначала невесомое прикосновение к шее подушечек пальцев, а после — горячих губ. В ближайшие пару минут, кажущихся чуть не сошедшему с ума Джейсону вечностью, он узнает о своем шраме чуть больше. Например, то, что кожа на его месте просто охуительно чувствительна. Что стоит кому-то (Салиму. Только Салиму и никому больше. Никогда.) хотя бы просто коснуться ее горячим языком, как все его тело начнет откровенно потряхивать. Чем вооруженный столь опасным знанием иракский засранец и пользуется, доводя его до исступления за считанные секунды. Честное слово, если бы Салим еще и зубы в ход пустил, он бы точно спустил в штаны как неопытный подросток. Хотя и без этого у него теперь стоит так, что хоть гвозди забивай. — Хотя бы в душ отпустишь? — скорее хрипит, чем спрашивает Джейсон с совершенно мутным взглядом, как будто его уже трахнули. В последний раз он наблюдал себя таким в зеркале разве что под кайфом. — Пойдем вместе… — О нет, — смеется все так же хрипло Джейсон, — это ужасная идея. — Пожалуйста, عزيزي, — Салим вновь прижимается губами к его шее; знает, засранец, на что давить. — Не хочу тебя отпускать… Взгляд Колчека смягчается, что бы ни нашло на Салима, он не станет над этим подшучивать. — Хорошо. Ну и, разумеется, все его опасения подтверждаются, и в душе они куда больше целуются, чем моются. Хотя жалеть о своем согласии он не намерен, особенно после того, как Салим вновь решает без предупреждения опуститься перед ним на колени. Тогда же сразу становится понятно, что то, что этот охуительно горячий мужчина делал с его шеей было не более, чем демоверсией его реальных умений. Под конец демонстрации которых в Джейсоне, только чудом не отодравшего от стены кафельную плитку, пока он тщетно пытался ухватиться за нее ногтями, едва остаются силы хотя бы просто стоять. Что уж говорить о большем? Салим, впрочем, удивляет его и здесь тем, что помогает бывшему морпеху открыть резервы, о существовании в себе которых до сего дня тот даже не подозревал. Причем, не только в плане выносливости. Ведь он умудряется довести Джейсона до пика еще раз уже в спальне, методично растягивая того не только пальцами, но и языком до тех пор, пока тот не превращается в его руках в безропотное, чуть не мяукающее от избытка удовольствия нечто. И все же это нельзя назвать просто страстью. Они занимаются именно что любовью — Джейсон убеждается в этом окончательно, когда Салим переворачивает его на спину, чтобы иметь возможность целовать его в любую секунду, и чтобы не упустить ни одну, даже самую мимолетную эмоцию на очаровательно раскрасневшемся лице, хотя самому Колчеку кажется, что он еще долго не будет способен изобразить что-то сложнее абсолютной заебанности. В их первый раз Осман двигается тягуче медленно, до невыносимого, если бы кто-то удосужился спросить Джейсона, а тот вообще смог бы выдать что-то кроме очередного гортанного стона или имени возлюбленного. От этого последний отчетливо чувствует каждый погруженный в него сантиметр, поэтому под конец этой сладкой пытки он чуть не плачет от постоянной стимуляции, но долгой из-за двух оргазмов подряд разрядки. Под конец дня же он и вовсе окончательно срывает голос, давно перестав считать, сколько раз за сегодня его успели взять. К счастью для его многострадальных южных мест и голосовых связок, даже выносливость Салима (и где только так прокачал?! Аж завидно!) оказывается не такой уж бесконечной, как ему казалось, поэтому остаток вечера они просто нежатся в уютной тишине и объятиях друг друга. Салим задумчиво — Джейсон улавливает это каким-то шестым чувством — молчит. Но до этого момента успевает, кажется, уже тысячу раз за последние несколько часов признаться ему в любви. Потому что не успел в один единственный. Салим не говорит ему, что причиной его сегодняшней, как Джейсон это назвал с притворным ворчанием, ненасытности в первую очередь выступает почти панический страх. Подавно не признается и в том, что до смерти боится того, что проснувшись на следующий день, он не обнаружит Джейсона рядом. Он только поглаживает любимого, посыпывающего на его груди, по волосам и шепотом желает ему спокойной ночи.***
А Джейсон встречает его поцелуем на следующий день. И через месяц. И через год. И даже через сорок лет. За это прекрасное время Салим уже не только знает вкус его губ наизусть, но и то, что внутренняя сторона бедер ныне Джейсона Османа столь же нежна и чувствительна к поцелуям, как и его шея. Что он очень шумный не только в постели, но и вообще во всем, а его упрямству позавидовало бы даже стадо баранов. Что во время просмотра бейсбольных матчей Джейсон болеет за любимую команду так эмоционально, как если бы в этот момент на стадионе решалась судьба всего человечества, и на каждом ее выигрыше впивается в губы Салима с такой страстью, будто это он поспособствовал победе. Что он просто обожает возиться с детьми и в какой-то момент, кажется, даже нарек внуков Салима также своими детьми под шутливые возмущения Зейна, который на самом деле души не чаял в названном отце, как и его дети. Что у него кинк на удушение с тех самых пор, как Салим прижал его в катакомбах, но, к большому его сожалению и тысяче тщетных уговоров, Салим еще с первого дня признания в этом зарекся прикасаться к его шее чем-то кроме рта. Но несмотря на это, пусть Джейсон первое время жутко обижался, их любовь все так же крепка, как и сорок лет назад. Так что когда Салим лежит в их постели, чувствуя едва ли не физически как истекает отмеренное ему время, пара одиноких слезинок, скатывающихся по его щекам, возникают вовсе не от горя. Он счастлив. Потому что Джейсон все еще рядом. Даже сейчас сидит на краю постели с нежной грустной улыбкой, держа его за руку. — Мы скоро встретимся, — обещает он, смаргивая контрастирующие с улыбкой слезы. Салим думает, Джейсон имеет в виду, что когда-нибудь придет и его время уйти на покой. И тогда они вновь будут вместе, но уже навсегда. Лет через десять-пятнадцать, может? Салим улыбается этой мысли. Конечно же, он подождет. Ожидание его больше не страшит. Он чуть сжимает чужую ладонь в ответ, как делал когда-то в прошлой жизни сам Джейсон, как бы вкладывая в этот жест свое обещание, поскольку на большее сил все равно нет, и закрывает глаза. Он не успевает ни удивиться тому, что в последние секунды жизни ему вдруг становится очень холодно, а шею с правой стороны нестерпимо жжет огнем. Ни осознать, что Джейсону, что до последнего держал его за руку, снова тридцать, а на левой стороне груди у него зияющая рана. Салим умирает снова и уже навсегда часом позже. Первая пуля прошивает ему ключицу, чем вызывает только злобный рык — застилающие глаза слезы и дрожь в руках мешают Зейну нормально прицелиться. Но остальные пять, чтобы наверняка, чтобы больше никаких мучений, хватит, попадают точно в голову. И если Зейн и замечает странную, не вписывающуюся в обстановку полуразрушенной лаборатории шляпу котелок, лежащую возле тетради с заметками о вакцине на столе, он слишком убит горем, чтобы придать ей значение. А вот трубу он все же подбирает — в память об отце.В конце концов, Хранитель никогда не вмешивался в судьбы людей, он только коллекционировал истории и изредка давал советы о том, как сделать их интереснее.