Калипсо

Юрина теплота сначала казалась даже нереальной — ну как же, Ледяной Тигр, Фея, сам по себе сросся с катком и коньками, сам по себе больше похож на Ледяного Принца, про которого Андерсен не смог написать лишь из-за гонений на гомосексуальность, не иначе. Отабек даже тихо засмеялся. Льдинка. А под одеялом с ним — как в объятиях с русской печью. Ещё немного, и теплолюбивый Отабек отключится из-за теплового удара. А может, жарко не только от Юры. У него в его съёмной квартире на Васильевском батареи под кроватью и даже немного над — зачем же он сюда поставил кровать, если сам всегда спит, закутавшись, как мумия, в одеяло? Ещё Отабек думал, что сердце так сильно бьётся не только от жара Юры, одеяла и отопления — может, ещё от того, что Юра оплёл его руками и перепутался с ним ногами. Ладонь Отабека чинно лежала на чужом бедре — до того, как Отабек проснулся. А теперь Отабек бодрствовал, страдал и поглаживал чужую ногу — стройную, крепкую; чувствовал, как выступает твёрдая четырехглавая мышца и как рельефен бедренный бицепс, даже когда Юра расслаблен. Неоспоримые свидетельства Юриных усилий. Чувствовал, как бедро тепло и упруго, лучше, чем он мог себе представить, будучи в Алматы. Всё прекрасно чувствовал, и даже стучащее в ушах сердце не могло ни один полутон эмоций заглушить. Была ещё ночь, комната полнилась зыбкой зимней темнотой, пронизанной розовато-рыжеватыми рефлексами от уличных фонарей и снега. Юру сквозь сон раздражала скользящая по нему рука, так что Отабек временами замирал и тихо смотрел в белеющий над ним потолок, в тёмные обои в мелкий цветочек на стене или на раскидавшиеся по второй подушке Юрины волосы. В Алматы он бы уже отправился под утренний душ. Прилетел только вчера и перестроиться ещё не успел. Головой он мог ощущать себя либо в скованной митингами Алмате, либо в маленькой Юриной спальне. Питер оставался для него какой-то воздушной далёкой фантазией, которая ни за что не могла бы вдруг сгуститься за окнами. Отабек не так часто с кем-то спал — сказать честно, до Юры это было только в канадском спортивном лагере, но тогда всех распределили по своим койкам, стоявшим друг от друга довольно далеко, да и Отабек совсем не интересовался, как другие люди выглядят во сне. Однако угадывал он сразу, когда просыпался Юра. Тот неглубоко вдохнул, крепче переплёл на его шее руки. Жара нахлынуло больше. Дыхание стало слышно — если до того оно было ровным и глубоким, настолько гармоничным, что Отабек и не вспоминал, что Юра дышит, то теперь следить за ним оказывалось интересно и ново. На Отабека вдруг накатил стыд — человек спит, у него законный отдых и своя квартира, а он руки распускает, случайно залез вот под резинку чужого нижнего белья. Отабек прилетел только вчерашним утром, уже зная, что по стране, начиная Жанаозеном (и почему так много дерьма происходит в Жанаозене?), заканчивая Павлодаром, прокатываются волны людского недовольства — там ходили мрачные люди в тёмной одежде и с отполовиненными масками лицами и являли собой воплощённый лозунг: «Мы злые и настроение у нас так себе». У Отабека тоже было настроение так себе. Какой-то своей частью он даже жалел, что здравомыслие и принципиальный нейтралитет спортсмена не позволят ему очутиться на площади Республики. Он нормально чувствовал себя, вылетая из Алматы, нормально чувствовал себя при прилёте. Внутри дрожала струна, но это было скорее волнение перед встречей с Юрой. Юра в утреннем аэропорте, как оказалось, волновался тоже, только больше из-за Казахстана, чем из-за Отабека, хотя и вцепился в него так, будто Отабек вот прямо сейчас сорвётся на том же самолёте обратно в Алматы, узнав, что по всей стране отключили интернет и даже связь. Юра переживал за Отабековых маму и отца, Отабековых двоюродных сестёр и братьев, за Отабекову сестру, которой вообще-то едва исполнилось четырнадцать, так что на улицу её бы никто ни за что не выпустил. — Если отключили интернет, — справедливо вывел Отабек, — то нормальных новостей не дождёшься. У него появилось настроение подрожать и что-нибудь разбить — но рядом слишком активно переживал Юра, и добавлять ему волнения казалось нехорошо. Так была смазана первая радость от встречи — Юриной бесполезной суетой, Отабековым вынужденным молчанием, ощущением, что всё идёт плохо, привкусом предательства, подкатившим к горлу чувством назойливой и неуместной тошноты. В Питере оказалось сыро и удивительно холодно при температуре минус пять. В сросшемся, будто дублированном автобусе, похожем на гусеницу или сороконожку, было так же холодно, как и снаружи. Юра согласился завернуть в первую попавшуюся мини-кофейню, которая попалась Отабеку на глаза при выходе. В кофейне Отабек попытался расплатиться за двоих, Юра запротестовал и в какой-то момент слишком цепко взял его за руку — а бариста на них хмыкнул. Отабек всё-таки расплатился за оба кофе и дальше по пути всё думал, что немного потерялся. Из-за Казахстана, Питера, Юры или всего в куче. До родителей он дозвониться не мог, и сёстры с братьями не отвечали. Отозвался только один знакомый битмарь, который на новогодние каникулы уехал в США. Отабек вдруг оказался отрезан от всей своей семьи, и ему показалось, что в таком состоянии его слишком мало, чтобы справиться хоть с чем-то. Даже с Юрой, который в какой-то момент показался ему почти чужим. Юра что-то рассказывал про новых преподов и про то, что рад закончившейся до Нового года сессии, а Отабек растерялся, будто забыл, что Юре уже восемнадцать и что он поступил в вуз. Юра подрезал волосы, и от мокрого снега они казались тёмными, серебристо-пшеничными. В кофейне он взял его за руку как родного — не как друга и даже не как парня, хотя, конечно, они встречались уже больше года. Взялся за предплечье как-то иначе, интимно, и это в маленькой кофейне увидел чужой человек. Отабека даже перетряхнуло. Весь день они почему-то ходили по Невскому проспекту, как будто их посадили на короткий поводок. Хотя какой короткий — это ведь Невский. Они встречались с Юриными знакомыми — Юра кривился и отказывался называть их друзьями. Просто одногруппники, и Алёна раньше занималась фигуркой, и Юра с ними почему-то сошёлся, хотя редко появлялся на парах. Они зашли в японское кафе (которое Юре посоветовал Юри — Отабеку было удивительно от того, что Юра и Кацуки общались, ведь они говорили на разных языках, и Отабек не имел в виду то, что русский плохо поддавался японцу). В японском кафе оплачивать можно было только наличкой, и Юра насмешливо сказал Отабеку, привыкшему к вездесущему алматинскому безналу: ха. И пришлось задумчиво жевать рамен, хотя есть не хотелось. Одногруппники говорили о чем-то совершенно незначительном, Отабек всю встречу листал новости из Казахстана, затем начал в электронной читалке новую книгу. А когда Юра вышел в туалет, за столом повисла напряжённая тишина. Отабек озадаченно поднял голову и увидел, что и Алёна, и Артём тоже уткнулись в телефоны, как чужие. Потом Юра и они отправились в магазин за подарком на Рождество для Барановской, и Отабек зачем-то пошёл тоже. Он чувствовал себя раздражённо — вроде и сумку успел сбросить, и поел, и поспал в самолёте. Но было всё ещё мокро, холодно, ему жутко надоел узкий Невский, груженный плотными людскими толпами, надоели одинаковые улицы, Лиговский, Литовский, Маяковского, Жуковского, ветреный Аничков мост, надоели идиотские Юрины знакомые (зачем ему общаться с такими скучными людьми?), всё надоело. Юра нашёл его в отдалении, за множеством книжных стеллажей, перед очередным стендом с безвкусными питерскими сувенирами, и снова взял его за руку. Не за предплечье, а за запястье и кисть. Пальцы у него были длинные и тёплые, и глаза были тёплые, а волосы наэлектризовались и казались спутанными, но даже со спутанными волосами Юра казался невозможно красивым. — Устал? — спросил он. — Ага, — ответил Отабек и показал ему открытку со злым котом и подписью вроде: в Питере чай пьют, а не то, что в песнях поётся. — Давай свалим от них и сходим куда-нибудь? — он приблизился и, казалось, вот-вот поцеловал бы в щёку. Отабеку хотелось сказать ему, как Оленька из «Кыси»: контролируй себя, сокол ясный… — Задолбал Невский, — сказал он, на что Юра сделал удивлённое лицо. — Главная же улица, — ответил. — Легенда. Ладно, завтра здесь не появимся. Будем на Ваське. В пекарню Вольчека пойдём? Невскую. Номер восемьдесят девять. Легенда. Там чизкейки — умереть можно. Юра аккуратно забрал у него магнит с Дворцовым мостом, попутно огладив руку невесомо, но так чувственно, что Отабек несколько секунд огненно ненавидел и этот книжный, и торговый центр, и улицу Марата, и Невский проспект, и чизкейки, и весь Петербург в целом, а особенно то, что до Юриного дома ещё минут сорок пути. — Честно сказать, немного устал, — сказал Отабек, не сводя с Юриного лица глаз. Раньше от этого его щёки вспыхивали, а теперь Юра смотрел в ответ, и казалось, что скорее у Отабека побагровеют уши, чем смутится Юра. — Отдохнём, — ответил он и дрогнул желваками. — Только сначала свожу тебя куда-нибудь. В Эрмитаже был ведь? Отабек почувствовал, что сейчас убьёт его. — Нет, не был, — покорно ответил он, всё ещё пялясь на него, не смаргивая. — Ну так надо сходить, — не сдавался Юра. — Там залы парадные, золотые. Гравюры Дюрера. Итальянское возрождение, вся фигня. Даже мумия есть. — М, — оценил Отабек. — Меня Лилия водила, — продолжал Юра. — Смотрели с ней всякое. Теперь тебя буду просвещать. В Русский музей хочешь? Там Айвазовский и Саврасов. Круче Эрмитажа. Пойдёшь? — Ну, — Отабек едва ли верил в то, что сопротивление ему поможет, — пойду. — А в лютеранской церкви был? — не отставал Юра. — Нет, — он поморщился. — Это что? — Это чтобы понятно было слово божье всякому быдлу, — от Юры волнами расходились жар и желание, — быдлу вроде меня. — Какое слово божье? — Отабек не выдержал и фыркнул, натянув обратно на нос маску. — Да хрен знает, — Юра был уже слишком близко. — Лилия посоветовала. Сказала, там рождественская выставка и красивенько. Сходим? Отабек пожал плечами. — Как хочешь. — Не дома же киснуть. — Ну да. — Рождество ведь. В Питере аж. — Юр… Ну да. — Ты ещё и в Эрмитаже не был. А твой парень в Питере живёт вообще-то. Не стыдно? — Заметят ведь. Юра убрал руку из-под расстёгнутой куртки и схватился за кружку, где с одной стороны изобразили мрачную Москву, а с другой — жизнерадостный Санкт-Петербург. Отабек переводил дыхание. На рёбрах от Юриной руки будто остался теплящийся ожог. — Акиматы штурмуют, — сказал Юра. — Не принт, а порнография, картинка такая нечёткая. И на Москву гонят. Первопрестольную. Отовсюду. — Связь пока не дали. — Нас потеряют эти двое. — Ты купил подарок? — Да, хрустальную лабуду. Ты такой красивый — на тебя все пялятся. — На меня пялятся, потому что ты… — Нет, — Юра со звоном поставил кружку обратно. Он всегда слегка небрежно обращался с вещами, делая исключения только для некоторых, да и то не всегда. — Просто красиво. Волосы эти твои, глаза. Губы красивые. Под маской, блин. Скулы зато. И сзади вид, знаешь… Сразу видно, что спортсмен. Хотя дублёнки, чтоб ты знал, это пижонство. Отабек осуждающе на него посмотрел. Юра склонил к плечу голову, как умная птица, и хитро улыбнулся. Манипулятор. Умник. Быдло, гляньте на него. В лютеранскую церковь зовёт. Спортсмен ещё. Захотелось, чтобы он вжал в стену, как умеет — импульсивно, небрежно, резко. Чтобы стало понятно, что они снова наконец вместе и… И всё такое. Они снова прошлись туда-сюда по Невскому, заворачивая на другие улицы, чтобы найти для Отабековой семьи красивые открытки, но везде было одно фуфло. В итоге Юра заставил его купить маленькие картонки с советскими плакатами за двадцать рублей штука — особенно ему понравился плакат с китайским и советским работниками, а ещё дирижабль с подписью про то, что сказку сделают былью. Отабек сказал про ударный труд, Юра рассказал ему про разбитое колено и заживший перелом голеностопа, и они отправились в пекарню Вольчека, помеченную номером. Отабек только во второй или третий приезд в Питер заметил, что нумерация не одинаковая и вообще малообъяснимая. А может, просто не запоминал раньше. Они сели подальше от прилавков с выпечкой и кофе, в углу кофейни, под кирпичным сводом. Булочная была камерная, мизерная, оттого тёплая и какая-то очень общинная, потому что Отабеку казалось, что на них смотрел каждый второй человек — вероятно, из зависти, что им удалось отбить место. — Ну, Яков и говорит — нечего убиваться на Европе, раз программы в целом накатаны — сказал Юра, отпив какао. Отабек уныло помешал свой американо без сахара. — Теперь за третью квоту эти козлы будут биться. Мне насрать. — А со второй решено? — Ну, а как же. Живая легенда ведь вернулась. Никифоров, — Юра скривился, будто распробовал жутко вяжущую хурму. — М, — немного насмешливо отозвался Отабек. — А что у вас со второй квотой? — Некого посылать. Юра фыркнул, немного расплескав какао, и пожал Отабеку руку. Чисто из солидарности. У всех было не благо. Выбравшись на подмороженную улицу из тёплой булочной, Юра выдохнул большое облако пара и сказал, что ему надо забрать книгу у знакомого. Тут недалеко, по Жуковской пройтись. Через три улицы. Отабек вынужденно согласился — просто чтобы Юра двинулся. На Невском перед светофором собиралась шанхайских размахов толпа, а Юру она по-московски не колыхала — кому надо, тот обойдёт, а ему хочется постоять именно здесь, в районе кучного сердца. Знакомый, как оказалось, жил и правда недалеко — в коммунальной квартире из старого фонда; и Отабек одновременно всё понял и ничего не понял, когда увидел безбожно разрисованную входную дверь в его комнату. Владелец уже ускакал внутрь — натурально ускакал. Юра нацепил розовые резиновые тапки и ушёл за ним. А Отабек, пока разувался, чуть не смял упаковку из-под корейских сладостей, прилепленную к двери. Пригляделся — какая-то виноградная жвачка. Ванная, где мыть руки, была абсолютно обычная, только великовата — либо же слишком маленькой была ванна. А с этой кухни, казалось, все коммунальные кухни и списывались — комната узкая и длинная, как пенал пятиклассника, ржавая сушилка, скрипучие столешницы, высоченные потолки и высоченное окно, а за окном зимняя ночь, точнее восемь часов вечера, но по виду ночь совершенная, даже больше ночь, чем глубочайшая предутренняя темнота. Не хватало лишь сушащихся над газовой плитой носков да полосатого кота. Юра обещал, что он быстро, а сам упал на нечто вроде жёлтого развалившегося полукресла или свёрнутого матраса, лежавшее под ещё одним высоким деревянным питерским окном с широким подоконником и двойными стёклами, и, казалось, уходить ближайший час не собирался. Отабек нервно остановился в центре комнаты — комнаты небольшой, но такой насыщенной различными деталями, что закружилась голова. Обои содраны, на неровно крашеных стенах куча записей черными маркерами разной толщины. Рядом с дверью — разрисованная гитара с лопнувшими струнами, за ней портрет Маяковского с подписью «Серёжа, соси хуй», Че Гевара с марихуаной и поп-арт с Майклом Джексоном. В углу пианино. Стол завален какими-то обрезками, картонками, лезвиями и журналами «Тайны СССР». Юра пояснил: — Димон просто коллажист. Творческий человек. Выглядящий на шестнадцать светлый пацан (на деле ему было двадцать четыре) дал ему фломастер и сказал что-нибудь написать на стене, а то плохая примета. Отабек повиновался и пошёл к Юре — над ним было свободное место и кусок сохранившихся бледно-зелёных обоев. — Чай особенно понравится тем, кто любит вытаскивать чаинки из межзубья, — объявил Дмитрий, разливая кипяток по кружкам — первой, маленькой и пузатой, второй, высокой и узкой, и третьей, гигантской во всех отношениях. — Бека любит всё натуральное, — успокоил Юра, приобняв Отабека, стоявшего на коленях рядом, за бедро. Пока Дима рассказывал историю про то, как четырнадцатилетняя сожительница не захотела оставлять памятную запись, а потом её взяли менты (а она взяла все его ценные вещи и деньги перед побегом), Отабек царапал полузасохшим фломастером обои. Юра смотрел ему под руку, пока он не закончил, а потом озвучил: — Не надо кооперироваться с тоталитарным режимом… Ю олрайт? Социалисту-Димону это понравилось, и он захлопал в ладоши. И в целом он вёл себя восторженно, как Отабеков пятилетний племянник Асик (если по-деловому, то Аслан). Юра потом расскажет, что Дима несколько лет сидел на спидах, а познакомились они в очереди в поликлинику полгода назад, когда Дима уже год был в завязке, в любви к Борису и к коллажам. Отабеку выдали коробку со старыми журналами, укороченное лезвие от канцелярского ножа, пластиковую коробку из-под пирога и две картонки. — Но я никогда не… — Ты всегда можешь да, — отмахнулся Юра и стал снимать для сториз самолётик, качающийся перед настенной картой Первой Мировой войны. Они обсудили Олега и загадочного Бориса, который оказался сорокалетним журналистом, Дима сыграл что-то из своего репертуара на расстроенном пианино, а Отабек от неопытности порезал лезвием средний палец сразу в нескольких местах и всё же растерзал старую книгу «Советский человек покоряет Землю». Ему захотелось унести с собой морские волны и ещё еловый лес, и Димон пообещал всё ему отдать. Чай показался вкусным. Травяной, без сахара и в той самой гигантской кружке. Почти банке. Отабек листал газету «Тайны СССР» и журнал «Америка» и ловил себя на мысли, что ему, наверное, грустно. Юра говорил, что митингующие захватили аэропорт и что в Алматы горят государственные здания. Где-то вычитал, что связь дадут к утру. Город казался каким-то незнакомым, как и Юра. Будто оказался больше, чем к нему привыкли. Как когда ходишь всю жизнь по подъездной лестнице, и только к совершеннолетию замечаешь, что напротив лестницы есть поворот, а в повороте не тупик и не бомжпритон, а милый коридор со старушками, кошками, картиной подсолнухов. В общем, что-то, что перед носом. Законное твоё, но вечно куда-то от тебя ускользающее, целиком не доступное. И не то чтобы Отабек ревновал или завидовал. У него самого имелась куча знакомых. Спортсмены, музыканты, художники и дизайнеры, начинающие бизнесмены — молодые казахи были предприимчивы, и Отабек ими даже гордился, как они гордились им. А всё же что-то он постоянно упускал. И не по поводу февральских Олимпийских игр он переживал, и даже не думал о Юре Плисецком как о главном сопернике — по ряду причин, начиная этическими и заканчивая тем, что он его любит. Отабек наклеил на картонку американского лётчика, большое синее море и разрезанный заголовок: «Для пытливых умов открыты все дороги». Лётчику он приписал фразу «Не спи», а на небольшую картинку русского смешанного леса приклеил заголовки поменьше: «Что ещё за чертовщина?!» и ниже «Восстание». Подумал, что этим всё должно быть сказано и объяснено. Стал вырезать неровный овал из мертвого Сталина, уложенного в алые букеты цветов. Подумал, что жизнь у него пошла куда-то не в ту степь. Ему хотелось побыть на коммунальной кухне, но пришёл друг Димона, и Юра засобирался — двух бывших наркоманов ему уже терпеть не хотелось, да и лежать на полуразваленном кресле надоело. Отабеку показалось, что его морально схватили за шкирку и понесли, на деле же дали сложить картинки в коробку и забрать её с собой. Зачем? Отабек не знал. Юра тоже вряд ли знал. Димон имел надежду выбить из фигуриста что-то творчески-креативное, прикладное, визуальное и безо льда, наверное. Наступила ночь. Они засиделись в коммуналке. В такси Отабек оставил ладонь на внутренней стороне бедра напряженно-молчаливого Плисецкого и переписывался с матерью и сестрой — интернет наконец дали, а домашние закрылись в квартире и доедали новогодние блюда, говорили не беспокоиться и оставаться в Питере. Сестра сказала, что играет в старые игры Барби. Отабек не уследил за тем, кто привил ей это. Может, это была врожденная постироничная черта её характера. Дина его уже так часто удивляла, что он привык. Отабек рассматривал фото бабушкиного варенья и сестринского шпица, потом смотрел на сожженный акимат и тревожные видео с алматинских улиц, потом читал, кого посылают на ЧЕ от России, Канады, США и Японии, потом они попали в небольшой затор из-за аварии, и Отабек читал ещё про Корею, потому что — мало ли. Казахстанский штаб ему не отвечал со вчерашнего дня, и это Отабека немного задолбало. Ладно сейчас его подхватят русские, а у него есть план тренировок. А если что важное? У них часто так. Когда на этапе Гран-При в Ванкувере решил задержаться буквально на день, чтобы побыть с Юрой (тот не улетал без своего штаба, а Отабек прилетел один), не мог с тренером связаться почти сутки. Юра смотрел в окно и зря не злился. В голове вспыхивала интересная мысль — остаться бы. В России возможностей больше, свобод, да и казахская федерация наверняка бы поддержала — отправили ведь казашку-одиночницу, которая стала прыгать квадтулуп лишь в Москве. А у Отабека даже есть устойчивый набор квадов. Ещё в России больше людей, больше естественной конкуренции, никакой искусственной мотивации, только неутихаемый спортивный интерес. Плюсом строгий тренерский надзор (если, конечно, его согласятся взять). В Казахстан можно было бы ездить на летние сборы — Отабек очень любил Алтай. Ещё в России есть Он. Конечно, в Казахстане остались бы семья и кровью и потом окроплённая идея развивать свою страну, с чем Отабек не в силах был пока расстаться даже ради Него. Он же пока не требовал и ультиматумы не ставил, за что Отабек был сердечно благодарен. Оба знали, как друг другу тяжело. — У самок дельфина нашли клитор, — сказал Юра в лифте. — Классно, Юр, — отозвался Отабек. — Тебе зачем эта информация? — Чтобы тебя смущать. Отабек фыркнул. У него выработался иммунитет ещё на факте о получасовом оргазме свиньи. — Нам на паре по психологии рассказали про один эксперимент. Однажды в аудиторию притащили умильных щенков, у студентов спросили: кто согласен током их ударить? Все сказали, что опрашивающие — долбоёбы. Потом студентов привели в лабораторию, по одному стали запускать в комнату и говорить, чтобы выработали у щенка условный рефлекс. С помощью тока. Как думаешь, кто после этого стал долбоебом? — Щенок? — предположил Отабек. Юра взглянул на него крайне осуждающе. — Просто одно из действующих лиц. — Я тебя сожру, — пообещал Юра. — Так вот, эксперимент завершили девяносто процентов девушек и половина парней. То есть они ударили этих умильных щенят пять-шесть раз током. Жалко, что экспериментатору не разрешили публиковаться. Ему пришлось проделывать тот же эксперимент, но на людях, и это не до конца честно, потому что током их не били — а я бы человека куда меньше жалел, чем собачатину. — Я тоже. Юр, а ты точно на педагогике учишься? — А щенка бы стал дрессировать? Отабек поразмыслил, пока Юра открывал дверь в квартиру. — Не знаю, — честно признался он, — может быть. Учебное ведь задание. Но, может, не смог бы закончить. Юра взял его за грудки и ударил лопатками об стену. Отабек чудом не ушиб затылок, но Юре бы он простил даже сотрясение мозга — особенно за это ощущение вскипающей крови и обжигающего предвкушения, когда ноги подгибаются. У Юры оказались горячие и шершавые от питерского ветра губы, жаркие руки, жаркое тело под не снятой ещё курткой, которую Отабек потащил вниз. Кто-то из них застонал в поцелуй, они запутались в ногах и боялись двинуться, распутаться не могли тоже. Стояли в коридоре, полураздетые, и целовались. Отабек случайно дёрнул Юру за спутанные волосы, тот случайно столкнулся с ним зубами; оба хмыкнули в поцелуй, но не расцепились. Юра уложил руки ему на шею и затылок. Отабек обнял его за талию. Огладил его лопатки, повёл ладони вниз, к пояснице. Огладил впадину позвоночника, ямки над ягодицами. Юра напрягся от подробного осмотра; ещё до этого несколько раз спрашивал, не каннибал ли он, который кусочки повкуснее выбирает. Разную ерунду нёс, когда переживал и смущался. Отабек бы съел его целиком. Потька мяукнула под ногами. Её бы погладить — да не до того. Так жарко и тесно. Не абы кто — это ведь Юра. Настоящий. По которому так скучал — а теперь никуда не денется. И всё как прежде, даже лучше. Губы мягкие и горячий вкусный рот. Красивая челюсть, красивая шея, мягкие волосы. Глаза прекрасные. Зрачки в них растеклись, почти съели зелёные, как июньская трава, радужки. Хороший, просто замечательный. Ночью ничего не случилось, потому что Отабека, очутившегося наконец дома, растащило, развезло и расклеило, особенно когда рядом улёгся Юра и обнял его. А теперь была ночь, проснулись Отабек и тревожность, случайно его разбудили. Отабек перевернулся набок, подмяв под себя Юру, которому оказалось приемлемо остаться под одеялом и чужим телом без доступа к кислороду, и читал новости. Связь с позднего вечера не давали, зато сообщали об иностранных миротворцах. Отабек предчувствовал грязь и скандалы. Горячо желал, чтобы Олимпиаду не затронуло ни восстанием, ни омикроном. Надо было бы задуматься о ревакцинации. Юра сквозь сон огладил его спину и лениво коснулся языком шеи. — Не рискуй, — предупредил Отабек. — По внутренним часам у меня шесть утра. — Я чувствую, — многозначительно отозвался Юра. Он звучал невозможно сонно и тихо. Его хотелось облизать, обернуть в одеяло и куда-нибудь спрятать — хотя бы под себя. — Большой, — пожаловался он, — слишком. — Каждый раз это говоришь. Живой ведь ещё? — Частично. Юра потянулся — Отабек пальцем пересчитал его рёбра с одной стороны. — Ауч, — сказал он. — Фей, — поддразнил Отабек. — Шкет, — поддразнил Юра в ответ. — Плечами померимся? — Спасибо что не хуями. Юра картинно психанул и отвернулся, уткнулся в подушку, будто собрался досыпать, только ни на сантиметр не стал отодвигаться и недвусмысленно потирался снизу. Отабек отложил телефон. — Чем хочешь, тем и будем, — предложил он и нащупал выступающую бедренную косточку. Юра весь напоминал рельефную узкую степь, с ухабами, ямками, холмами, твердынями и небольшими спрятанными мягкими местами. Он мог бы трогать его днями напролёт. Интересно. И каждый раз что-то новое — то вздрогнет, если тронуть губами за ухом, то вдруг отзовётся, если огладить спину, то благодарно застонет, если шлёпнуть, укусить или сжать. В другой раз не посмеешь так сделать — если не попасть в настроение, то можно нарваться на принудительные игры с дыханием или синяк от укуса в половину плеча. Пока он целовал его в шею, Юра смягчался, из натянутой жёсткой струны становился расслабленным человеком, успокаивался и раскрывался. После каждой разлуки нужно было заново его к себе приучать, постепенно, если только глаза не слепила непреодолимая страсть. — Колючий, — снова жаловался Юра, шурша его двухдневной щетиной. — Ты тоже не принцесса, — пожурил Отабек. — Ты же по большей части казах, откуда борода? — У азиатов иногда растительность мощнее, чем у европейцев. Самураев видел? — Хрен с тобой. Только у меня морда опять вся красная будет. — Сильно не буду тереться. — Да трись. Отабек поцеловал его в загривок, потом в макушку. — Хочу, — сказал Юра. — Давно было? Он нахмурился. — Пальцы… Кажется, на прошлой неделе. Что-то покрупнее — ха, с Ванкувера. Отабек испытал странное удовлетворение, чуть отдающее горечью досады — будет долго и больно, сразу не получится. Зато Юра только его и для него. — На прошлой? Когда был в Москве? — Да… Неловко так, ты бы знал. Выхожу из ванной, а дедушка уже полчаса дожидается. Не присылай больше нюдсы, когда я у него. — Ты ведь сам просил. — И что? Я иногда… Чрезмерно себе потакаю. И ты потакаешь. Мне. В этом Юра не лгал ни на мгновение. И Отабек смог в этом убедиться уже днём, когда чудесным образом обнаружил себя шагающим по Васильевскому в минус пятнадцать к Финскому заливу. Как, зачем, почему и в какой момент?.. Конечно, Юра сначала постарался его накормить и провести по острову экскурсию, но всё закончилось на очередном грузинском кафе, очередном японском кафе (со слишком пряным глинтвейном) и Андреевском монастыре, который случайно оказался по пути. Юра предупредил, что они туристы-англичане, вошёл, не крестясь, в часовню, а затем и в храм, и Отабек с округлившимися глазами и натянутой до половины лица маской — за ним. Кто бы знал российское законодательство… Сейчас впаяют оскорбление чувств и всё, прощай, Пекин. Но внутри было… Красиво. Скажем, необычно. Отабеку ближе русских православных церквей были даже мечети, поскольку родственники по отцу придерживались мусульманской веры, так что он и правда чувствовал себя туристом. Юра рядом и чуть впереди щурился, будто стараясь что-то разглядеть в большом потемневшем иконостасе, делавшем весь храм тёмным и загадочным, недоговоренным и не полностью доступным, несмотря на вполне яркий свет ясного зимнего морозного дня. — Дерево и ёлки классно сочетаются, скажи? — сказал Юра, когда они вышли из собора. — Тут, кстати, Ломоносов молился. Архитектурный объект, блин. Видел, иконы давно не обновляли? — Юрочка, — уточнил Отабек, — ты с каких пор по храмам ходишь? — Я не хожу, — удивился он. — Симпатично просто. Пахнет прикольно. Хотя потом башка болит. Ну и наследие городское. Дофигища храмов всяких, соборов. В Казанский и Анненкирхе сходим обязательно, чтоб ты дух города почувствовал. — Какой дух, религиозный? — Да не. Он даже больше про интеллигенцию, тебе не кажется? Такая набожность девятнадцатого века. У меня от Питера такие впечатления. Отабек переборол в себе желание взять его за руку — как будто мало ему внимания. Согласно угукнул. — Может быть. Я бы в Кунсткамеру хотел. — И туда сходим. Только, наверное, не сразу. Я нам билеты купил в Эрмитаж и в музей Русский. Окей? — Окей. Они шли по улице, которая казалась Отабеку смутно знакомой — возможно, потому, что все улицы в Питере примерно одинаковые, прямые, расчесанные и вогнутые дворами, забегаловками и вывесками вовнутрь. Они шли и говорили о разной ерунде — о тренировках, об общих знакомых, перетирали детские травмы (и общих знакомых, и свои собственные), Отабек неожиданно вспомнил, как в детстве всей семьёй ездили на автомобиле в Испанию. Юра слушал, смеялся, потом затащил его в какой-то мелкий канцелярский магазин. Там он нашёл солнечный детский значок «За хорошую учёбу» и набор скетчевых маркеров за триста рублей, сказал, что ему это обязательно надо, и купил, а потом обязал Отабека носить значок. На себе. Отабек сказал: ладно, только не на этой дублёнке. Юра снова назвал его казахским пижоном, и они стали смотреть по сторонам. Увидели еловую аллею, большие краны далёкого завода, больницу-приют и рядом евангелическую церковь, заметили, насколько сильно стали улицы похожи на окраинные. Юра застал Отабека врасплох вопросом, на что важнее тратить деньги: на квартиру или на путешествия? Обсуждали долго, и странным образом перешли на Булгакова и на учёбу в школе — потому что квартирный вопрос портил москвичей, вероятно. Отабек думал, что залив можно будет увидеть сразу, но они увидели только то, что кончилась бесконечная прямая улица. Потом начал вылезать большой морской вокзал, Юра повёл его вдоль заборов, и они вышли сначала к граффити, и уж потом — к линии замёрзшего залива, сизым клубам пара от ряда труб какого-то завода, угрожающе жёлтым кранам в каком-то порту по левой стороне. Юра встал рядом, коснулся холодной щекой холодной щеки Отабека, не слишком сильно стесняясь людей, изредка подходивших к ограде. Смотрели. Дым красиво клубился на вечеревшем небе, будучи всегда слегка светлее тёмных снеговых облаков. Юра сказал, что небо будто рисовали гуашью. Он знает, он ведь любит живопись. Отабеку стало интересно, что за мост шёл по правой стороне, но было слишком холодно доставать руки из карманов, снимать перчатку и тыкать на карты в телефоне. — Здесь вообще Севкабель, — сказал Юра, согревая часть щеки своим дыханием. — Понтовый такой культурный центр. — М, — сказал Отабек и поцеловал его в уголок челюсти — до куда дотянулся. — Посмотрим? — Пойдём. Они нашли вход с обратной от выхода к заливу стороны, столкнулись с толпой людей — и почти все без масок, позеры. И все явно не пешком сюда пришли. Но Отабек тоже делан не пальцем, да и Юра в любом виде красивый — фейс-контроль пройдут. Юра только совсем на других внимания не обращал, а пытался потратить триста рублей на случайную книжку в красном автомате. — Просто посмотри, нормально ли лежат волосы? — Афигенски, — заявлял он, даже не обернувшись, и снова шарил внизу в попытках нащупать книгу. — Да блин, я что, самые популярные номера выбираю? Третий раз не выдаёт. — Юр, ты можешь посмотреть и честно сказать? — Ну вот полегчает тебе, если я скажу, что на голове гнездо? Ладно, всё, шутка. Джоук. Юра стащил с рук перчатки, запустил прохладные пальцы в Отабеков андеркат, прочесал. — Немножко растрепались, — сказал он, цокнув. — Но и так зашибись, Бек, честное слово. — Сумдык, — Отабек вздохнул. Юра приблизился к его уху, заговорил негромко: — Я бы смял их ещё больше, знаешь как? Сжимал бы, пока ты надо мной и меня трахаешь, или оттягивал бы, если б ты был снизу. Подвёл бы тебя к стенке, встал сзади и… — То есть, выгляжу нормально? — уточнил Отабек. — Это я и пытаюсь сказать, да. Людей было много, и билеты на странную выставку медиа на втором этаже они офлайн не могли купить, да им и не очень хотелось. Вечерело, ещё немного — и домой, к счастью. А завтра затаскаться по музеям, как добросовестным обозревателям. На Севкабеле всё было благородно и типично, деревянные домики с едой, кофейня, увеселения для детей. Они не нашли ничего интереснее пустого огороженного места, где витал ещё дух старого завода, будки для дурацких ленточных фоток и лотка с кофе. Юра решил быть смелым и выбрал гречишный чай, а в итоге пил Отабеков ягодный, сказав, что гречневой каши наелся у Лилии на жизнь вперёд. — Ну, каток, — сказал Отабек на улице и выдохнул, чтобы побыть драконом. — Мелкий слишком. Фонарики, ебать. — Звёздочки. Граффити. Тебе нравится? — Нет. Хотдог хочешь? — Не очень. Глитвейн? — Мне плохо уже от кориц с апельсинами. Тупое Рождество. — Меня тоже бесит. С тем и двинулись, довольные, на остановку. На остановку, а не в такси, поскольку Юра сказал, что они должны быть восторженными туристами, а Отабек согласился. Они пили чай на кухне, и Юра размазывал творожный сыр по ржаному хлебцу, и Отабек сам не понял, что в тот момент особенно ему понравилось — сосредоточенное Юрино лицо, подошедший ровно к половине кружки чай или внезапно сошедшиеся энергетические импульсы от него и Юры, рассказывавшего, почему клипы Карди Б достойны его внимания. В любом случае, в Отабеке что-то сошлось, и Юрины губы стали вкуснее горячего черного чая, бутербродов с красной рыбой и полезных конфет из Вкусвилла. Юрины колени стали удобнее стула, дивана, кровати, куда предлагалось присесть. Юра стал интереснее, чем всё, что было вокруг, за много километров от или совсем чуть-чуть. Страшно хотелось Юру. — Кстати, — сказал он, удерживая Отабека на коленях и переводя дыхания, — ты заметил, что когда влюблён, все начинают тебя донимать? — Может, ты просто перестаёшь быть колючим, — Отабек лизнул его опухшие ещё с прошлого дня губы. — Фиг там. Я вечно злой, потому что ты далеко, а люди лезут. — Может, ты сам по себе интересный, независимо от влюблённости. — Не, я наблюдал. Бывают периоды грусти и периоды воодушевления. Вот когда мне нужно кому-то поныть, что всё грустно и плохо, остается только Милка. Зато когда я тебя люблю вселенской любовью, другие липнут, как комары. Отабек улыбнулся. — Людей магнитит жизнь. А что, бывают периоды, когда не любишь? — Нет, ты что. Просто иногда больше больно. Больше обычного. А так мне всегда хорошо, что ты есть. Отабек коснулся губами его виска — волосы на нём были светлые и мягкие, как будто детские. В целом волосы у Юры довольно жёсткие, и он нехорошо напрягался, когда их ерошили, но Отабеку нравилось касаться висков или мягких волос над ухом и на затылке. Сказать, как обычно, хотелось много, вернуть бы Юре хорошее сполна, но Отабек не умел вмещать в слова все свои мысли и чувства. Он мог только что-нибудь делать, хотя и знал, что Юра любит разговоры, любит слова, любит близость такую, чтобы можно было обмениваться дыханием. Следующее утро они встретили уже на станции Невский проспект, и Юра говорил, не доставая ДаблГис, что знает, куда идти, но ушли они, по ощущениям, не совсем туда, потому что Юра снова завёл его в какой-то храм. И снова не перекрестился, и Отабек не стал. Внутри было куда светлее, чем в прошлом соборе. Отабек не заметил икон. Они сели на деревянную лавку, ближе к концу, и с другого конца тут же поднялся школьник и быстро исчез, как будто они двое ему помешали. По громкоговорителям слышалось пение. — Вон там, — шепнул Юра, параллельно включая фронтальную камеру и отодвигая телефон так, чтобы виден был соборный купол, — в комнатке светлой, видишь? Служба. Отабек устремил взгляд влево — виднелся кусочек прозрачной двери, из неё лилось золото напополам с белыми рясами священников. — Туристы тупые, — снова зашептал Юра. — Просят же не шататься во время службы. Группа людей шуршала сбоку пуховиками и скрипела зимними сапогами, направляясь куда-то вправо. Отабек захотел туда тоже, но Юра ведь сказал — не шататься. Впереди зеленели живые свежие ёлки, на них горели жёлтые гирлянды и больше ничего. Было светло, высоко, бело. — Католики, — сделал он вывод, и Юра согласился. Они посидели ещё минут пятнадцать, дождавшись, пока туристы прошуршат обратно, а потом пошли туда же, где были они — вправо, где располагалась красочная инсталляция. Отабек смотрел и паззл в голове упрямо не складывался. Рельсы какие-то, люди, деревья. — Это же Вифлеемская звезда? — спросил Юра. Отабек уверенно ответил: да. Хотя сначала даже не успел сообразить, что за звезда и где — а она серебристо переливалась, свисая с акации, и казалась заколдованной, хотя была обычной игрушкой с серебряным ореолом, который вертелся в обратную от неё в сторону. Потом Отабек быстро сопоставил: люди — волхвы, в центре — пещера, в пещере — дева Мария и младенец, чьё рождение они празднуют. — Симпатично, — оценил Юра. — Только где все статуи, раз храм католический? Отабек показал назад. — Там Богоматерь, — сказал он. — За свечками. — Маловато. И Иисус нарисованный. Что за фантазии художника? Они вышли из храма, и Юра повёл его на задворки, по пути сверяясь с картами и сообщая, что это базилика Святой Екатерины. — Круто, — сказал Отабек. — А откуда музыка? — Магазин с винилом, — Юра указал на малопримечательную питерскую коробку по левую сторону от них. — Вон, видишь, вывеска. Рядом с «чаем». А прикольно было бы зайти в чайную. Похоже на забегаловку для местных знатоков. С Юрой на удивление комфортно было ходить по картинной галерее, потому что по темпу они вполне совпадали — первые залы смотрят подробно, потом устают и выбирают пару картин, которые рассматривают перед тем, как сбежать от экскурсионной группы в другой зал. Юра показал ему огромного Ивана Грозного, который Отабеку показался слишком мозаичным, танцующих в аляпистых платьях африканок. Они подолгу стояли в зале с Куинджи, и Юра всё говорил про игры со светом. Ему эти акценты нравились, ему нравилось, что «Лунная ночь на Днепре» благодаря этому такая нескучная, а на всё подряд смотреть — не нравилось, хотя он и купил потом шишкинскую «Зиму» в виде открытки А5, а в понимании Отабека это была именно такая картина, которую надо было просматривать целиком. Отабеку понравился «Крестный ход» Прянишникова — он сказал Юре, что это очень по-русски. Юре потом понравилось тоже. Они заняли лавку перед огромным полотном Поленова на целых пятнадцать минут и соприкасались коленями перед сюжетом «Кто из вас без греха». Юра сказал, что одной одногруппнице было плохо, когда они читали «Ад» Данте. Пояснил, что, возможно, из-за того, что она лесбиянка, а Данте однополые отношения совсем не одобрял. Отабек вздохнул. Ему средневековая литература никогда не нравилась ни в одном из аспектов. Потом они долго сидели на красном мягком диванчике перед «Волной» Айвазовского, и Юра говорил, что она нравится ему больше, чем «Девятый вал», потому что «Вал» — это сказка и «фантазия на тему…», а волна — это жизнь и какой-то эмоциональный момент, с которым ассоциировать себя не такое уж западло. Борьба, катастрофа, корова вон тонет, еле заметная. А «Девятый вал» — это для интеллигентных пенсионеров, которым нужно увидеть солнышко, чтобы перестать клясть бога. Перед Макдональдсом оба остановились, трепеща. Условились на том, что возьмут только Цезарь в ведёрке, но случайно увлеклись и взяли ещё по бургеру и картошку на двоих. Юра наслаждался, пока ел, а потом сокрушался. — Иногда смысл есть только в удовольствии, — попытался успокоить его Отабек. — Иногда долгоиграющих полезных последствий искать не стоит. — Что-то меня в целом жизнь долгоиграющими полезностями не балует, — Юра посмотрел на оставшиеся пять ломтиков фри и сказал: фе. — У меня недавно родственница спросила, зачем нужен большой спорт. Юра поднял на него заинтересованные глаза. — Ну и? — Она спрашивала в контексте того, чем это полезно мне и обществу, зачем люди относят туда деньги. — А ты что? — Спросил, зачем она работает в колл-центре и предлагает людям брать кредиты. Грубовато вышло. Юре понравилось, он довольно засмеялся. — А в целом — зачем во всём искать большой смысл? — спросил Отабек у оставшейся картошки. — Кто-то выписывает фигуры на льду, кто-то ставит уколы, кто-то всю жизнь работает винтиком в большой компании. — Это ты не совсем правильно сказал, — возразил Юра. — По-моему, большой смысл есть во всём. Но больше в людях или их конкретной деятельности, чем в должностях. Юре срочно понадобилось в Казанский собор, и они снова пошли пешком. — Исаакиевский — громадное разочарование. Вот как он сам — громадина, разочарование такое же. Лучше мимо него ходить и внутри не бывать, — вещал он, параллельно утирая под носом взятой у Отабека салфеткой. Его глупо хотелось поцеловать — взъерошенного, недовольного и немного смешного. — Там просто, типа, картины капец большие, понимаешь? Позолота, вся фигня эта барочная. Нужна она нам? Недомузей, в общем, а не собор, я билеты брать не стал. — Хорошо. — Спас на крови и то интереснее, хотя он меньше. Но там дух славянский витает, понимаешь. И хоть что-то интересное, иконостасы там, история какая-то, потолки такие красивые, густо всё расписано. Но вот Казанский… С ним не сравнится. Колоннада Казанского собора Отабеку нравилась. Он помнил, как они гуляли с Юрой в июне на площади перед ним, и тогда Юре были интереснее голуби, чем внутреннее соборное убранство. На голубей он ругался, ещё ругался на аниматоров и людей с белыми голубями, предлагающих фото. Теперь Юра скользнул сквозь очередь, стоящую к Казанской Богоматери, а Отабек остался наедине с тёмным храмом, строгими ликами святых с позолоченными нимбами, тихими людьми, очень занятыми свечками, богоугодной литературой и чем-то, наверное, ещё благолепным. Он побродил, смотря сквозь свечный жар на потемневшие массивные иконы, заглянул в лавку с церковной литературой и полистал брошюру «Как разговаривать с гомосексуалистами». Юра нашёлся перед главным иконостасом. Он разглядывал золотое солнце в центре со множеством лепестков-лучей. По крайней мере, Отабеку казалось, что это солнце восходит над золотыми воротами. Отабек про устройство православных храмов мало что знал. Мужчина бандитского вида взошёл на ступеньки, ведущие к иконе Богоматери, как только армянка с покрытой серой шалью головой отошла, побрызгав на стекло антисептиком и протерев его за собой. Он трижды перекрестился, преклонил к иконе голову, что-то говорил. Отабек всё ждал, что внутри что-то перевернётся или зашевелится, что заставит его хотя бы на мгновение захотеть поднести собранные в щепоть пальцы ко лбу, потом к животу, к плечам, захотеть поклониться этому красивому золочёному иконостасу, большому пространству тёмного собора, древнему, пахнущему ладаном, воском и кисловатым красным вином, строгому, настоящему. Но ничего не происходило. Только перед Юрой стало стыдно и немного страшно — вдруг что-то у него внутри таки переворачивается, вдруг наткнётся на ту же идиотскую брошюру про гомосексуалов. Вдруг Отабекова мысль («С чего бы? Вроде не так мы и ужасны…») пойдёт дальше и не в ту степь. Они вышли из собора (Юра напоследок обернулся, но креститься не стал), и отправились в сторону Невского. — Давай просто погуляем? — попросил Юра безмятежно, будто ничего не произошло. — Давай, — осторожно сказал Отабек, накидывая на голову снуд. — Не замерзнёшь? Не замахался? — Не больше, чем когда шли к заливу, — весомо ответил он. Они прошли Аничков, прошлись по Невскому и купили кофе. Отабек решил, что в эту поездку пьёт кофе больше, чем в принципе ест. Юра повёл их на Жуковского, примерно к тому месту, где жил коллажист в своей вакханальной коммуналке, и Отабек сделал вывод, что они где-то там гуляли. Юра ведь не очень любит ходить без него пешком, а Юбилейный находится ближе к Ваське. — Почему ты не крестишься? — спросил Отабек. — Зачем? Я не верующий. — А ходишь зачем? — Ну, обозреваю. Лилия посоветовала на самом деле. Но красиво, скажи? — Зачем посоветовала? — Ну что ты со своими зачем. Просто она помешана на духовном развитии. Вот и тащусь. Душой. За ней, — Юра помолчал, как будто помялся, потом добавил: — Ну, и для программы надо. Хорошим напитаться. Отабек многозначительно двинул бровями. — Болеро — это про мироздание, — в сотый раз напомнил Юра. — Понял. — Лилия сказала, надо понимать, откуда ноги растут. Ну, и мне просто интересно. Ходишь, как на спектакли. Вот завтра пойдём в Анненкирхе… Юра остановился, Отабек тоже. Перед ними дорога расходилась рогаткой, на первой было больше проезжей части, а на второй Отабек увидел строго ровный ряд домов, фиолетовую подсветку и гирлянды, свисающие с балкона. — Пойдём туда, — показал Отабек на эту обжитую улицу. Юра отодвинул в сторону уголок шарфа и коснулся губами его губ. — Под окнами? — Ну да. Он слегка потянул на себя снуд — довольно картинное прикрытие; Отабек почувствовал, целуя в ответ, как контрастны замёрзшие губы и горячий Юрин рот, попробовал с языка сладкий Юрин кофе. Петербург — это геометрия, улицы все на одно лицо и примерно одинаковых масштабов, длинные парковые заборы, мосты и набережные. Юра и Отабек говорили о себе и друг о друге, говорили о том, что знают, что смотрели, что видели и что читали, говорили о школах, работе, Юбилейном, Балабанове и хачапури — это было странно, потому что говорили они уже два года почти без перерывов, а всё равно как-то рассказать ничего не успевали. То в гонках, то в соревнованиях, то в суете, то в переживаниях. Тут не расспросил, там забыл. Что-то не заметил, что-то запамятовал. А жизнь идёт, и люди меняются. Сегодня ты знаешь одно, а завтра знание устаревает, переспрашиваешь — думаешь: ах, вот ты как. Теперь, значит, полюбил русский рэп. А неделю назад плевался. Или — хочешь уезжать? Ну да, понимаю. А повзрослел — и сплошные песни берёзам, или Гоголю, или Неве. Юра завёл его в очередные закоулки, протащил по квадратному дворику, привёл к мозаичной стене, опёрся на неё и сказал: «Фоткай». — Это что? — спросил Отабек, нехотя вытаскивая руки из тёплых карманов, и прочитал сам: — Музей под открытым небом. Олимп культуры. — Слава героям истины и красоты, здравствуй, жизнь, идущий в любовь встречает тебя, — прочитал Юра с выдолбленного в мозаике красного герба. — Кто куда, а я в любовь. Отабек сфотографировал его рядом с мозаичным подсолнухом, под вывеской про Олимп культуры и синей переливающейся гирляндой. Мозаичный дворик был уже закрыт, а Юра не захотел долго ходить по открытой детской площадке. — Мне нравится Фонтанка, — сказал Отабек, когда они проходили по Прачечному мосту. — Мне ты нравишься, — ответил Юра и добавил: — Смотри, блин, утки во льдах. Там правда были утки, и они смотрели на то, как птицы плавают в не до конца замерзшей канальной луже, и оба прижимались друг к другу, несмотря на то, что куртки были плотными. — Мама и отец ссорятся, — сказал Отабек, смотря, как селезень окунул клюв в ледяную воду. — Не могу с ними долго находиться. И Дину жаль. — Отдай ей однушку, а сам сюда. Отабек сморщился — Юра давал ему утопические советы и скорее фантазировал, а проблема меж тем оставалась реальной. — Не получится, — лаконично ответил он. Юра вздохнул. Отабек угловым зрением видел, как Юра его разглядывал, и это было щекотливо, особенно когда по мосту шли редкие прохожие. — Они не разведутся, думаю, — сказал Отабек. — По крайней мере пока. Но всё равно. Нести свет справедливости и быть меж двух огней — напрягает. Особенно Динку. — Будь ей хорошим примером. А они взрослые люди — сами решат. У тебя сейчас Олимпиада, одна цель, зачем тебе разбираться со сторонними проблемами? Особенно когда повлиять ты на них практически не можешь. Отабек задумчиво и тихо прислонился к его плечу. — Грязно, — сказал он, — шумно. Юра обнял его за плечи. — На Новый год еле досидели до курантов и разошлись. Я так тогда пожалел, что не поехал в Москву. — А как было раньше? Отабек выдохнул пар мимо Юриной шеи, замотанной пятнистым шарфом. — Да так же, наверное, — сказал он, — только менее напряжённо и без ощущения, что ходишь по минному полю. Шаг влево — мама колкое что-то вспоминает про отца, потом отец начинает оправдываться или отвечать матери. У Дины ещё привычка визжать чуть что. — Младший деть, — подколол Юра. — Насмотрится, надо будет психолога искать. — Чего искать-то? Нашу Марью Николаевну. С ней чай попьёшь и воссияешь. Или по лбу может дать, если случай тяжёлый. — Секреты русских, — пошутил Отабек, не смеясь. — Говорю же, у всех всё неидеально. Ты найди мне хоть одного человека без проблем с семьёй или менталочкой. Просто кто-то может с этим справляться, а кто-то нет. Потому что не доходит. Или трус. Боится с собой наедине оставаться, цепляется за всех и говно изрыгивает вместо того, чтобы честно с собой говорить. — Это ты про меня? Юра попытался ущипнуть его за щёку, но перчатка была слишком плотной, а щеки оказалось слишком мало. — У тебя всё нормально с менталочкой. На курсы дыхания маткой пока рано отправлять. На антидепрессанты тоже. У тебя даже отношения нормальные есть. Ну мазохист ты немного. Это не проблема. Много кто любит пожестче. Нос у Юры был холодный, и Отабек фыркнул от смеха — то ли от него, то ли от Юриных острот. — Прости за нытьё, — сказал он. — За такое бьют, — предупредил Юра. Они прошли мимо закрытого Летнего сада, посмотрели на Троицкий мост, и Отабек говорил про то, что революционером бы не стал, а Юра говорил, что мог бы умереть за идею, но уважает Отабеков выбор, потому что его выбор — это, наверное, по-идиотски и вообще ему только восемнадцать, не надо осуждать. Разговор перескочил на общую обреченность жизни, и мимо Лебяжьей канавки они шли, уже разговаривая о детях из приютов. — Было бы круто кого-то из приюта взять, — сказал Юра, набирая в ДаблГис маршрут от ямы, в которой они оказались, до тёплой уютной квартиры с кроватью и чайником. — Я смотрел. Когда-нибудь позже… Может, было бы круто. Отабек заглянул в его сосредоточенное лицо. Снова делает вид, что ничего странного не происходит, что он не говорит вещи, которые раньше никто не ожидал бы от него услышать, что не рассуждает на темы, к которым обычно не подходят так безмятежно. — Там правда курсы для приемных родителей фиговые, как правило, — сказал Юра и махнул рукой: — Нам туда. Но это я на московские отзывы читал. В Питере, может, всё по-другому. — Я даже не знал, что они существуют, — сказал Отабек и взял его под руку, чтобы не поскользнулся. — А они есть. А ещё есть ресурс по подбору детей. Сидишь, выбираешь возраст, наличие сестёр или братьев и цвет глаз. Ещё регион. Ну да, цвет глаз. Херня вопрос. Я бы темноглазого хотел. Ещё там у всех группа здоровья указана. — Болеющих много? — Просто жесть сколько. В парадной, Отабек заметил, пахло сыростью, а в квартире пахло Юрой и немного кошкой, и он давно уже не радовался так тому, что оказался дома, что идти уже никуда не надо и можно отогреться. Можно погладить длинношёрстую ухоженную Потьку, потом согреть чай и дождаться Юру из душа. Не удивиться тому, что тот вышел в одном халате, без белья, подойти поближе и огладить мягкую влажную голую кожу. — Можно? — уточнил он, стянув пушистый серый халат с плеч. — Неа, холодно. Холодно так холодно. Отабек и в халате заберёт его с собой, уложит на кровать, нависнет сверху. Обведёт языком и губами прямую линию ключиц, зацелует грудь и под рёбрами, там, где уже край округлых косточек, но ещё не начало пресса. Потом пойдёт вниз — у Юры удивительный торс: сильные косые мышцы, корпус схож с железным поддерживающим каркасом, и живот всегда плоский, с глубокими впалыми линиями пресса. А у Отабека выпуклые кубики. И он не представлял, что надо делать, чтобы корпус был проработан вот так. У Юры удивительная кукольная талия, как рюмка, входящая в тазовые кости, тоже изящно очерченные. Отабек целовал всё подряд влажно и вдумчиво, руками оглаживал и раздвигал длинные стройные бёдра, на которых перекатывались мышцы, когда Юра их подтягивал к себе или, наоборот, вытягивал. Юре нравилось. Он расслабился, прикрыл глаза и уложил руки Отабеку на плечи — приятная тяжесть, обоюдный контакт. — Спать? — шутливо уточнил Отабек. — Офигел? — Ты просто такой спокойный. Юра был довольным, а не спокойным, и хотел, чтобы всё делал Отабек. Чтобы подложил диванную плоскую подушку под бёдра, чтобы спустился чуть ниже и взял в рот. Чтобы растягивал долго и бережно — Отабека сложно было заставить скучать, упёртость позволяла ему топтаться на одном месте, пока не получится: квадсальхов или третий палец. Тепло, правильно. Идеальный баланс между личным и публичным. Юра-профессионал и Юра-домашний не смешивались для него, но были продолжением друг друга. Отабек знал, что сейчас будет мёд. Знал также, что перенасытиться им не получится. За ночной близостью и сном в одной кровати последует день, где нужно внимательно следить за тем, насколько близко вы друг к другу подходите. За встречей в Петербурге последует отлёт в Алматы, теперь изуродованный мародёрами. Мирная спортивная подготовка скоро будет форсирована перед главным стартом, которого ждали четыре года. С Юрой в следующий раз очно встретятся лишь в Пекине. А дальше Отабек и не заглядывал. А надо ли? Всегда перед ним стоит задача выполнить своё дело на максимум. Каждый последующий шаг будет изменён или скорректирован в зависимости от того, насколько качественно исполнен предыдущий. Может, он не долетит до Алматы. Может, Юре больше понравится коллажист, чем он. Может, Олимпийские игры отменят. Или Юра уйдёт в монастырь, как героиня «Чистого понедельника» — сначала хиханьки да хаханьки, поездки в храмы, на кладбища и совместные ужины, потом одна несчастная совместная ночь и за ней крах, прощания, иная жизнь, возвышенные цели. Отабек бы, правда, не желал уходить в запой, подобно бунинскому герою. Он надеялся, что Юра всё же оставил в себе себя прежнего — непримиримого, состязательного, въедливого, спортсмена по духу. Что он всё ещё скорее укусит, нежели погладит, и скорее заругается, нежели смирится. Юра под ним был мягок, как пластилин, и гибок, как ивовая ветвь. Если обнять его за поясницу и потянуть на себя, то лопатки его останутся на кровати, а спина изогнётся, как лебяжья шея. Кожа у него чувствительна — синяки появляются скоро и сходят долго. У Юры останутся овальные следы на бёдрах, боках и рёбрах, на правом плече, которое Отабек случайно сильно сжал, и на запястьях, сжимаемых нарочно. Было узко, тесно, очень жарко, как будто у них степной август, а не морозная северная ночь. — Бля, сильнее… — Больно будет. — У тебя же сейчас упадёт от этой возни. Отабека укусили в шею, широко облизали; Юра постоянно расточал ласки его плечам и шее, если ласками можно назвать то, что потом оставалось сине-буро-лиловым и сходило неделями. — Не упадёт. Хочу тебя. Толчки всё равно не получались размашистыми, но у Отабека кружилась голова, и казалось, что они сходят с ума. Он так долго ждал этого — ждал Юру, его тепло, его запахи, его тело. Его Петербург, его интересы, его занятия. Его кошку, одежду, чай, его знакомых. Его мир — иной мир. Свою мечту. Гиперборею. — Так, м? — Ещё. С Юрой было хорошо и правильно — разговаривать, быть собой, быть уставшим, скучным, остывшим, упрямым, слабым. Как-то так получалось, что Юра его не осуждал. И сам мог быть с ним вспыльчивым, несправедливым, что-то незнающим, невыносимым. Да, они бывали совершенно невыносимыми и порой заставляли друг друга желать что-то бросить в стену, потому что оба — упрямые, индивидуалисты (не зря одиночники), любят соревноваться и выигрывать. Неидеальные. К сожалению. Или к счастью. Не бывает идеальных родных. Бывают идеальные чужие — выдуманные идолы, или фантазии, или реклама. Юра оседлал его — красивый, тонкий, как клинок, твёрдый и подтянутый, ложащийся в руки без изъяна, — впустил его внутрь. Волосы подрезал и теперь не прятал в них лицо, а смотрел так, будто сам трахал Отабека — задницей и взглядом. Удивительно, но секс с ним оставлял послевкусие крайне полезного акта разжигания костра, хотя после каждой одиночной дрочки Отабеку казалось, что он загрязнился, затушился и зря потратил время. — Тише, — сказал он и стиснул Юрину поясницу, придерживая. — Не спеши. — Плевать, нормально. Он снова ушёл в себя, свои ощущения и стоны, а Отабек всё не мог сосредоточиться на том, как потирается и стискивается его член внутри, хотя, казалось бы, о чём ещё можно мечтать? — Подожди, где смазка? Натрёшь. — Забей, мне в кайф. — Ты завтра не разогнёшься. — Зануда. Стало влажно, заскользило легче, Отабек наконец расслабился, Юра справлялся сам — какое удовольствие приносила его узость, его красота, его близость, его видимое удовольствие. Инициативность, жар, ум, то, как он его любит, то, как Отабек любит его. Любит его. Любит. Воскресная служба начиналась в одиннадцать, и в десять они снова шли пешком, теперь по улице Маяковского — спустя какое-то время Отабек увидел большую дурную голову поэта, его гранитную макушку. Влажный снег лип на ресницы и склеивал их, а если бы глаза не открылись, Отабек бы заснул на ходу. Вкусно пахло римской пиццей из только что открывшегося кафе, но они позавтракали плотно и полезно в столовой номер один, дубликаты которой раскиданы по всему Питеру. Старинный лютеранский храм на Кирочной снаружи походил на советский дом культуры — бледно-зелёный, с разномастными листовками на доске объявлений перед входом и тяжёлыми деревянными дверьми. Зато внутри всё оказалось обшарпанным, обветшалым, одним словом — антуражным, только больше похожим на декорации, чем на священное убранство. Юра объяснил, что в начале нулевых в здании был пожар, внутри всё сгорело, а восстанавливать не стали. Отабек слушал его, то поглядывая на подсвеченный голубым крест на лестничной площадке впереди, то задирая голову и смотря на макушку свисающей с потолка ёлки. Активные девушки на входе в зал выдали им багровую книгу с гимнами и бумагой тонкой, как фольга между страницами фотоальбомов. Юра сразу сунул её Отабеку и за всю службу отобрал лишь два раза, пытаясь что-то вычитать, разочаровываясь и в итоге снова возвращая. А Отабеку понравилось. Они сидели на дальних стульях сбоку, не вставали, поскольку сказали, что от новоприбывших участия не потребуют, слушали орган, флейту, скрипку, пение трёх отцов и часовую проповедь о знамениях в жизни — забавный проповедник спрашивал, что было бы, если бы пастве явился ангел или если бы вода в котле превратилась в вино: уверовали бы или ужесточились в своём неверии? Юра в какой-то момент не выдержал и зафыркал, а Отабеку нравилось. Странный контраст между обожжёнными стенами, кое-где оголившейся кирпичной кладкой, кровоточащим Иисусом и тёпло-жёлтыми гирляндами, натянутыми над головами прихожан. Орган, песнопения от сильной голосом женщины, спрятавшейся от них за колонной. Шутки и простая трактовка Библии от молодого бородатого пастыря — такая, что даже Отабек что-то припоминал и понимал. Отабек сначала беспокоился — может, вставать следовало и им? Но Юра сидел устойчиво и сдвигаться с места не собирался, несмотря на то, что, кажется, они одни не участвовали в богослужении и не пели. Отабек натягивал маску на рот и утыкался в книгу с гимнами, когда просили открыть её и пропеть определённый стих. Перед концом службы им, как новым прихожанам, выдали небольшую красную книжечку — краткий катехизис Мартина Лютера, — и открытку с его графичным портретом и подписью: I was Lutheran before it was cool. Теперь Отабек вполне понимал Юрины слова про то, что божье слово стремятся сделать понятным. Только внутри всё равно что-то важное не двигалось, будто спало. Но оно ведь не спало. Оно бодрствовало, когда надо было выходить на лёд, или когда Юра его целовал, или когда получалось круто замиксовать новый трек. А это, как выражался Юра, было просто не его тусовкой. Что-то подвигалось внутри постоянно, и было даже немного стыдно от того, что оно шевелилось активнее от обыкновенных питерских улиц, а не от соборов с долгой историей, благим сладким запахом и тяжёлыми смыслами. Ещё активнее оно двигалось от того, что обстановка в Алматы становилась некрасивой и ввиду беспомощности тошнотной, или от осознания того, что скоро сказочные выходные кончатся, и его вышвырнет в мир политики, спорта, пиксельного Юры в окошке дискорда и прочих досад, с которыми почему-то каждодневно нужно справляться, даже если ни в чём по жизни особо не провинился. Они сомневались, можно ли подниматься по широкой раздвоенной лестнице, тоже обгоревшей, когда-то белой и торжественной, а теперь мрачноватой, с налётом готики и старых кинофильмов про графа Дракулу. В итоге Юра уверенно пошёл наверх, и не зря. Там оказались вполне современные диванчики, пуфы, в уголке — кофейня для хипстеров, то есть там имелось всё от флэт-уайта до лавандового какао, и Юра совсем разочаровался, а Отабек поближе рассмотрел прикреплённую к потолку украшенную ёлку и тихо, смущённо спросил, не сатанинство ли это. Юра прошептал, что сатанинство — это если он начнёт лапать его сзади вон в том тёмном углу, откуда вышла инстаграмщица в меховой жилетке и с коричневыми губами. Они не стали спонсировать лютеранское хипстерство и зашли в камерную кофейню сбоку от церкви, где перед входом нарисовали Серёжу Бодрова, а над дверью повесили Цоя. Внутри было ещё много чего, начиная Че Геварой и заканчивая буддийскими фигурками на барной стойке, ещё был бариста, который болтал с Юрой, пьющим мокачино, о различиях между итальянскими и российскими бариста и советовал найти в Зимнем дворце четвёртый этаж со свидетельствами о служителях культа смерти. Отабек глотал капучино и думал, что, вероятно, желал бы пролежать остаток выходных в постели с Юрой, но ведь он пообещал пойти в Эрмитаж. Вероятно, Юриной близости было слишком мало — они постоянно где-то бродили, что-то смотрели и ели не дома, везде их окружали люди и при них с Юрой мало что можно было сделать. А хотелось многое. Каждый вечер, возвращаясь в дом, Отабек думал о том, как они лягут в одну кровать — Юра удивительно объёмный, удобно ложится на него, рядом или за ним. Рядом с другим человеком в постели тепло, немного тесно, но это приятная теснота. И эту тесноту хотелось запоминать: ощупать, опробовать на вкус, раздразнить, раздеть и присвоить. Как же хотелось забрать Юру себе. Как хорошо было класть его стройные ноги на себя или самому ложиться на его твёрдую грудь, чувствуя, как тонкие руки обхватывают за плечи и голову, прижимают к себе. Как хорошо было оглаживать его эльфийскую талию — выемки на ней как будто уготовили специально для ладоней, они примагничивали к себе преступные руки, чтобы те согрели и присвоили. — Нельзя убивать комара, — сказал Юра, когда они поднялись из кофейни под белое небо и попали под атаку крупных холодных мух. — Потому что, убив комара, можно случайно убить Пифагора. Ведь души переселяются. Отабек вопросительно посмотрел на него. — Я не придурок, — открестился Юра. — Это онлайн-курс по философии. — Античка? — понял Отабек. — Именно. — А теорема Пифагора не имеет к Пифагору никакого отношения. Юра убедительно сыграл персонажа Мунка. Перед Эрмитажем собралось много суетливых людей, которым хотелось ухмыльнуться, обернувшись, ведь они самые продуманные и с онлайн-билетами. Отабек потерял Юру, пока сдавал в гардероб их куртки, и на какое-то время остался в большом светлом холле один, не зная, куда податься. В один момент, когда Отабек подумал, что прошёл вообще не к началу первого маршрута, потерялся и навсегда останется в эрмитажных катакомбах, сзади очутился Юра, тронул его за плечо и протянул сникерс, сказав: ку-ку. — Действительно, — ответил Отабек. — Я потом триксель не вывезу. — Ешь и не депрессуй. Юра повёл его по Иорданской лестнице, беломраморной, с позолотой, показал на расписанный «Олимпом» потолок и стал вспоминать, что за статуи расположены в нишах. Отабек пытался помочь. — Это вот Правосудие и Милосердие, — считал он со страницы браузера, показывая вправо, — остальных что-то не пойму. — А другие не так и важны, нам с этими бы добродетелями справиться, — ответил Юра и взял его за руку: — Пойдём, не полчаса же в начале маршрута стоять. Юра сказал, что окна всегда должны быть по правую руку, и они соблюдали это правило, проходя полутёмный зал с гравюрами (Юра всё пытался найти одну особенную, но она оказалась помещённой аж в Германии), уставленные массивной мебелью комнаты (Юре нравились странные фигурные спинки стульев, которые наверняка были неудобными, а Отабек всё пытался представить, какого тут было жить, отдыхать на этих софах, заставлять вазами эти грузные столы, касаться больших буфетов и комодов, чувствовать, что эта масса вся твоя). Самой приятной им обоим показалась готическая царская библиотека и неоклассическая комната с тёмной мебелью и изразцовым буфетом. — Удивительно, — сказал Отабек Юре тихо, — что при этом в наших квартирах самое темное — это входные двери. — Потому что за столом из тёмного дуба последуют золотые запонки, крокодиловая кожа и какой-нибудь коньяк, — ответил Юра. — Оно нам надо? Я бы посмотрел, что тут за спальни. — Не имеет значения размер кровати, — изрёк Отабек приглушённо, — важна взрывоопасность происходящего на ней. Юра засуетился, чтобы пропустить вперёд строгую пенсионерку с пенсне и обернуться к нему. — Я помню ту полуторку в Мюнхене, — шепнул он, поблёскивая глазами. — Это что, бальный зал? — уточнил Отабек и вполголоса добавил: — Да, я тогда немного не сдержался. — Немного? — шёпотом воскликнул Юра. — Ты меня чуть до смерти не затрахал. Ещё кровать потом скрипела. Да, знаешь, это бальный. Отабек едва сдержал улыбку по пути из продолговатого светлого зала с расставленными вдоль стен стульями. А потом они увидели лестницу наверх; указатель сулил им Азию, Иран, Турцию и Индию, Китай и Японию, и Юра сказал — а вдруг там Казахстан? И наплевал на правило про окна и соблюдение маршрута. В этих тёмных залах было жарче и темнее — Отабек сказал, что это для сохранения экспонатов. А взгляд всё перепрыгивал с турецких шлемов и сабель на Юрину длинную молочную шею, открывавшуюся, когда тот нагибался, чтобы рассмотреть. Покоя не давала и его чёрная водолазка, рукава которой Юра подтянул — предплечья были жилистыми, на них нежно голубели выпуклые вены. Хотелось их на себя, а на Юру хотелось всё — от тяжёлых рыцарских лат до выцветших расшитых султанских халатов и древних серёг-полумесяцев. Обложить его дарами, как князя. В индийском зале они смотрели на двуглавого Будду, на тысячерукого божка, на трёхликую женщину, и Отабек всё думал, насколько он далёк от религии — а для того, чтобы быть приближенным, явно нужно воспринимать её как хобби. Ему хватало развлечений и фантазий с накатками программ. К чему было ходить и смотреть на полотна с синими танцующими странные танцы грешниками? Или страшных толстых божков с десятком конечностей? Юра сводил его ещё в японский зал, где непрестанно жаловался на жару, — они посмотрели на чёрные японские доспехи и театральные маски. — Вращения у него остались, — продолжил Отабек, рассматривая багровую и яростную маску героя-воина. — Не заливай. Он в пистолетике до девяноста градусов опуститься не может. Позиции базовые. Фух, я натурально тут спекусь, пойдём отсюда. А прыгать он перестаёт, как только я на катке появляюсь. — Вытягивает ведь пока. — Посмотрим. — Но на олимпиаду его брать по меньшей мере странно. — Я его не боюсь. — Я знаю. Тебе и нельзя. Юра ему фыркнул. — Просто интересно, — добавил Отабек, когда они напоследок зашли в зал с иранской культурой, — что из этого может получиться и куда зайдёт судейство. Перед ними висели два отзеркаленных голубых изразца с крадущимися по ним рыжевато-желтоватыми тиграми. — На Европе посмотрим. Хотя вопрос «куда зайдут» даже не задавай. Половина там друг с другом на короткой ноге. Отабек вздохнул. Никифоров — это мозоль. То Юру зовут его наследником и нагружают ожиданиями и малоприятными Юре сравнениями, то сам Никифоров пытается отобрать места, схватывая почти максимальные ГОЕ на всех непрыжковых элементах, хотя Юра, Юра, Юра… Он улучшался, он рос, ломался и восставал, редко падал, а если и падал, то вспархивал со льда через полсекунды так, что засомневаешься — точно ли падал. А его вживание в программную роль? А его воздушный конёк? А его музыкальная интерпретация? А его невесомость на льду, эстетичные пропорции, изящный, гибкий силуэт? Они спустились по лестнице и продолжили идти так, чтобы окна были по правую руку. Дальше шли парадные комнаты. В Золотом зале Юра сказал — прикольно, что здесь побывали люди с ружьями. В Белой гостиной он сказал — картины тут скучные, пойдём скорее. Отабек едва успевал промаргиваться и смотреть на высоченные потолки. Питер — город высоких потолков и бесконечных стен, хотя многоэтажки он тут не видел ни одной. В Военной галерее Юра снова заскучал, а Отабек посмотрел на несколько знакомых лиц — Кутайсова, Раевского, Тучкова, быстро отыскал Багратиона; последний оказался рядом с Кутузовым, а Отабек этому отчего-то удивился. В Тронном зале Юра снова зафыркал. — Устал? — спросил у него Отабек. — Стул как стул, — сказал ему Юра. — Красный. Чё с ним фоткаться? — Хочешь, тебя тоже сфоткаю? Юра скептически приподнял бровь, затем выдержал ещё пару залов и в Малой церкви сообщил, что пора искать Рафаэля, да Винчи, а потом к мумиям и домой — Эрмитаж работал до шести. В длинном тёмном зале с арочным высоченным расписанным потолком Отабек взял его под руку, и Юра отозвался удивительно мягко, прильнув сбоку. Справа загорелась огромная рождественская ёлка на Дворцовой площади, а слева шло мутное фанерное зеркало, в котором отражались они — Отабек в свитере крупной вязки (всё равно подмерзал), а Юра в простом чёрном джемпере с круглым воротом (всё равно жаловался, что душно). Сфотографировались. На память. Странно, что картины в Эрмитаже не воспринимались как живопись, скорее как очередной элемент интерьера, и Юру мало что заинтересовывало. Он вспоминал картину Саврасова «Степь днём» из Русского музея, пока смотрел на «Мадонну Литту», и говорил про икону «Ангел Златые власы», пока фотографировал рельеф «Мадонны с младенцем». — Не нравится? — спросил Отабек, пока Юра, крепко взявшись за его предплечье, тащил куда-то к лестницам. — Чего? — Эрмитаж. — Ну-у. Нравится. Я тебя по фигне не поведу. — Верю. Отабек поразглядывал ещё саркофаги размерами в полтора человеческих роста и фрагменты из египетской Книги мёртвых, а к Юре и его мумии подошёл как раз тогда, когда толпа любопытствующих с детьми разбрелась. — Посмотри какие зубы у него. — Какой-то он маленький. Меньше меня. — Да ну. Ссохся просто. Да и не такой уж маленький, метр семьдесят будет. Как раз как ты. Пока Юра шарился по углам эрмитажного сувенирного магазина, Отабек купил парные значки, цветом напоминающие гжель, со смешным человечком и силуэтной то ли собакой, то ли здоровой кошкой. Юре вручил уже в гардеробе. Тот обрадовался и выбрал себе синего зверя. На улице было холодно, снежно и скользко. Отабек взял Юру под руку, несмотря на толпы людей вокруг, и, хотя порывался то и дело его отпустить, чувствовал, как чужой локоть прижимает его ладонь к боку. Значит, Юра был готов в случае чего бежать с Дворцовой. — Что планируешь делать с Казахстаном? — спросил он. Отабек взглянул на него — лицо наполовину было прикрыто капюшоном, на другую половину потяжелевшими от мокрого снега волосами. — В каком смысле? — Ну, когда возвращаться и как там… Жить. В разрухе. — Проживём, — он пожал плечами — жест скорее для себя, чем для Юры. — Да и к тому же там не война, со слов родителей. Успокоятся в течение недели. Я билет обратно сдал. Новый пока не брал. — Я тебя отведу в Юбилейный. Завтра, хочешь? — Будет хорошо. — Фельцман не против. — Хорошо. — Каток там, тренажёрка. Крутилки наши видел, которые для отработки вращений? В зале наверху можешь хоть кроссы устраивать. Да ты ведь тут на Гран-при был, что я рассказываю. Они оскальзывались, но до дома дошли в целости — травмы не обсуждали, но оба знали, что Отабек долечивает правое бедро, а Юра бережёт левый голеностоп. Они видели стопы друг друга — сбитые и с разных сторон потрескавшиеся, смеялись с этого. У Юры мизинцы и большие пальцы всегда были натёртыми и красными, а у Отабека некоторые мозоли загрубели до корки — не коснёшься, не сдерёшь. Дошли в целости и стали готовить ужин впервые за то время, пока Отабек в Питере. Юра достал гавайскую смесь и булгур, расхваливал их, будто Отабек отказывался их есть. Сам он лепил котлеты из куриного фарша. Это было не то что непривлекательно — скорее вообще антисексуально, но футболку ему то и дело задирали, лезли под резинку домашних шорт, облизывали уши и шею. Юра проголодался. Ещё немного — и перестал бы сдерживаться, а Отабек не умел ему отказывать. Сидели до одиннадцати на кухне, разговаривали и чувствовали копчиками, что режим безбожно сбился. Потому что они ещё не договорили про пользу и вред тиктока, а когда договорят — будет половина двенадцатого, нужно время на душ и укладывание в постель. А в постель ведь ляжете вдвоём — оба молодые и полнокровные, не замотанные в край, какой тут сон? Юра оседлает его, раздвинув прекрасные стройные ноги, или Отабек придавит его сверху и обласкает с макушки до кончиков пальцев. Времени для сна они откуда-нибудь достанут, а друг друга приходится ценить и пить, как будто завтра отберут. И знаешь ведь — да, отберут. Но это только физически. А человек сейчас расплодился, продублировался в соцсетях, облаках, медиасреде. Донесёт до партнёра слова, обрывки чувств, полотна пропечатанных физическими пальцами слов. Будет даже фото-версия живого человека и иногда видео. Главное — осторожнее обращаться с тем, что осталось следами на первоисточнике. Потому что мягкость кожи ничего не заменит, тепло человеческого тела ничто не подделает, дыхание редко собьётся от электронных эмоций, улыбка вживую просияет в сто раз очаровательнее и волосы всегда разовьются красиво и правильно, так, что дрогнет сердце. Хорошее сердце, живое, не метафоричное и не плюшево-красное. Настоящее. Можно будет снова разделять постель и сидеть вечерами на кухне, пить чай и по-ленивому варить крупу в пакетиках. Можно будет каждый день убеждаться в том, что на земле есть родной человек, который ставит тебя вровень с собой, а часто и выше, и ты можешь делать так же без страха оказаться обманутым и в дураках. Можно будет показаться неидеальным и всё равно остаться самым лучшим. Можно будет разделять победы на двоих. Всё равно в итоге разделят один пьедестал.