God Less America

Раби Симон учил: Когда Всевышний решил создать человека, между духами небесными произошел раскол. Одни говорили: «сотвори человека», другие: «не твори его». — Сотвори его, — говорил дух Милосердия, — он будет творить милость на земле. — Не твори его, — говорил дух Правды, — он ложью осквернит душу свою. — Сотвори его, — говорил дух Справедливости, — добрыми делами он жизнь украсит. — Не твори его, — говорил дух Мира, — землю враждою наполнит он. Поверг Господь Правду на землю. И взмолились Ангелы-Служения, говоря:  — Владыка миров! Зачем пятнаешь Ты Правду, печать величия Твоего? Подними ее с земли, Господи! И пока духи вели спор между собою, осуществилось дело божественного творчества.  — Для чего, — сказал Господь, — пререкания ваши? Сотворение человека уже совершилось. — Берешит Рабба Земля была мягкая и поросшая густым изумрудным зеленым. Солнце тяжелое, стоит смирно, клонится к закату. Шелестели деревья. У ветра были нежные пальцы. Припекало, сразу захотелось снять куртку и расстегнуть рубаху, а лучше сразу раздеться до футболки; пожалуй, ботинки я бы тоже расшнуровал. Давно не видел такую траву, чтобы тянуло пройтись босиком: ни одного окурка, смятой банки и разбитой бутылки. Я протер лоб ладонью и размазал соленую полоску над верхней губой, она сразу выступила снова. Лето, подумал я. В оливковой короне густой листвы. Вдали, справа от голубых холмов, невысоко над плотью земли проступали изломы города. В центре, над зданиями, парил рыжий цветок огромного купола. Но даже купол был не очень высокий, едва трогая первые жаркие складки неба. К городу бежала в желтой пыли дорога, в параллели к серебру речки. Ребра воды слепили, я прикрыл ладонью глаза. Траву колебал стрекот цикад, а на траве была расстелена скатерть, как для пикника. Запотевший глиняный кувшин, источавший крепкий и горьковатый густой винный дух, и такие же глиняные стаканы; пышный хлеб, запорошенный поверху мукой; большой круг очень белого сыра; золотые апельсины, золотой виноград, яблоки с глянцевой кожицей, бархатные лиловые сливы. На металлическом блюде истекало розовым соком мясо (лежал нож, вилок не было). От благоухания жгучих специй под языком взбурлила слюна, заурчало в желудке. Интересное существо человек — у нас тут конец света (насколько я понял), а мне хочется усесться рядом с этим натюрмортом и его употребить. Ни бетона и ни асфальта. Воздух — растительный и прозрачный, без оттенков бензина и смога. «Тото, у меня такое чувство, что мы больше не в Канзасе». Мы где-то до промышленной революции, до угольной пыли и ядовитых отходов. Или в раю Гавриила, который он построил из своей ностальгии. Он услышал и улыбнулся. — Нет, это настоящее место. Я просто люблю тут бывать. Пятнадцатый век, а там, — он кивнул на город: — Флоренция. Он убрал пистолет и достал конфету в обертке, развернул и положил себе в рот. Похрустел. Я вспомнил, что он сластена. Он сунул фантик обратно в карман. — Земляника со сливками, — сказал он. Сэм поглядел на него раздраженно и снисходительно. — Ты серьезно? — Серьезно, земляника со сливками, — Гавриил опять улыбнулся. — Повезло мне, что не нужно беречь эту девичью фигуру. Сэм налился яростью. Надо сказать, смотрелась она довольно нелепо. Красные вспышки в небе выглядели как плохой спецэффект. Злоба в какой-то момент становится смешной. Чаще всего это проблема умных. Они вообще не понимают, когда тупеют от злобы. — Не юродствуй! — заорал он. — Что мы тут делаем? Гавриил сделал широкий жест; вспышки пропали, синева наверху разгладилась. — Я предлагаю поесть, — одобрительный взгляд устремился на меня. — Чувствую, у Дина прямо слюнки текут. Парень любит пожрать, и я его понимаю. Он опустился на землю, сложив ноги «по-турецки», отломал каравай свежего хлеба. — Ты знаешь, — сказал он кому-то, то ли мне, то ли Сэму, то ли своему брату, — как Отец нас придумал? Никто ему не ответил. Он налил себе вина из кувшина. — Это мне рассказывал Михаил. Он говорил, что Отец с ним поделился. Михаил из нас не самый большой мыслитель, он предназначен для действия, но он наш старший брат. Самый сильный и первый. Может быть, Отец думал, что он лучше Его поймет. Я не знаю, просто передаю. Было так. Отец смотрел за людьми и слушал, о чем они размышляют в средневековье. Как рассказал мне наш брат, Он размышлял: если они сотворены по Моему образу и подобию, в их словах я так или иначе услышу Себя. И Он слушал. Гавриил прожевал кусок хлеба, запил вином. — Они тогда были уверены в своей правоте, — сказал он. — Они пытались думать буквально, по догме. Им, казалось бы, все разъяснили. Расписали все по бумажке. И они рассуждали в категориях: дважды два равно пять. Потому что они не знали, что такое «четыре». Улыбка слабо мелькнула. — Он взял догму, — сказал Гавриил, — и придумал нас. Мы должны были любить все и подчиняться всему. У нас не было воли. Он отломил еще хлеба и сыра, сложил их вместе, кивнул. — Это была наша задача, брат. Абсолютное подчинение. Может быть, Он даже не размышлял тогда над свободой воли. А может быть, размышлял достаточно много, чтобы нас с тобой ее лишить. В принципе, это было верное решение. Представь себе, что бы случилось, если бы мы перестали подчиняться приказам. Воцарился бы хаос. Земля бы поднялась на дыбы. Солнце бы всходило по вторникам. Человека бы не сотворили. Мы сучили бы ножками по небесной тверди и по каждой поверхности во вселенной, и каждый бы требовал своего. Как требуют люди. Но их Он не слушает. А нас? Он бы слушал. Мы были Его первыми творениями, и Ему бы пришлось к нам прислушаться. Не знаю, что ты думаешь, брат, но как по мне, начался бы полный дурдом. У нас было достаточно силы. Сэм, который слушал внимательно, но делал вид, что ему безразлично, вздрогнул. — И что же тогда случилось, — проговорил он без знака вопроса. Гавриил отправил одну из своих смутных улыбок в пространство. — Ты, — сказал он. — Твое восстание против Отца. Он повел рукой в сторону города за голубыми холмами. — А там, среди них, начался Ренессанс. Он посмотрел на Дина. — Ты человек, — сказал он. — Теперь будет твоя история. Давным-давно, сказал он, была чума. Я вздохнул, тоже уселся на землю и скрестил ноги. Похоже, все это было надолго. Давным-давно, сказал он, была чума. Она продолжалась долго и не прекращалась, несмотря на все молитвы и все проклятья. Жрала, и жрала, и жрала. Она выжрала большую часть Европы, но даже на этом не остановилась. Никто толком не знает, где она началась, откуда ее принесло на юрких крысиных хвостах и тараканьих лапках. Может быть, из Золотой Орды. Оттуда ее понесло по всему населенному свету. Люди мерли в Московии и мерли в Китае. Она не прекращалась несколько ебучих веков. Врачи того времени не имели не малейшего представления, как это лечить. Они даже не знали, как она распространяется. По городам ходили люди в кожаной броне и масках, в острых клювах которых горели пахучие травы. Но все, что они могли сделать, это забрать мертвецов и пожечь их. Они считали, что чума ходит по воздуху. Только в еврейских кварталах она бушевала меньше, потому что их доктора читали старых арабов и были способны сложить два и два. Христианские доктора предлагали обмазаться говном, лежать и ждать, пока болезнь перейдет в говно. Еврейские доктора предлагали мыть руки. Поэтому их, конечно, довольно скоро обвинили в том, что они наводят на христиан чуму, как порчу. В тринадцатом веке во всей Европе осталось ровно тринадцать не убитых еврейских семей. Если вы до сих пор тут и живы, то вы — потомки этих самых семей. Других не осталось. Вы родились от первого знания в христианском мире. Остальные родились от невежества. И они продолжили умирать. Они шли в церковь, но там им говорили, что Бог карает их за грехи. Они шли к докторам, но те говорили, что нужно обмазаться дерьмом и ждать. И тогда что-то щелкнуло у человечества в голове. Впервые за тринадцать веков оно перевело глаза с неба на землю и увидело своего нового бога. Это был человек. С его мечтами и страхами. С его великими надеждами и ничтожными каждодневными проблемами. С его любовью и ненавистью. С его ужасом перед смертью и желанием потрогать ее за плечо. С его площадными фарсами и дурацкими песенками. С его темным и страстным сердцем (иногда, очень редко, бились другие, сделанные не из быта и гнили). Это был очень маленький бог, но над ним стали думать, и он постепенно вырос. — Вот там, — Гавриил кивнул на город, — над ним стали думать не только в словах. Его начали изображать. Когда ты смотришь на то самое изображение, где Бог тянет руку к Адаму, а Адам тянет руку к Богу (Микеланджело еще его не нарисовал), там поднимаешься ты. Между ангелом и обезьяной. — Мой брат, — Гавриил кивнул на Люцифера, — испугался, что Отец полюбит вас больше, чем нас. Он прожевал сыр и прожевал хлеб, он выпил вина. Улыбнулся, и я не смог бы описать его выражения; в нем было согласие, несогласие, боль. — Он был прав. Он так аппетитно лопал, что я последовал его примеру. Сыр меня разочаровал — он был пресный. — Значит, это теперь твой брат? — спросил я, не глядя на Сэма. Он сделал странный жест между пожатием плеч и незнанием, которое он собирается записать в дневнике. — Я думаю, это не совсем мой брат и не совсем твой. Люцифер все еще в своей клетке. — Он вздохнул. — Я думаю, что это они оба. Дьявол и человек. Мы оба на него посмотрели. Он закатил глаза. — Господи, — сказал он. — Какие пустяки вас беспокоят. Он показался неожиданно мудрым, знающим. Тишина преломилась. — Нас жизнь беспокоит! — вдруг завопил Гавриил. — Ты всегда был к ней безразличен, всегда! Теоретик хренов! Что-то дернулось в моем горле, какой-то знак согласия. Сэм как-то устало махнул на нас рукой. Мол, а, что вы в этом понимаете. Гавриил вскочил на ноги и дальше они… подрались. Честное слово, иначе про это не скажешь. Гавриил заехал ему локтем. Сэм пихнул его ногой. Они махали друг на друга кулаками. Сэм подпрыгнул, и кулак Гавриила пришелся ему в грудь. Поток яростного шипения, Сэм приземлился и вонзил ногти ему в шею, вцепившись другой рукой в плечо. На Гаврииле затрещала рубашка. Это был самый идиотский апокалипсис, какой я только мог себе представить. Я заорал: — Брейк! Попытался их растащить, пока они не перегрызли друг другу глотки, но меня отшвырнуло в сторону. Осталось наблюдать, я вытащил сигарету из кармана и закурил. Сэм врезал ему — сильно. Я с тревогой наблюдал, как он бьет его по голове, серия тяжелых ударов отозвалась тупым звуком. Из уха Гавриила потекла кровь. Вдруг все прекратилось. Сэм отступил в сторону. — Я вообще не хочу этого делать, — пробормотал он. — Зачем ты затеял эту херню, младший брат? Гавриил поднялся на земле, выплюнув клок травы. — Потому что ты мешок хуев, — сказал он. — Я из тебя все говно, блядь, выбью. Ты что о себе возомнил? Сэм нахмурился в такт с красными сполохами, разлиновавшими небо. — Не говори так со мной. — Да пошел ты, — Гавриил выплюнул кусок чего-то в сторону. — Ты собираешься уничтожить все мироздание, мудак ебучий. Его творение! Я тебе не позволю. Сэм потер нос. — Я просто хочу, чтобы Он вернулся, — сипение было в голосе, из левой ноздри стекло красное. — Не говори мне, что ты не хочешь. Не говори мне, что ты не измучен так же сильно, как я. Я видел это в глазах всех, кого я встречал. Это существование невыносимо! Гавриил встал и тряхнул головой. — Это то существование, которое Он нам оставил. Люди придумали человека, чтобы ему поклоняться, и с тех пор так живут. — Но мы не люди, — проговорил Сэм с отчаянием. — Мы вправе ждать большего. Мы знаем, что Он существует! — Нет, — Гавриил протянул руку, чтобы коснуться его плеча. Уронил. — Тебе придется это принять. Он не вернется. Что бы ты ни делал, как бы Его ни звал. — Его дыхание расширилось и загрохотало во всех уголках. — Ты думаешь, что я не пробовал? Его правый глаз слезился, он каким-то автоматическим жестом подергал свой воротник. Сэм ответил на грани ухмылки: — Ты не пробовал то, что хочу попробовать я. Гавриил покачал головой. — Ты на самом деле собираешься это сделать? Назвать все Его имена? А дальше что? Единственный зритель, которого мы ждем. Окей, я понял. А что будет, если Он не появится? Самаэль, ты реально спятил! Все прекратит существовать, включая тебя! Сэм сказал: — Ну и дурачок ты, младший брат. Я сижу вечность в клетке! Если я прекращусь, это лучшее, что со мной может случиться! Гавриил притих. Сэм провел рукой по лицу, стирая кровь, и покривился. — Не заставляй меня убивать тебя. Это бессмысленно. Ты не сможешь ничего сделать даже сейчас. Я все равно сильнее. И Михаил ничего бы не сделал. — Не я и не Михаил, — ответил Гавриил печально и глухо. — Но у нас тут есть праведник. И твоя утомительная битва за его душу. Я не уверен, что ты ее выиграл. Сэм недобро расхохотался. — О, я выиграл. Меня никто не любил так, как он. Он обнял меня за плечи и склонился, дыша прямо в лицо. Такой красивый — красивее, чем мой брат, каким я видел его раньше. Его рука скользнула на мою талию. Губы, близкие, нежные, мягко-розовые, пощекотали дыханием мой рот, и мы поплыли. — «Ты так шикарен! Я так люблю тебя. Ты так шикарен, И я люблю тебя. Я вижу, детка, как вместе рассвет мы начнем. Ты так шикарен! Прошу тебя, пойми! Ты так шикарен. О Боже, чёрт возьми. И ты позволь мне это говорить тебе, Ты позволь мне это говорить тебе». Мы с Лизой живем в маленьком одноэтажном городке. Я воспитываю ее сына как своего. Вечером после бутылки хорошего пива, почистив зубы, я заваливаюсь в постель, чуть устало и чуть тяжело. Она нежно смеется, обвивает прохладную гладкую руку вокруг моей шеи и дышит в мое ухо с ласковой насмешкой. Ее дыхание ароматно, совершенно, я разделяю его в своих легких, за окном — звездная ночь, и я ощущаю покой. Мы с Кастиэлем в прохладном зеленом саду, похожем и не похожем на землю. Он смотрит прямо перед собой и говорит что-то в своей манере, к которой невозможно привыкнуть. Я вижу его напряженные пальцы и наконец решаюсь прикоснуться. Он вздрагивает, и я хочу обнять его и сказать, что все будет хорошо, потому что я хочу, чтобы он обнял меня и сказал, что все будет хорошо. Потом я вижу его светящееся лицо, синий взгляд, который горит, горит, горит. Я не знаю, кто из нас решится сделать это первым. Может быть, никто так и не решится, но это не страшно, впереди — вечность. В моей груди завязан тугой холодный узел одиночества, оно такое тяжелое, что я никогда не позволял никому к нему прикоснуться, но, может быть, я бы позволил ему. Мы с моим демоном в паршивом мотеле, я хочу отыметь его в той обстановке, в которой сукиному сыну будет неуютно. Я сплевываю в руку и засовываю два пальца в горячее и сухое, он дергается, и я на миг вижу его настоящее лицо — самое безобразное из всего, что я видел на свете, а я видел много дерьма. Я соединяю наши рты, потому что мне нравится, когда он поддается, когда становится покорным, насколько это наглое существо, которое постоянно меня дразнит, может подчиняться. Я вставляю ему раньше, чем он готов, он шипит, всасывая воздух сквозь зубы, извивается, толкается вперед, как ебучая порнозвезда на хуе. Я сдавливаю его запястья и не отвожу от ада глаза. — «Ты так роскошен, поверь. Я не могу, ты мне верь, Взгляд от тебя оторвать. Вот и смотрю, твою мать. Ты твёрдый, как бриллиант. Не уколи, дуэлянт. Лучше ладонь протяни И к Небесам подними». — Прекрати, — резко говорит Гавриил. — Как ты можешь его так мучить? Пахнет кровью и розами. — Мучить? — голос Сэма страшен и дрожит. — Да что вы все знаете об этом? Мы с Сэмом в крошечном арендованном домике. На кухне дешевые обшарпанные обои, тухлый желтый свет от лампочки. Я пожарил блинчики и уговариваю его поесть. Он капризничает и вертит носом, потом хватает вилку с кусочком теста и швыряет в стену. — Где папа? — кричит он. — Почему его нет даже в мой день рожденья?! Потом он так горько ревет, что я не решаюсь шлепнуть его по заду, хотя мелкий засранец, конечно, это заслужил. Вместо этого я вздыхаю, подбираю вилку и выкидываю в мусорное ведро кусок блина. — Сэмми, не волнуйся, он скоро приедет, — говорю и похлопываю мелкого по дрожащему детскому плечу. Он оглушительно хлюпает носом, пытаясь втянуть сопли. Получается так потешно, что смешок проскребывает мое горло. Не в силах удержаться, я начинаю хихикать. Он сначала бурчит и таращится на меня огромными совиными глазами, но вскоре мы уже вместе хохочем. Он уплетает блины, хотя я их слегка пережарил, а еще они водянистые, да и вообще невкусные, наверное. Но он все равно ест и говорит: спасибо, Дин. Улыбается мне. Дурак, думаю я, непонятно о ком. Дурак, думаю я, и мне хочется плакать, а я не могу. Сэмми не должен таким меня видеть. — Мучить? — голос Сэма дрожит. — Я делал все, чтобы он был счастлив. Кто бы знал, как я старался… Глаза щиплет соленым. Он обнимает меня, руки тяжелые и теплые. — Послушай, Дин, — говорит он. — Гавриил прав, ты можешь убить меня. Во мне слишком много твоего брата, поэтому ты можешь убить меня. Если ты последуешь праведным путем… Но подумай, пожалуйста, подумай, чего я хочу. Ты мне нужен… Слова проносятся мимо меня. Он так давно не обнимал меня, как брат. Может быть, он никогда не обнимал меня, как брат. Да и вряд ли бы я это допустил. Зачем нам телячьи нежности, как у девчонок? Я не помню, чтобы я хотя бы раз говорил, что люблю его… — Я не хочу разрушить мироздание, — говорит он. — Я просто хочу… — Не слушай его, — кричит Гавриил. — Каждое его слово — ложь! Хуже! Это полуправда, правда, вывернутая наизнанку… Люцифер щелкает пальцами, и Гавриил падает на колени, хрипя и задыхаясь. Мне кажется, что я впервые вижу его крылья. — Этот человек знает больше, чем я, — говорит Люцифер, его дыхание обжигает мою шею. — Я вовсе не презираю людей, я восхищаюсь ими, что бы тебе ни говорили. Не всеми подряд, не по самому факту создания. Да и почему я должен это делать? Какое восхищение могут вызвать у ангела ничтожные букашки? Но самые лучшие, самые одаренные, способные постигнуть законы… Этот человек знает алгоритм, а я могу произвести подсчеты. Девять миллиардов имен, Дин, и звезды начнут гаснуть. Но это не то, чего я хочу. Я просто хочу… Сквозь его голос пробиваются детские голоса — мой и Сэмми. — Но мне нужно согласие, — говорит он. — Нужно согласие человека. Человек — это последняя печать, Дин. Мы приближаемся к какой-то черте. Его теплое дыхание ласково, его руки заключили меня в клетку, из которой я не хочу выбираться. — И я думаю, что это должен быть не любой человек. Я думаю, это должен быть ты, Дин. Потому что ты знаешь меня. Потому что ты любишь меня. Я не хочу обманывать… Пространство вертится и мерцает, контуры реальности размываются. Я больше не знаю, что такое зримый мир. Я знаю, что руки моего брата лежат на моих плечах — знакомые и тяжелые. Я хочу уткнуться головой в его грудь и ответить «да» всему, о чем он меня просит. — Сэмми, — шепчу я, — это действительно ты? — Господи, — говорит он; в этой мерцающей темноте слышать его голос — это такое наслаждение. — Господи, — говорит он. — Ну конечно, это я, Дин. Я достаю Кольт и прижимаю к его виску. Он не пытается меня остановить. — Это правда? — спрашиваю я. — Господи, — говорит он. — Ну конечно, правда. Ты знаешь другого такого же изгоя? Я не знаю. Я действительно не знаю, и я говорю ему об этом; железное дуло такое твердое, его висок такой мягкий. Он целует меня в лоб, палец проводит по одному из шрамов на моем плече. — Что они с тобой сделали, — говорит он так скорбно. — Посмотри, на тебе живого места не осталось. В общем, давно непонятно, что я должен этому ебанутому припизднутому миру. Ничего. — Сэмми, — говорю я. — Ты любил меня когда-нибудь? Мне будет проще, если он солжет. Но он говорит правду. — Нет, — говорит он. — Но я люблю тебя сейчас. За то, что ты болен и страдаешь во имя мое. Я замечаю, что у него грязные пальцы, под ногтями черные полоски. Как настоящий. Я хочу, чтобы был рассвет, я не знаю, настанет ли он. — Не делай так, как я хочу, — прошу я. — Пусть будет так, как должно быть. Когда настоящее. Он смотрит долго и пристально. Потом кивает. — Хорошо. Потом он как будто задумывается, морщит лоб, раскосый взгляд блестит. — Я тебя, правда, люблю. Но ты мне не верь, конечно. Я киваю. Розовые лепестки солнца распускаются на горизонте. Конец