God Less America

Я не то что схожу с ума, но устал за лето. За рубашкой в комод полезешь, и день потерян. Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла всё это — города, человеков, но для начала зелень. — Бродский Люцифер… Что же ты так долго? — фильм «Константин» — На большинство людей, — говорит Сэм, — само слово «Апокалипсис» навевает ужас. Дин косится на него с водительского места через наплыв сигаретного дыма. — А что еще оно должно навевать, если они умрут? Сэм трясет волосами. — Но если ты проверишь в словаре, на койне, общепринятом греческом языке, оно означает только «откровение». Он задумывается над чем-то, говорит медленнее, точно пропуская мысль через барьер. — Срыв покровов, понимаешь? Как если бы мы узнали что-то новое, что прежде от нас скрывали по какой-то причине. Новые знания… Он затихает, в салоне лишь привычный гул двигателя. Золотые полосы кукурузы и пшеницы за окнами кажутся нескончаемыми. Дин стряхивает пепел. Он уверен, что сейчас ему точно предстоит узнать что-то новое. Спина мерцает мурашками. — Новые знания, — повторяет Сэм, все еще очень медленно, полируя каждый звук. — Кто принес человеку первые новые знания? Дин хорошо слышит его вопрос как ответ. Тугой узел холода завязывается в животе. — Кто, — выдыхает он с дымом, поддерживая иллюзию диалога. Его брат прячется за прядями волос, а потом снова трясет ими, и Дин замечает сполох его горящего взгляда — не человеческого, каре-зеленого, не демонического черного, а того, другого. Это существо он видел всего пару раз, но его присутствие, его присутствие… — Люцифер. Это, конечно же, только имя. Одно из многих, многих, многих имен. Он существует здесь так давно, что их должно скопиться необычайно много. Старый каббалист называл его Самаэлем. Захария, мешок хуев, называл змеем. Какие-то имена, едва различимые, даже ворочаются у Дина в голове, толкаясь локтями, как на слишком узкой кровати. Но вряд ли имеет значение, как его зовут. Важно то, что он означает. — Апокалипсис — это конец мира, — говорит Дин. — Вот и все, что нужно знать. Слова вылетают полупрозрачно и тут же рассеиваются. Сэм не слушает. Сэм лишь делает вид, что взывает к нему. Он все решил для себя. Но для чего-то Дин ему нужен. — Да, — протягивает Сэм. — Это верно. Теоретически это верно. Но что такое конец мира? Дин, немного озадаченный, морщит лоб. — Все сгорит? Планета взорвется? — Планета не может взорваться, — откликается Сэм своим голосом из Стэнфорда. — Ни в коре, ни в ядре Земли не протекает взрывоопасных процессов. Если говорить о небесных телах, то возможен взрыв, вызванный гравитационным коллапсом. Но наша планета… — Что ты пытаешься сказать? — обрывает его Дин. — Понятие конца мира зависит от того, что ты понимаешь под «миром». Он заявил это и поджал губы, приобретя какой-то профессорский вид. Дин приоткрыл окно и выбросил в золото свой окурок. Он поверить не мог, что они трахались. Он теперь в очень многое не мог поверить. Он не рылся пока лишь в вопросе: «Как я это допустил?». Он боялся, что ответ сведет его с ума, и хотя это было бы уютное бегство, он его не заслужил. И он, может быть, еще пригодится. Выполнит свое ебучее предназначение или вроде того. Когда-то же ангелы его выбрали, хотя прежний расклад представлялся намного проще. Дать добро Михаилу, а тот пусть делает, что сочтет нужным. Дин в лучшем случае был бы в подчиненной роли. Или вообще марионеткой, которая нанесет удар, пока его руку вздергивают на нитке. — И что ты понимаешь под «миром»? — спросил он. — Не планету, — ответил Сэм быстро до отрепетированности. — И не живых существ на ней. Я думаю, что мир — это собрание идей. Они касаются физического существования, но намного больше того, что мы видим. Это ментальные конструкции. Идеи, идеология… Он говорил все оживленнее, на молочные скулы плеснул румянец. — Политические конструкции, философские конструкции, ограничения, рамки, свободное мышление, несвободное, экономика… Ты можешь представить себе нечто менее осязаемое, чем культурная основа? Но именно от этого зависит, будешь ли ты поедать труп врага или голосовать на демократических выборах. Ты когда-нибудь встречал нечто более эфемерное, чем память предков? Традиция? Неписаное правило? Социальный договор? Расовая теория? Это все воображаемые вещи, но мир состоит из них. Мы не видим их, не можем пощупать руками, но мы построили на них весь наш мир. Он перевел дыхание. — А значит, можно построить новый, — голос отфонировал гулом. — Намного лучше. Через холодную паузу Дин рыщет пальцами по сигаретной пачке, но привычная ловкость рук его подводит. Он сжимает обеими руками руль. — А ты, значит, хочешь построить новый мир, да? — произносит он, глядя прямо вперед. Ветер ворошит кукурузное золото под серым небом, набрякшим тучами. Август жаркий. Они в Канзасе. Они приехали к самому началу, домой. Круг замкнулся. Сэм не отвечает ему очень долго. Так долго, что в венах вскипает остывшая кровь. — Может, дать тебе по морде, чтобы ты это сказал? — Дин чувствует в себе короткую перемену, отправляющую назад, во времена до этого бесконечного лета, до разрыва с реальностью. — Мы хотели это остановить. Ты еще помнишь, что мы хотели это остановить? Или ты больше ничего, блядь, не помнишь, а я работаю твоей памятью? Я работаю твоей памятью и твоим телом. Каждый взгляд в мои глаза, на мою рубашку, мою машину — воспоминание о прошлом. Каждый вдох, поцелуй и оргазм — воспоминание о теле. Насколько было бы проще, Господи, насколько было бы проще, если бы я утратил себя, как ты. Если бы я не дергался, как червяк на крючке, между уютом-удобством и совестью. А еще наша теплая сырая семейственность, стухшее болото, наполненное микроорганизмами, плодящими разложение. Мы решили, что имеем на это право. Что нам закон не писан. Что мы особенные. Я не знаю, может быть, такая любовь имеет право на существование. Но посмотри, посмотри, Сэмми, что мы с ней сделали? — Ты мне нужен, — наконец сказал Сэм. Три недели назад Сэм поднимает руку, кровь хлещет из носа. Его колени подкашиваются; Дин подхватывает его, удерживая на поверхности, подальше от круга горящего священного масла. Ангел кричит. Две недели назад Сэм поднимает руку, кровь вытекает из одной ноздри. Сэм стоит прямо, ровно. Ангел кричит. Неделю назад Сэм поднимает руку, пот ползет по его лицу; глаза яркие, потом — черные. Ангел кричит. Три дня назад низкий гул заложил Дину уши. Когда они уходили от места, он заметил на земле дохлую пчелу. Он не знал, умерла ли она раньше, или позже. Земля ничего не почуяла, хотя священный огонь ее выжег. Но Дин, но Дин… Мертвая пчелка. Сэм толкает его на кровать. — Раздевайся. Дин выскребывает между зубов: — Я не могу. Сэм чуть склоняет голову набок, суживает глаза. — Что, тебе было так хорошо с ним? С ебучим демоном, Дин? Так сладко, так грязно, так мерзко, что меня ты теперь не хочешь? Дин поднимается на ноги. — Я сказал — не могу. — Что он с тобой делал? — взгляд бурлит чернотой, воздух вокруг дрожит от его ярости. — Давай, говори, как мне доставить тебе удовольствие. Что тебя заведет? Нассать на пол и заставить тебя это слизывать? Уверен, я смогу сделать все то же, что и он. — Сэм, ты уже все сделал, — отвечает он устало и тихо. — Ты сказал, что я тебе принадлежу. Раз я твой, ты можешь отдать меня кому-то другому. И я сделал, как ты хотел. — Ты хотел, — откликается Сэм, как эхо наоборот. — Ты хотел больше, хуже. Ты теперь так ненавидишь себя, что на всем свете не хватит унижения, чтобы тебя удовлетворить. Ты не видишь, брат? — Кривая злая ухмылка взрезает лицо. — Между нами все гармонично. Легким, ленивым жестом он бросает Дина к стене. Поднимает его выше, выше. Под потолок. Пальцы Сэма сжимают его горло почти ласково. Шепот взбирается по его шее. — Мне нужна была кровь демонов, и ты мне ее доставал. Ты же не хотел снова совершить ту же ошибку, что и с Руби, верно, Дин? Я должен был получать то, что мне нужно, лишь от тебя. Что тебе говорил твой дружок Кроули? О, я знаю этих тварей с торгашеским умом. У него были свои маленькие планы. Он хотел, чтобы я за него расправился с Лилит. И ты ему подыграл. Он говорил тебе: «Держи его на коротком поводке». Я прав, Дин? — Да, — хрипло выдыхает он. — Прости. Полминуты он думает, что Сэм убьет его. Раскаленное дыхание косо лежит на его шее, пальцы сжимаются, сжимаются и сжимаются. Сэм выпускает его, чуть резковато, на пол. Дин даже не падает. — Если ты больше не хочешь трахаться, то мы и не будем, — говорит Сэм безразличным тоном. — Ты мог бы просто сказать. — Или, — он напоминает себя прежнего, голос сворачивает в неловкость, — ты можешь сказать, если снова захочешь. Ты можешь встречаться с ним, если захочешь. Я по себе знаю, как эти твари забираются под кожу. Им в аду, наверное, целые лекции читают об искушениях и прочем. В конце концов, все это не имеет значения, — он слабо улыбается. Дин смотрит на него, затаив дыхание, и забыв, что не дышит. Он ждет. — Единственное, что имеет значение, это то, что я с тобой навсегда, — говорит Сэм. — «Когда Либерти Вэланс въезжал в город, женщины прятались, они прятались Когда Либерти Вэланс расхаживал вокруг, мужчины отступали Потому что дуло пистолета было единственным законом, понятным Либерти Когда дело доходило до прямой и быстрой стрельбы, он был очень хорош». Они слышат это одновременно и переглядываются между собой. В чистом, мать его, поле. Дин недоуменно приподнимает бровь. — Это, блядь, что? — Не знаю, — бормочет Сэм, тревога распластывается по лицу. — Попробуй свернуть. — Куда свернуть? Тут единственная дорога. Дорога — это сильно сказано. Пробитая кем-то тропинка, простеленная прямо по початкам и стеблям. К тому же то, что они слышат, кажется, звучит просто повсюду, как ветер. — «С востока пришел незнакомец, книга законов в его руке, человек Тот человек, который был нужен Западу, чтобы приручить неспокойную землю Потому что дуло пистолета было единственным законом, понятным Либерти Когда дело доходило до прямой и быстрой стрельбы, он был очень хорош». За золотым кукурузным занавесом блестит ярко-розовым. Дин видит чертов Кадиллак, когда-то принадлежавший Элвису Пресли, или очень на него похожий. К дверце прислонился Джон Уэйн. Он неторопливо вертит в пальцах пистолет, тень от стетсона обрезает половину лица. Он чуть покачивает в такт головой и насвистывает. — «Многие мужчины столкнутся с его оружием, и многие мужчины упадут Но тот, кто стрелял в Либерти Вэланса, кто застрелил Либерти Вэланса Он был самым смелым из всех». Дин моргает. Сэм трогает его руку. — Остановись. — А? — Дин оборачивается на брата. — Мы тут будем кружить до Страшного суда. — Он усмехается. — Вполне возможно, что буквально. — Ты даже не хочешь попытаться? — Я думаю, это бесполезно, — говорит он, в тоне пробились искорки веселья. — Перефразируя этот гимн вестерну: «Когда дело доходило до игр с реальностью, он всегда был очень хорош». Дин приподнимает бровь, начиная догадываться. — Ты думаешь?.. Сэм кивает. — «Любовь девушки может заставить мужчину остаться, когда он должен пойти, может удержать его на месте Просто попробовать построить мирную землю, где любовь может свободно расти Но дуло пистолета было единственным законом, понятным Либерти Когда дошло до последнего столкновения, книга законов оказалась бесполезной». Дин глушит мотор. Они снова переглядываются и вылезают из машины. На лице — западный ветер, запах проспиртованных салунов, далеких красных полей, поездов и пороха, лошадиного навоза и этого сладкого слова «свобода». Они на самом деле ступили на территорию фронтира. Несмотря ни на что, он улыбается. Кому из мальчишек не хотелось поиграть в ковбоев и индейцев? Джон Уэйн поправляет шляпу и, кажется, подмигивает ему. Потом он направляется к ним навстречу грузным шагом, и земля проседает под подошвами его сапог. Дин не особенно удивлен. Так и должен идти американский бог. — «С того момента, как девушка вырастает, самое первое, что она узнает Когда двое мужчин выходят навстречу друг другу, только один возвращается. Все услышали два выстрела, выстрел заставил Либерти упасть Но человек, который стрелял в Либерти Вэланса, Человек, который застрелил Либерти Вэланса Он был самым смелым из всех». Сэм качает головой. — Клоун, — говорит он, но его голос звучит почти тепло. — Однажды он упадет до уровня подушек-пердушек. Или уже упал? — Ну все лучше твоих левацких рассуждений, — откликается Джон Уэйн. — Глобальная несправедливость капиталистической системы? Мировая социальная революция? Где ты понабрался этого дерьма? Успел завести дружков, которые сидят в брендовых футболках с Че Геварой и пиздят за крафтовым пивом, потому что ни на что политически значимое их все равно не хватает со времен старичка Ленина? Улыбка оттягивает Сэму уголок рта. — Эти ребята хотя бы думают о том, чтобы изменить мир. Джон Уэйн фыркает. — И как успехи? Любая изобретательница чудо-швабры добилась большего. Ты просто хочешь революцию, любую революцию. Смести все информационной волной. Лицо Сэма застывает в серьезности. — Не любую. — Да, — протягивает Джон Уэйн, тяжелое лицо тает, обнажая другие черты. — Не любую. Последний и решительный бой… Он все еще вертит пистолет в пальцах. Дин достает Кольт. — Может, объясните, что тут происходит? — говорит он спокойно. Гавриил беззлобно ему улыбается. — Ты всегда был немного туповат, верно? Это не луна, мой юный падаван. Хотя, возможно, ты и сам давно это понял. Он смотрит на Сэма. Глаза тоскливые, как у побитого пса; Дин знает эту тоску. Клоунский рот гуттаперчево улыбается. — Ну привет, Люци, — говорит он. — Давно не виделись. А потом он щелкает пальцами, и Канзас распадается на части.