God Less America

Что с Россией будет? 　　 Молчит, смотрит внимательно. Жду с трепетом. 　　 — Будет ничего. Владимир Сорокин «День опричника» Однажды, когда брат еще учился в столичном вузе, отец был в отъезде, а «Балтика» выпустила «Ленинградское», Дин вместе с одним чуваком убил ведьму. Сука их чуть в болоте не утопила, и чувак Дина вытащил. Но они как-то особенно не подружились. Свел их случай и крошечный город. Познакомились, сходили на дело. Потрясли руки и разошлись. Парень был из Москвы, настоящий москвич, с пропиской (он ему паспорт показывал) и квартирой гостиничного типа: кухня пять метров, комната — шестнадцать, коридор, чтобы куртку повесить и стиралку поставить, если она компактная, балкона нет. Квартира, он сказал, досталась от бабки: концентрация Совка такая, что никаким евроремонтом не выветрить. Дин знал такие квартиры, в свое время пожили они в них достаточно — пенсионерки им сдавали углы. Каждый раз это была словно одна и та же квартира, без отклонений. Запасы хозяйственного мыла, завернутые в порыжевших членов политбюро; отсыревшие спички, трущиеся бочками об иконостас Черненко; разложившаяся гречка на антресолях; бугры линолеума, вздутые на полу; мельхиоровые ложки, фанерные шифоньеры, телевизор «Изумруд», потому что все умрут. Солнце в таких местах не застаивалось, трещины в побелке шипели сумраком, он сочился из-под отслоившихся плинтусов неслышной тараканьей походкой. Казалось, сколупни эту конструкцию ногтем, и полезет мать — сыра земля с ее острым оскалом. Челюсть давно фальшивая. Лысая голова в скособоченном парике. С пустым брюхом и дряблыми сиськами, из которых капает нефть. То, что она надышит… Этим и пахнет в коммуналках и квартирах гостиничного типа. Стопроцентно чистым запахом родины. Чувак продал свое московское наследство и съебался в провинцию. Какие-то были у него соображения, он ими не делился — они просто бухали после охоты. И вот он сказал на седьмом стакане: — Москва всегда пахнет, как будто дымится. Дин едет по Нерезиновой, Златоглавой, Белокаменной, Третьему Риму и думает: она пахнет, как будто горит. Он в смокинге, от народа далек, поэтому едет в такси. Жалеет об этом с той минуты, как в него сел; его всегда нервирует, когда сам он не за рулем. А тут вертит баранку говорливый кавказский затылок, не смущенный его молчанием, но врубивший для фона «Русское радио». По этому радио только что пошутили с хитрым и наглым прищуром: — «Говорит Москва, все остальные работают». Знают они тут, что нихуя не делают, и видимо очень этим гордятся. А чего бы и не гордиться. Всё сюда и все сюда, деньги из регионов стекаются по разбухшим венам к этим красным кирпичикам с зубчиками поверху, к семи холмам и золотым куполам. Как были Ордой, так и остались, вассалы свозят хану дань, ездят к нему на поклон, а он их за это милует. Время в янтаре застыло и ходит по кругу, по кругу, по кругу, черт его знает, куда. Наверное, до следующей революции, вся разница которой с предыдущей будет в том, что эту по телеку покажут или даже на мониторах компьютеров. Кровь прольется в битых пикселях. В остальном — вчерашние заголовки в завтрашних новостях, зарницы новой жизни из заплесневелых слов. Отречемся от старого мира. Не отречетесь. Хотя с первого взгляда, конечно, кажется, что сплошная движуха. Одни тачки так мелькают перед глазами, что голова закружится. Иглы небоскребов царапают облака. Здания наряжены в электричество. Трудящиеся по проспектам туда-сюда снуют, кто в кофейню, кто в ресторан, кто еще во что-то застекленное. Город ослепляет, впрыскивается разноцветным соком в глаза; на него, как на солнце и смерть, трудно смотреть в упор. Выбираясь из машины, он думает, что в прежние времена, если бы он все-таки приехал сюда обживаться, назывался бы «лимитой». Женился бы лет пять назад, растил бы двух с половиной детей, работал бы автомехаником. Мозоли от ружей сточились бы, под ногтями поселилась бы вечная рабочая чернота. От него бы пахло машинным маслом, честным трудовым потом. Ходил бы к брату в гости по выходным, нечасто, раз в несколько месяцев. Тот бы поднялся высоко, он умный. Щеголял бы в костюмах с искрой и ботинках из магазина «Березка». Тоже бы женился и кого-то воспитывал. Дин бы любил своих племянников. Дин бы всех любил. Пожалуй, не так уж и плохо бы было. К месту они не смогли подъехать. Машин было столько, что весь переулок покрылся черным (больше всего) блеском. Гул клаксонов, колебания низких битов, сердитый скрип тормозов; воздух стелился под них неохотно. Дверцы распахивались, на тротуары протискивались люди в черном и красном. Он снова почуял гарь. Вышел на улицу; ботинок (дорогой, из того же магазина, что смокинг) заскрипел чужеродно. Белла однажды его так обрядила, он себя чувствовал глупо. Белла мертва. Он отверг здравость рассудка, которая свела бы его с ума, и отправился дальше. Как ты идешь, когда сходишь с ума, когда миры сходят с ума? По шажкам, по шажкам. Он протянул водиле последний косарь (остальное добро ушло на гостиницу, ебучий смокинг и бутылку «Джека», которым он вчера ужинал и сегодня завтракал). Тот темпераментно, высокой волной, всплеснул руками. — Извини, дорогой, сдачи нет! Не наездил еще. — Кто бы сомневался, — пробормотал Дин. — Ладно, гуляй. Дальше он отсюда или вообще не выберется, или случится какое-то чудо. С учетом того, к кому он в гости приехал, — вряд ли доброе. Какое-то злое чудо. Сумерки сгущались. Красные лепестки электричества от гигантской вывески распускались на лицах. Ничто еще здесь словно бы не затронуто катастрофой. Он был еще далеко от витиеватой чугунной ограды, обнесшей петлей особняк, когда его встретила музыкальная проза. — «Приветствую вас, граждане! Мы живём в эпохе, в которой преследование всех ценностей, кроме денег, успеха, славы, гламура, были дискредитированы либо уничтожены Деньги, успех, слава, гламур Ибо мы живём в эпоху вещей и денег, успеха, почёта, гламура Деньги, успех, слава, гламур Ибо мы живём в эпоху вещей». Женский голос рассмеялся у его правого локтя. — Костя, вы приехали слишком рано. Я пока замужем. — Это ненадолго, — ответил мужской. Она опять рассмеялась; ее воздух не застоялся в легких, он выходил свободно. Возможно, ей было незнакомо ощущение необратимости. Полная парализованность страха. Ощущение проигрыша. Это мы тоже отвергнем. По шажкам, по шажкам. В психоделической темноте, лишенной запретов. Двое мужчин в одинаковых костюмах, с одинаковыми кривыми ухмылками. — Ну да, — сказал один, — экипаж за два дня полета поменялся совершенно случайно. И Тахир Ахмеров совершенно случайно решил лететь в нелетную погоду. И сахар совершенно случайно. И Волгодонск. Второй потер потный лоб. — Ты же все понимаешь, — сказал он. — Да я-то все понимаю, — сказал первый. — Вопрос в том, что мы делать будем. Особенно, когда он станет министром, прости господи, сельского хозяйства. — Улыбаться, — сказал второй. — Вот так. Он показал улыбку; его лицо съело красный электрический отблеск. Если ты хочешь отвернуться от всего, подумал он, ни от чего не отворачивайся. Мимо него полетел чей-то тяжелый шелк. Дорогие духи пощекотали нос. Щеку задел рассеянно-кокетливый взгляд. Этот город однажды сгорит дотла. Потом он увидел вывеску, расписавшуюся в эту ночь над Москвой. «Потерянный рай». Вместо апостолов Петра и Павла с ключами от жемчужных врат — охранники, проверявшие списки. Он почему-то рассмеялся, но негромко, про себя. Хотя его все равно бы никто не услышал. Красные огни, не мигая, смотрели на город поверх его головы. Он пошел вперед.