God Less America

Отличные парни отличной страны Недавно вернулись с отличной войны, В отличье от целого ряда парней, Которые так и остались на ней. — Игорь Иртеньев Время в госпитале, мать его, остановилось. Как в американском кино, которое они с братом смотрели в подпольном видеосалоне. Пошли они туда в тайне от папы, тот такие развлечения не одобрял. Вместо просмотра фильма после уроков им полагалось бегать десять кругов по стадиону, отжиматься, подтягиваться на турникете и закаляться холодной водой. Они закалялись даже зимой, мелкий от этой закалки однажды схватил ангину, а сам Дин — воспаление легких, и ему приходилось жрать в промышленных количествах сливочное масло, он с тех пор его не выносил, поэтому папа заставлял его каждый день его есть, мазав на черный хлеб. Тренировал ему силу характера. От зубов иногда отскакивало даже во сне: — Так точно! Он однажды услышал, как это проговорил, утыкаясь лицом в подушку, его младший брат. И такая ненависть вдруг послышалась в голосе мелкого, что Дин содрогнулся. Поэтому он целый месяц носил соседке-пенсионерке газеты из почтового ящика, молоко из магазина (вставал в пять утра, чтобы занять очередь), вытирал ссанину за ее старым толстым котом и слушал, одуревая с тоски и скуки, ее рассказы про молодость. Зато в конце кошмарного месяца она дала ему денег, он взял засаленные три бумажки, взял руку брата в свою и повел его, гордый и даже счастливый, на запретное подпольное зрелище. Там они и увидели иностранное кино, где время споткнулось, сломало лодыжку, застыло. Теперь Дин это кино переживает. Дин плавает в остановившемся времени, будто бы он под водой. Силуэты дробятся, очертания скудной обстановки колышутся, как водоросли, которые лохматит глубинным течением. Он догадывается, что это эффект обезболивающего, которое льется в его вены по трубке, потом — впрыскивается ему под кожу уколом, потом будут таблетки. И тогда, когда будут таблетки, он выздоровеет, его выпишут как пригодного к жизни. Лоскуты кислого смеха полощутся в горле. Но Дин не выпускает смешки наружу, его не слышно в палате. Он тихий. Он тихо лежит и тихо глядит в потолок. Иногда в нем перетасовываются фрагменты усталости, въевшейся в подкожно-жировую клетчатку, и тогда он смотрит в сторону. Вправо, влево. А еще он смотрит на дверь. А еще он смотрит в окно, за которым студнем колтыхается бледный день, выкипает белесый вечер, застывает серое густое холодное варево ночи. Цвета облупились, а, может, их и не было никогда. Он прежде в этих краях не бывал. Он забыл, как называется город. Кроме врача, к ним в палату приходят сестрички с уколами, таблетками, перевязками, «утками» и катетерами. У одной злые руки, у второй, что моложе, прикосновения аккуратные. Она говорит Дину, что ему нужно собраться с духом и посмотреть не в потолок, влево-вправо, на дверь, а под одеяло. Он знает, что однажды он должен будет это сделать. Но пока он не хочет. Он боится, что ему сказали о нем правду, и тогда он будет навсегда бесполезен. Он и так бесполезен, но если они не соврали, ему останется лишь доживать жалким обрубком. Без брата. — Эй, Дин, — слышит он. — Дин! Парень с койки у окна, смоля в форточку самокрутку, его окликает. Мудак с самого начала пытается до него доебаться. Он откуда-то из Твери, или Пскова, или Уфы. — Эй, козлина, к тебе обращаюсь! Почему у тебя такое тупое имя? Дин бы сказал: — Потому что я сейчас встану и так тебя отпизжу, что уже ни один врач тебя, сучоныш, не залатает. Но Дин этого не говорит. Чтобы встать, ему нужно сначала посмотреть под одеяло, а он боится туда смотреть, как боялся в детстве, что у него под кроватью живет чудовище. Папа сказал, что чудовищ не существует. Что он должен быть мужиком и ничего не бояться. Что сопливых жизнь уделает, как бог черепаху. Что упал и отжался! — Так точно! Через несколько лет Динов брат стал бояться чудовища из-под кровати. Он был уверен, что там что-то шевелится в темноте, пытаясь к нему подобраться. Что-то страшное с желтыми глазами. Оно, шептал его брат (одни белки вместо глаз), оно убило маму… Дин велел ему не говорить папе. Дин сказал: — Мелкий, если оно вылезет, я ему врежу в этот его желтый глаз. Он показал свой мощный (как он тогда думал) кулак. — И во второй. Мелкий не то чтобы совсем успокоился, но хоть писаться в постель перестал, и это было очень кстати, потому что Дину приходилось за ним стирать, чтобы папа, не дай бог, не увидел. Мудак с койки у окна продолжает доебываться, повторяя свой глупый вопрос. Дин думает про свое странное имя. Он однажды спросил об этом у папы, и тот ответил, что мама любила американского певца Дина Рида, который любил СССР. Он любил СССР, а я валяюсь сейчас тут и смотрю в потолок. А то, что осталось от моего брата, легло в гроб с маркировкой «груз 200». За долг ваш, блядь, интернациональный. Папа, наверное, сейчас бы страшно нами гордился. Правда, правда, отец? Смех полощется в горле, выходит наружу сухим мелким всхлипом, а потом он вдруг воет, и к нему прибегают, впрыскивают ему сон под кожу, и он плавает в темноте. Темнота его жрет, он в ней слышит голос самого первого из докторов. Тот говорит: — Парень, свечку в церкви поставь. От тебя вообще ничего не должно было остаться. А отделался одной ампутацией. Парень, говорит он, Бог тебя любит. Бог его любит, а Дин его — нет. Дин в него даже не верит, Дин ни во что не верит, ничего не хочет, не ждет. Он — герой самой великой в мире страны и получит комнату в коммуналке. В коммуналке он сначала ковыляет на костылях, позже государство ему дарит протез, и он, в общем-то, ходит на нем почти что нормально. Он предпочитает, пристегнув пластик к культе, ходить днем, а не лежать без протеза ночью. Он теперь смотрит под одеяло постоянно, потом он начинает без него спать, чтобы видеть, видеть: ТАМ НИЧЕГО НЕТ! Там ничего нет, но нога чешется, ноет, болит, ее сводит судорогой. Он тянется рукой и трогает пустоту, в первые несколько мгновений не веря в призрачность своей плоти. Потом он снова ложится, так ничего не почесав, не растерев, не пошевелив пальцами, не нащупав ступни и голени. Он шепчет имя, шепчет, шепчет и шепчет, но оно не откликается. Имя тоже зудит и ноет, болит, его сводит судорогой, Дин произносит его долго, долго, выхрипывает до тошноты, но его брат не откликается. Правда, иногда Дин его видит. Он приходит в ночи и садится на край постели, блестит на Дина раскосым взглядом. Ему пять, ему семь, ему десять, одиннадцать, восемнадцать — выбирай, что мы с тобой будем делать, Дин. Ты будешь стирать мою простынь? Мы пойдем с тобою в кино? Мы поедем с тобой в пустыню под белое-белое солнце? Помнишь, мы смотрели по телеку «Белое солнце пустыни»? Помнишь, я хотел поступить в институт? Я был умный, Дин, я любил читать книжки, я бы смог. Я бы, может, сделал карьеру в Москве. И если бы я поступил, они бы меня не призвали. Чья это вина, Дин? Скажи мне, чья это вина? Вот ты плачешь сейчас, вот ты чувствуешь себя одиноким, вот ты думаешь, что ты за меня отомстил. Мстил без жалости, безрассудно, почти по-геройски. Но ты меня не обманешь, брат. Я знаю, что ты просто хотел умереть. А еще ты хотел, чтобы я был с тобою всегда. Радуйся, Дин. Я теперь с тобою всегда. Дин ворочается на убогом продавленном матрасе, дребезжащем пружинами, изминает уставшим, обессиленным телом сырую тонкую простынь. Ему кажется, что из его глаз текут слезы. Сердце часто и глухо стучит о ребра, кожа мокрая, жаркая, липкая, боль в бедре, где его полоснули когтями, ужасная. Пахнет кровью и антисептиком. У него слиплись от пота ресницы. Он облизывает соль над своей верхней губой. Он не уверен, что у него есть левая нога. Он не уверен, что у него есть Сэм. Его жрет темнота, он трясется в холодном ознобе. Он не помнит, где он находится. Город, город где-то в России… Или в Америке? Америка — работа и дом… Он беззвучно, протяжно стонет. Большая сильная прохладная рука трогает его лоб, и он прижимается к ней, как собака жмется к хозяину. — Господи, Дин, — слышит он встревоженный голос. — Чувак, да у тебя температура под сорок. — Господи, Сэм, — шепчет Дин. — Чувак, что мне снилось… Руки шевелят его и шевелят повязку. — Рана воспалилась. Я так и знал, что когти отравлены… — Ты умер, и я был виноват… — Дин, давай поднимайся. — Я всегда виноват… — Ну вставай… — Я не могу, не могу этого допустить… — Дин, ты слышишь меня? Тебе нужно в больницу. Если начнется нейротоксический шок… — Нет, ты не понимаешь! Слова перетряхиваются во рту, разваливаясь на обрывки коротких и частых выдохов. — Сэмми, я не могу… Он пытается распахнуть глаза, ему мешают склеенные потом ресницы. Руки неуклюжие и тяжелые, он их с трудом поднимает. Схлопывая расстояние между ними, Дин обрамляет пальцами лицо Сэма, наслаждается прохладой его гладкой кожи, медленно, медленно вспоминает, что он силится вытолкнуть с языка. — Не могу тебя потерять, — шепчет он. — Сэмми, просто не могу… Сэм моргает, медленно, как сова (Дин хихикает про себя). Дин чувствует сокращение его горла, потом — все его присутствие, близкое, неотвратимое, как катастрофа (он огромный, прохладный, в пижаме). Раскосый взгляд наполняется растерянностью на пару невыносимых секунд. — Сэмми? — зовет Дин почти жалобно. Он дрожит, глаза Сэма темнеют, блестят. Дин пытается сглотнуть, воздух режет напряженную глотку. Он беспомощно трясет головой, у него нет аргументов и слов, только потребность — такая сильная, что со временем она превратилась в желание. И его брат понимает. — Все в порядке, Дин, — шепчет он. — Все в порядке, — его голос звучит увереннее. — Я с тобой навсегда. Его рот приоткрывается, и он больше не медлит. Дин чувствует раньше, чем это отпечатывается на ткани реальности, как его брат целует его.