God Less America

Ничего подобного в действительности не бывает. Если вам так удобнее, считайте все это обычной метафорой. В конце концов любая вера — метафора по определению: Бог есть мечта, надежда, женщина, юморист, город, дом со многими комнатами, кто-то, кто любит тебя — и даже, может статься, против всякой очевидности, некая небесная сущность, которой нечем больше заняться в этой жизни, кроме как надзирать за тем, чтобы ваша любимая футбольная команда, ваша армия, ваш бизнес, ваш брак процветали и преодолевали все и всяческие сложности на своем пути. — Нил Гейман «Американские боги» Люцифер трогает его за плечо, и внезапно это не Сэм, это Кас. Неподвижное лицо и живые глаза. Иногда ты представляешь себе, как он просто цепляет крылья на свою спину. Иногда ты представляешь себе, как он опускается перед тобой на колени. Во взгляде все еще горит огонь Христовых страстей, и… — Сукин сын, — стонет Дин по привычке, ощущая его влажный горячий рот. Господи боже мой, мелькает где-то на изнанке его черепа, где Люцифер поскреб когтями. И вот, выскреб. Господи, боже мой. Весь мир шатается, и Дин вертится внутри своей головы, когда Кастиэль тянется к нему раскрытыми губами. Дин тянется навстречу, чтобы обхватить ртом его губы. Его дыхание сладко, их соединенная плоть оживает, и Дин думает, что его была мертвой до этого часа. Он был мертвым, запертым в коконе тесной обывательской кожи. И даже Сэмми, Сэмми… Не ебет. Не сейчас. Они нагревают губами между собою просвет, а потом Дин не может устоять и снова его целует. Во рту Каса вкус летнего полдня. Их пальцы встречаются и путаются на ремне его джинсов. Когда Кастиэль расстегивает молнию, это звучит, как небесный гром. На обнаженные бедра дышит тихой зеленой прохладой райского сада. Дин шепчет, он думает, что он шепчет: — Да, да, пожалуйста. Дело не в каком-то тщеславии (рот ангела растянут моим мощным копьем). И не в вульгарной похоти. Дело, как обычно бывает с Дином, в любви. Он перед ней беззащитен. Кас никогда в жизни не сосал хуй. Он это делает ради него. Дин откидывает голову назад, силуэт ангела теряется в травяной свежести воздуха. Его руки сжимаются на груди, словно камни. Он хочет опустить их Кастиэлю на плечи, он хочет отпустить тяжесть, вылить себя в него, и Кастиэль — его ангел — дарит ему новый подарок, которого Дин не заслужил. Бобби был ему вместо отца, а, может, и был его настоящим отцом, если семья — это не кровь, а любовь. Эллен отмеряла для него порции виски и заставляла соблюдать осторожность с материнскими интонациями, которых он не успел узнать дома. Эш, не выходя из пивного загула, превращал его бестолковые, не аттестованные мысли в стройные гениальные математические формулировки. Джо… Господи, боже мой, Джо. — Ты, я думаю, — шепчет его ангел, — лучший, лучший из всех людей. Непереносимое, непереносимое наслаждение, словно пытка. Дин сладко, мучительно стонет. Он толкается хуем в мокрый жар его рта. Он мог бы делать это ебучую вечность. Он хотел бы кончить, вырвавшись из своей оболочки. Он хотел бы остаться так навсегда. Не, блядь, сказал бы Эш. Неверное решение уравнения. Это что-то не то, сказали бы ему все другие. Дин не может сопротивляться отчаянному желанию, но он их слышит. Кастиэль сжимает его запястья на миг, где-то плещет листвой райского сада. Потом Кастиэль поднимается на ноги. Его лицо — слишком близко, потому что он идиот, потому что прекрасен, потому что он ангел. — Я был в Иерусалиме и нашел там священное масло, — говорит Кастиэль. Лицо правды, спокойного фанатизма, которое Дин изменил. — И я выяснил, — говорит Кастиэль удивленно. — Права владения и пользования святынями храма принадлежат православному Иерусалимскому патриархату, Армянской апостольской церкви и ордену францисканцев. — И я думаю, — говорит Кастиэль, — что это неправильно. Дин моргает. Что еще он может сделать? — Темница, — говорит Кастиэль. — Темница принадлежит одной из земных церквей! Темница, где он страдал, кому-то принадлежит! Они разобрали его на части и продают, как горячие пирожки! Неудивительно, Дин, что в тебе никогда не было веры. Он выдыхает холодную ярость, от которой у Дина приподнимаются волоски на затылке. — Я хочу это изменить. И я это изменю. В нем пылает что-то, такое яркое, что Дин закрывает глаза. Теперь Кастиэль трогает его за плечо и говорит, чтобы он его не боялся. — Я люблю тебя, — говорит Кастиэль, и Дин слышит сухое изящное шелестение Смерти. — Ешь. Он вообще не знает, что ему делать в этот момент, в эти моменты. Между ангелами, демонами, персонификациями, в пантеоне богов и монстров. И он думает со всей любовью и нежностью, со всем гневом и всей тоской: — Да пошли вы все на хер. Он, в конце концов, человек. Его, в конце концов, определяет время. Вот только… Его время сбивалось с американского циферблата: оно было сложнее и проще. До мамы, после мамы. До Стэнфорда, после Стэнфорда. Он радовался, что у них с отцом нет постоянного адреса. Если бы у них был постоянный адрес, Дин бы каждый год втихаря, прячась от Джона, проверял бы почтовый ящик на Рождество и обнаруживал бы, что его брат не присылает открыток (по телефону Сэм тоже не звонил, сукин сын просто растворился в своей яппи-жизни). Дин бы находил в почтовом ящике пустоту, и это бы его разъедало. Без дома, без адреса, без почтового ящика он жил, почти не подточенным коррозией. Что-то вечно тлело в груди, но он с детства осознавал чувство любви как боль, а уже после придумал называть его «долгом» и с этим смирился. Он жил, передвигался в пространстве, застряв во времени. Охота, мотель и чья-то постель, как с той девушкой, Шерил, которая ему нагадала. Ему после сказали, как называются выпавшие ему карты: старшие арканы. Ему после сказали: эти знаменья горят в небесах. Дин однажды спросит Смерть: — Ты в это веришь? — Нет, — отрежет тот сухо (то есть еще суше обычного). Это полная ерунда, скажет он. Но тут такое дело. Во всем этом нелинейном, относительном времени, которое в случае Смерти лучше всего измерять в бургерах (это было пять бургеров тому назад), Дин выяснил, что у Смерти вообще-то есть характер, а не только отсутствие характера, как Дин сначала предполагал. По крайней мере, некоторые вещи способны вызвать его раздражение. Инфляция смыслов из их числа, во всех множественных вселенных, во всех фантомных мирах. Возможно, Смерть раздражает, что его изображение используют для такой антинаучной чепухи, как гадальные карты (Смерть оказался большим сторонником научного знания). — Нет, — скажет Смерть, как сразит косой (Дин произносит эту шутку лишь мысленно). — Ты пытаешься мерить меня человеческой меркой, Дин. Для удобства. Дин расслышит в его голосе ворчливую интонацию и спрячет улыбку в стакане своей кока-колы. Смерть почти что вздохнет. — Наш истеричный крылатый друг, — скажет он, — поразительный антропоцентрист, при всей его декларации ненависти к человечеству. Он далек от теории многомирья и альтернативных проекций. Его сознание замкнуто на одном вашем крошечном жалком мирке и единственной физической реальности. Возможно, он считает, что Бог был слишком расточителен. Как бы то ни было, параллельные реальности — не его метод. Если ты станешь наблюдателем в параллельной реальности, в альтернативном времени, можешь быть уверен, что это вовсе не то, чем кажется. Чего, возопит Дин про себя. Чего, вашу мать? Смерть почти что закатит глаза. — Он использует иллюзии, Дин. Смерть выпьет немного Спрайта через соломинку. — Надеюсь, тебе хватит ума это понять. — Конечно, нет, — огрызнется Дин. — Всем известно, какой я тупой. — Не совсем. Но есть кое-что, отбивающее тебе напрочь мозги. И это как раз всем известно, включая нашего друга. Смерть придвинет к Дину кесадилью «Дьябло» (у Смерти есть чувство юмора) с таким острым соусом, что он прожигает язык. Сегодня ему нравится «Пицца Хат». Сегодня в Форт-Коллинс, штат Колорадо, никто не погибнет в автокатастрофе. — Ешь.