Самая Длинная ночь в Наружности

Тишина расползалась по плиткам мокрой плёнкой и затягивала в огромный квадратный мыльный пузырь. Водопроводные трубы не гудели, соседский водопад притих и даже подтекающий смеситель в ванной перестал капать, хотя ещё недавно ему не помогали ни затягивания потуже, ни замена прокладок. Остался только тихий плеск воды и чужое дыхание на ухо. Находиться рядом с раненым и злым Волком опасно, но отступить Мак не мог, и не потому, что испытывал обжигающую вину, а из-за другого чувства. Он намочил губку и аккуратно приложил её к покрасневшей груди, не поднимая взгляд выше. Он боялся вновь заглянуть Волку в глаза. Просить прощение Македонский перестал, загладить вину только лишь словами он всё равно не мог, а Волк постоянно повторял в ответ, что Мак не виноват. Кажется, эти покаяния злили Волка только сильнее. Македонский знал, что злился тот не на него. Злился, что одеваться больно, накрываться одеялом больно, случайное касание — тоже больно. Злился, что встать под душ и мочить ожоги было нельзя, что глаза слезились от яркого солнца, что запах палёной кожи забился в ноздри. Волк не захотел брать больничный, на все уговоры только отмахивался и говорил, что наоборот — Маку не стоило бы проводить ночи под лихорадочными вспышками освещения танцпола. Волк курил молча в приоткрытое окно, а потом натягивал на забинтованные руки пижонские белые перчатки, застегивал манжеты на рубашке туго и уходил в ночь, упорный и несгибаемый. Македонскому приходилось выколупывать всю имеющуюся силу воли, чтобы не зарыдать, когда он видел, как тяжело после было Волку взять в руки даже чашку с чаем. Когда Мак застирывал кровавые пятнышки на перчатках, иногда он не сдерживался. Волк всегда был таким — сильным и упрямым, и Маку бы хотелось поддержать его, защитить, а он только мучил, себя и его. Он был слишком труслив, а страх его умел забирать чужие жизни, и это был словно замкнутый круг: он не должен был бояться, иначе может случайно навредить, но это пугало так сильно, что страх внутри только рос, ел и грыз все его мысли. Он должен стать сильнее. Ему нужно наказание — так Македонский думал, когда полез на пилон. Но на самом деле нужна была свобода. От своих страхов, грехов, от кровоточащих стигм. Македонский обрадовался, когда рядом появился Волк. Думал, что сможет вручить ему цепь, сковывающую его горло, и уж Волк-то точно сможет её удержать. А Волк не держал. Он отпустил её. И Мак позволил себе свободу, он слишком поддался чувствам, он забылся. Волк ненавидел чувство беспомощности, он боролся с ним всегда. Его болезнь ставила ему подножки, и он раз за разом поднимался, но ему всё же не были знакомы те ограничения, которые были у его состайников в Доме. Невидящие глаза, которые не казались чем-то неудобным ровно до того момента, пока Лэри не бросал свои сапоги в проходе и это не оборачивалось разбитой о тумбочку бровью. Неходячие ноги, которые не мешали залезать на чердак или нестись по коридору побыстрее Логов, но не давали возможности преодолеть колдобины по дороге на усадьбу Рыжего. Руки, которые с лихвой заменялись граблями и состайниками, но потереть себе спину мочалкой бы не вышло. И конечно, временная потеря трудоспособности не ограничивала Волка уж слишком сильно, но он ненавидел принимать помощь. Ненавидел её просить. Волк справлялся со всем сам, пусть нож было держать больно, а непослушными пальцами трудно было застегнуть пуговки на рубашке. Но сменить повязки сам он не мог. А ещё мыться. Он бы, конечно, стиснул зубы и попробовал, но мочить лопнувшие ожоги на ладонях не стоило, а Мак в этом вопросе проявил удивительную настойчивость. Воды в ванне было по пояс, полную набирать не было смысла, этого вполне хватало, чтобы помыться. Волк сидел, прижавшись спиной к приятной прохладе эмалированной поверхности и свесив перебинтованные почти до плеч руки за пределы потрескавшейся посудины. Он следил за каждым движением, как хищник из засады, Мак знал это, хотя ни разу не взглянул Волку в лицо, просто чувствовал его взгляд. Македонский ухаживал за людьми в хосписе, да и в Доме он часто помогал с мытьем Толстого, иногда Сфинкса, ему было не впервой видеть чужое обнажённое тело и аккуратно касаться его губкой. Иметь дело с ожогами ещё не приходилось, но раны Македонский видел, а за исключением рук, Волк пострадал не так сильно, как показалось в ту ночь, когда Македонский снимал с него футболку, казалось, вместе с кожей. В маленькой ванной было тепло, но когда Македонский касался воспалённой груди Волка мочалкой, не прижимая даже, а лишь смачивая кожу, тот покрывался мурашками. Шея, плечи, грудь — осторожно, ноги можно было потереть сильнее. Македонский отпустил мочалку, и она розовым корабликом поплыла по поверхности воды. Вода не была слишком горячей, чтобы не обжигать, но совсем прохладную было нельзя — легко замёрзнуть, а в этой квартире, облепленной паутиной сквозняков, простудиться зимой было слишком просто. Македонский некстати вспомнил, как они с Волком затыкали ватой и тряпками щели в старой оконной раме, и Волк бубнил, что надо было не на шторы раскошелиться, а откладывать на новые окна. Он ждал новогодние праздники и рассчитывал на хорошую выручку, а Македонский улыбался и тактично молчал о том, что в его квартире оконные проёмы большие и нестандартные, да ещё балкон — разориться можно. Наверное, вдвоём накопить у них получится быстрее, но всё равно потребуется не один месяц. Думать о том, что Волк будет рядом с ним эти долгие месяцы, было приятно. Македонский вдохнул поглубже и коснулся ладонями мокрой груди, Волк задышал чаще. Мак скользил по его телу аккуратно, собирая кончиками пальцев острые иглы, втягивая их под кожу в собственные вены. Он чувствовал, как Волк жёг его взглядом, и шевелил губами, безмолвно умоляя потерпеть. Тише, Волк, тише, ещё чуть-чуть, потерпи, станет легче. Руки онемели почти до локтей, иглы внутри танцевали и ломались, как колкие кончики снежинок, но они уходили. Грубая плёнка рвалась и стягивалась с кожи, освобождая её, и, кажется, прямо на глазах грудь Волка становилась светлее — ещё красная, но как будто распаренная, а не обожжённая. Македонский гладил его медленно и ласково, по груди и животу, по шее, по бокам, вдоль позвоночника, и Волк отлепился от стенки ванны, послушно подставляясь. На спине почти не задело, но там всегда было что подцепить. Македонский собрал маленькие репьи и опустил руки в воду по локоть, нащупал дрожащими пальцами слив и выдернул пробку. Маленький водоворот потащил за собой боль, ломающую кости, сдёрнул её, как перчатки, затянул в слив, унося по старым ржавым трубам, и Мак облегчённо выдохнул. Он дышал тяжело и надсадно, жар щекотал горло и выбирался наружу через приоткрытый рот. У Волка тоже жар трепетал на губах; он был так близко, что у Мака от его дыхания шевелились волосы за ухом. Сердце внутри билось тревожно, но им обоим стало лучше. Македонский включил воду, теперь можно было и потеплее, он уже не боялся обжечь растревоженную кожу. — Давай, я помою тебе голову, — предложил он, и Волк подвинулся, пытаясь неловко устроиться с торчащими из воды коленями, и запрокинул голову назад, закрывая глаза. Македонский мягко намыливал его волосы, разбирал пряди пальцами и смотрел на трепещущие ресницы. Некоторые скрутились на кончиках, будто Волк слишком близко подошёл к огню. Его лицо постепенно расслаблялось, челюсти разжимались и брови перестали хмуриться, Мак чувствовал, как рядом с ним ему самому становилось легче дышать. Руки наверняка ещё сильно болели, вчера, когда Македонский менял повязки, кое-где они отходили с трудом, одним успокаивающим касанием тут не обойтись. Волк не смотрел на свои раны. Вряд ли ему было страшно, наверное, больно, больно где-то внутри сильнее, чем снаружи. Больно и обидно. Его красивая татуировка с волком на предплечье была повреждена не сильно, ожог не глубокий, вряд ли чернила исчезнут, но останется шрам. Такое оставляет шрамы, невидимые шрамы, не только у нарисованных зверей. Македонский взял в руки душевую лейку и стал смывать шампунь, аккуратно стирая пену с шеи, чтобы она случайно не потекла по плечам на забинтованные руки. Промывал волосы, гладил лоб, виски, уши. Пены уже не осталось, и даже лейку Мак опустил, но продолжал гладить открытую шею, прочесывать пальцами мокрые пряди, скользить ими по расслабленным бровям, вискам, скулам, закрытым векам. — Поцелуй меня, Македонский, — попросил Волк. — Я не… Мак вздрогнул и отдёрнул руку, но Волк успел схватить его за запястье, открыл глаза, посмотрел пристально. Под этим взглядом Македонский терялся. Не всем он мог смотреть в глаза, но глаза Волка гипнотизировали, они заставляли смотреть в ответ, по-иному было просто нельзя. Волк улыбнулся ему, так, как будто ничего больше не было: ни досады, ни чувства вины, ни израненных рук, ни густого молчания. Македонский поддался этой улыбке, приподнялся с колен, упёрся дрожащими руками в бортики ванной и, нависнув сверху, поцеловал Волка в губы. Было неудобно, немного неловко, и поцелуй был совсем невинный, но щёки Мака разгорелись так, будто это он нырял в языки пламени с головой. Он помог Волку вытереть голову, и тот, обернувшись полотенцем и сунув ноги в тапки, потянул Мака за собой. — Пойдём, — сказал Волк, и Мак пошёл. В большой комнате, где он спал, было темно, но Волк не дал ему включить свет, потянул на застеленный постелью диван. Они так и легли: Волк с намотанным на бёдра мокрым полотенцем и Мак в старой выцветшей футболке и шортах. Волк накрыл их обоих одеялом почти с головой и прижал Мака спиной к своей груди. Он дышал ему в шею, иногда тихонько касался её губами, а перебинтованные руки крепко сжимали тонкое тело Македонского. Волк был такой жаркий, что хотелось выбраться из-под одеяла, убрать полотенце, которое неприятно утыкалось в оголившуюся поясницу, но Мак не шевелился, только сильнее вжимался лопатками в волчьи рёбра и осторожно гладил его пальцы. — Нужно сменить повязки, — напомнил он тихо. — Потом, всё потом. Завтра. Они лежали в тишине, и с улицы по звенящему морозом воздуху до слуха долетало гудение проезжающих по мосту машин и последних автобусов. Где-то тикали часы и скрипели половицы у соседей, в подъезде хлопнула дверь. — Македонский, ты помнишь Лес? — спросил вдруг Волк. — Это же всё сказки, — улыбнулся в ответ Мак. Улыбаться в темноте было легко. — А ты веришь в сказки? Все вокруг него верили в сказки, в божественную силу ангелов, в разрушительную мощь драконов. В волков, живущих в волшебном Лесу. В спасение, перерождение, искупление, счастье. Македонский не верил, вера у него была лишь одна. Но теперь, лежа в собственной постели в чужих очищающих объятьях, он не мог отрицать существование чудес. — Если в них веришь ты, — ответил он. — Давай уйдём, Мак, — пробормотал Волк ему в затылок. — Там тебе будет хорошо. Ты сможешь стать свободным и улететь. Македонского будто холодом окатило, он весь сжался, вцепляясь в руку Волка. — Я не хочу, — испуганно прошептал он. — Мне хорошо сейчас. — Не бойся, я буду рядом. Македонский тяжело сглотнул подступающие слёзы. Он помнил сны, которые звались Изнанкой. Помнил тело, неприятно изъеденное личинками, и тяжёлые цепи, от которых кожа на запястьях стёрлась насовсем. Было страшно и больно. Он помнил небо, хвойные макушки деревьев, щекотавшие брюхо, ветер в ушах и широко раскинутые крылья. Было хорошо. Но там не было Волка, а один… Он прикусил губу. — Я буду рядом, — повторил Волк. — Всё будет хорошо. Македонский молча кивнул. Волк завозился, вытянул наружу полотенце, закинул его на спинку стула и развернул Македонского к себе лицом. Погладил марлевыми пальцами его лоб, убирая волосы, поцеловал солёные ресницы. Прижал к себе ближе, опутывая руками и ногами, и сонно выдохнул в висок. Македонский обнял его в ответ, скользя пальцами вдоль позвоночника и замирая там, где чувствовались операционные шрамы. Там он и оставил свою ладонь.