и мне все равно, что увечья —
вся моя бесконечная нежность.
к тебе.
брайан герда
первое, что он думает — это нечестно. эта мысль проскакивает в его голове мимолетно, когда он видит мальчика, напоминающего тупое оголенное солнце. солнце это настолько яркое и обжигающее, что приходится прятать руки в карманы, чтобы, не дай бог, не спалить кожу. его глаза жадно рассматривают чужую темную кожу, словно он с другой планеты или дышит иначе, но, даже если подойти ближе, то видно, что его грудь поднимается одинаково. как у всех. но все равно это нечестно. такие, как этот мальчик, заводят друзей за секунду до появления неловкости, вызывают смущение только одним оглушающим смехом. такие, как этот мальчик, всегда светятся. у киллуа светились только фонари возле дома. его окружали ледяные руки, сжимающие горло. отцовская спина, большая и мускулистая, спрятанная под темно-синими безвкусными рубашками. киллуа как-то ему сказал, что он перекачался. бывает, конечно. отец тогда долго-долго пристально на него смотрел. и улыбнулся. вспомнить бы, как смеется его семья, не слышать звуки разбивающихся тарелок на кухне, ссор и криков. не смотреть, как иллуми проходит мимо комнаты, задерживается. его взгляд ощущается веревкой. так можно и задохнуться. киллуа иногда хочется. иногда, совсем немного, задержать воздух. от матери по утрам пахнет не вафлями, кофе или заботой. от нее пахнет лекарствами, пылью и, если честно, плесенью. она будто умирает каждый день заново, смотрит на него пустым взглядом, ненавидит, кричит, плачет. срывается. киллуа редко завтракает, молчит по дороге до школы, не прощается и не здоровается. от него тоже не пахнет вафлями и заботой. скорее ментолом и такой же плесенью. детство сгнило вместе с любовью, которой никогда не было. зато тот мальчик проходит мимо, громко разговаривает и громко смеется. он заполняет собой коридоры, будто соленой водой, заполняет теплом и горечью. киллуа не двигается, застывает. в этой воде тепло, даже если перчит горло. пальцы покалывает, мальчик внезапно оборачивается — у его глаз цвет темного шоколада — и замолкает. никогда тишина не рвала легкие до крови. никогда не скулила, не ныла и не плакала, как сейчас. киллуа смотрит в ответ, напоминает такое глупое голубое небо, закрытое облаками или застывшее под палящим солнцем. но они расходятся, когда все возвращается на свои места — застывшее время, удар в плечо, потянутый кем-то рукав. одиночество вдруг возвращается, зовет с собой обедать или обращает чувства в песок. вспышку, которая пронзила его насквозь. так, наверное, не бывает. не бывает, чтобы присутствие за секунды убирало руки от шеи, кислород, которого не хватало. детство, которое пахнет подсолнухами, скошенной травой или бензином. киллуа знает, что так не бывает. и поэтому сразу сдается. забирает из библиотеки книги, которые были в том самом списке “прочту-через-тысячу-лет”, они останутся похоронены под мангами, журналами, вырванными листами из учебников по математике. киллуа не любит учиться, но хорошо это делает. он не любит врать, но делает это лучше всех остальных. иллуми каждый вечер проверяет его тетради, смотрит на его одежду или заставляет позвоночник болеть под натиском его грубого взгляда. сжиматься, бояться, снова — как же киллуа это заебало — думать, что это в последний раз. — ты удивительный, киллуа. знаю. — но сегодня допустил ошибку. стержень карандаша ломается. сердце замирает, поглощенное темнотой. у иллуми длинные смоляные волосы, завязанные в хвост. очки, улыбка-лезвие, такой же отвратительный смех, ладони, которые, когда прикасаются, убивают. иногда, совсем немного, ему хочется, чтобы киллуа убили насовсем. — ты на что-то отвлекаешься. я же вижу. нет. нет-нет-нет. на солнце. — я просто устал, вот и все, — ложь. — тебе показалось, брат, — очередная ложь. иллуми смеется. так горько и мерзко, так отвратительно, будто впивается клыками до крови, разбирает его по кусочкам, как конструктор. наверное, это интересно. и чувства его, спрятанные под слоями сугробов, похороненные, будто первый ноябрьский снег, кажутся неловкими. впервые ложь звучит неубедительно. дверь закрывается с тихим, почти беззвучным, скрипом. можно выдохнуть, спастись, но с корабля не выпрыгнуть, не получится утонуть. разве что глотать соленую воду, которой наполняется изнутри. киллуа страшно, что брат узнает. уничтожит. не позволит. не пустит. увезет куда-нибудь. так страшно, что первое единственное правильное в жизни — теплое, будто прикосновения к коже, будто поцелуи перед сном или объятия, апрельская ложь, которая становится искренней — заберут. второе, что он думает — гон красивый. эта красота не кажется искусственной, написанной в книжках или нарисованной кем-то. гон, который представляется перед их классом на следующий день, отдает привкусом приторных конфет, ягодной жвачки, отдает летом, шелестом листьев где-то на верхушке деревьев. киллуа засматривается, подпирая рукой подбородок, смотрит так глубоко и пристально, что гону становится неловко. он замечает, машет рукой, маленькой-маленькой, будто собран из чьей-то недосягаемой мечты. наверное, он его выдумал. вот такого яркого и смешного, с темными волосами, отдающими под лучами солнца зеленым оттенком; вот такого мягкого и громкого, взрывного, быстрого. пачкающего одежду едой. киллуа смотрит на него весь день, но не подходит. руки в карманах, чтобы не дотронуться. не ощущать. бо-ль-но. на крыше ветер чуть сильнее обдувает со всех сторон, лезет за воротник водолазки, словно пытается достать до лопаток. или сердца. перила холодные, его руки — тоже, сверху над головой огромная картинка нежно-голубого неба, собранная по частям или сразу вместе. пушистые облака, парящая невесомость, звуки умирающих цикад. каждое лето они просыпаются, а потом умирают. у них есть срок годности. интересно, а у чувств он есть? как насчет любви? киллуа вспыхивает розовым закатом, смущением, робостью, когда понимает, куда ведут его мысли. вспыхивает так же ярко, как и гон, о котором не может забыть. и в этот момент его плеча касаются, будто топят в теплой ванне. оборачиваясь, в нос ударяет запах корицы и клубничного молока. — я рад, что нашел тебя здесь, — гон стоит напротив в белой майке, которую недавно запачкал рисом. опускается взгляд на пятно, сердце дрожит, бьется, когда гон это замечает и смеется. от смеха, так по-глупому, колени трясутся, — другой нет, а я неуклюжий. всегда еду роняю, когда ем. — зачем ты пришел сюда? — мне хотелось поговорить, а ты, вроде как, мало с кем общаешься. курапика так сказал. еще сказал, что ты странный. губы растягиваются в улыбке, когда он упирается спиной в те ледяные перила, а потом вздрагивает. гон не выше и не ниже, он с ним ростом, смотрит прямо в глаза, выжигая. хочется спросить о многом: о том, откуда он, какую еду любит, нравятся ли ему цветы или картины, а что он видит вон там, вдалеке, между облаков. вместо этого киллуа улыбается. — не то, чтобы он тебе соврал, — теперь же грусть заполняет той самой водой, его взгляд меняется, будто между зрачками упала звезда, — со мной лучше не дружить. — почему? так искренне. так по-детски. гон становится ближе, не дает убежать. снова и снова. а потом продолжает: — я хочу с тобой подружиться, киллуа. разве нельзя? можно. так резко, будто ударом в живот, смех врывается в его легкие. заполняет. смех становится громче, легче, дразнится. гон рассказывает ему о деревне, в которой жил, о бабушке и тете. играют в крестики нолики, считают облака, забывают о конце перерыва, бегут после звонка наперегонки с лестницы. только бы, ей богу, не упали. киллуа хватается за его ладонь впервые, кажется, будто он просит о спасении. его ладонь ловят. сжимают. и все, о чем он может думать: никогда и ничего не было жарче этого прикосновения.* * *
( пару недель спустя )
между ними становится как-то мимолетно тесно, неловко или жарко, так бывает, когда киллуа хватает его за локоть, оттаскивая от ограждений; или когда гон убирает лепестки яблочных деревьев с белых волос. япония пахнет для них не только цветами, растительным маслом или шоколадными конфетами, но и чем-то домашним. киллуа как-то задумался, а что значит дом? ну, наверное, это место, где тебе уютно. возможно, там скрипят половицы, возможно, там нет дверей или же рядом есть речка. гон рассказывал, что у его дома в деревне рядом большое-большое озеро, глубокое и холодное, с плавающими между ладонями водорослями, пиявками, целым островом. гон так много ему рассказывал, что иногда хотелось превратить это в вечность. остановить тепло, исцарапать горло, а потом выдохнуть. ветер бы в тот момент вспарывал ему легкие, лето стучалось громко под грудной клеткой, чтобы всему городу было слышно. — а ты ведь не говорил ничего о себе, я тут так много говорю, что, наверное, ты уже все-все обо мне знаешь. — ну... просто мне нечего о себе рассказать. — не ври, — смех гона откликается паленым смущением, — у тебя ведь есть любимый фильм? или книга? ты вон, таскал книги из библиотеки, я видел. — лучше поговорим о том, чего я боюсь. например, одиночества. совсем чуть-чуть. у меня мать жуткая, на самом деле, да и вся семья будто из страшилок вылезла. брат каждый раз уроки проверяет, а если я что-то не так сделаю, то сразу злиться. а еще— они улыбаются. вдвоем так тихо, только слышно дыхание и то, как киллуа открывал рот, чтобы набрать воздуха. оказалось, что ему многое хотелось рассказать. и про мать, и про брата, про его страхи, но не про то, что он чувствует, когда они друг к другу прикасаются. сейчас они сидят где-то на скамейке недалеко от школы, гон кедами пинает камни в песке, внимательно слушает. в глазах у него отражается персиковый закат, будто там, между зрачками, спрятано зеркало. киллуа видит там себя. и не очень-то хочет всматриваться. третье, что он думает — гон стал мечтой. недосягаемой, красивой, хрупкой. той, на которую смотришь и восхищаешься. такая мечта приходит к тебе резко, открывает окна, чтобы пустить в комнату ледяной зимний воздух. тело покрывается мурашками, язык немеет. киллуа протягивает к нему свою руку, чтобы коснуться мизинца, но убирает. вздрагивает. на этот раз не от волнения. а от страха. не то, чтобы он думал прятаться, но не думал, что иллуми так быстро найдет. — познакомишь нас? — чужая улыбка гниет фальшью, его волосы все также собраны, только рубашка почему-то помята. так, словно за нее кто-то хватался пальцами. — странно, что ты мне не рассказал. завел друга? — мне пора. увидимся завтра в школе. злость. злость. злость. злость. у иллуми ледяная кожа, когда за нее хватаешься выгоревшими после солнца руками. в киллуа все еще остывает тепло, будто костер, который остается горячим после пары капель дождя. чужой тяжелый взгляд, салон в машине с таким же мерзким запахом его духов. или вранья. он еще не совсем мог разобрать. гон растерянно смотрел вслед, беспокойно, как море, которое предчувствует шторм. — не трогай его. — ох, киллу, — гладит по голове, улыбается. мерзко. — я и не думал. — врешь, я же видел. я знаю тебя. я ведь просто.. просто хочу иметь друга. хочу дружить с ним, встречать по утрам в школе, хочу говорить с ним. вот и все. — но тебе не нужны друзья. ты особенный. зачем тебе кто-то, как он? — вовсе нет. дверь машины громко хлопает, киллуа вылетает, задыхаясь, чувствуя подступающие слезы. его тошнит. ему больно. он не хочет быть особенным. ему хочется быть таким же. готовить вместе, обедать вместе, ходить в кино, ночевать друг у друга, шутить, смеяться. забыть о страхе, забыть про уведомления на телефоне или о злом голосе матери. забыть, чего от него ждут или чего требуют. забыть взгляд иллуми, напоминающий густой лес, из которого нет выхода. сумерки кажутся пустотой. той, которая сквозит у него с детства. гон все еще оставался на скамейке, не успел уйти, да и не очень хотел. просто смотрел на то, как киллуа побегает, а дальше уже они вместе оказываются среди огромной улицы, где гудят машины, громкие голоса тонут в потоке велосипедов, музыки. город дышит. только они вдвоем, почему-то, словно разучились это делать. — можешь переночевать у меня. — не стоит, гон, все хорошо. от нежности чужих прикосновений дурно, голова кружится, киллуа утыкается лбом ему в костлявое плечо, слушает, как бьется его сердце — тихо-тихо — срывается иногда в бешеном темпе, как будто гон все еще с ним куда-то бежит. они в переулке, прячутся от машин и чужих глаз. ну или же от одного человека. гон теплый. все такой же, каким был в первую встречу и каким остается сейчас. каждый день, который они провели вместе. — тетя будет рада. она думает, что у меня нет друзей, потому что я ее с ними не знакомлю, — чужая улыбка кажется мягче, — а тут ты, киллуа. ты ей понравишься. — вечно ты говоришь такие вещи так спокойно, разве это не смущает? — так я правду говорю. или нет? — чудной ты, гон. смех вязкий, сладкий, смех кажется ненастоящим, потому что к нему нужно привыкать. любовь кажется такой же. особенно, когда киллуа отрывает голову от плеча и близко-близко рассматривает его лицо. В бликах кажется, будто каждая звезда проходит сквозь его ресницы, купается там, спрятанная под кустами и деревьями. — спасибо. стук сердца слышен громче, чем обычно. гон вздрагивает. впервые так, чтобы было видно.* * *
свет фонаря кажется зелено-желтым, грязным, будто над головой сгустилось вместо туч огромное болото. они идут вдвоем и соприкасаются кожей на запястье, иногда гон задевает его локтем. в неловкости можно задыхаться. хотя киллуа скорее задыхается от любви. шумный город остается за спинами, легкая прохлада ощущается лишь маленьким-маленьким толчком в спину. как будто ветер говорит с ними, обнимает и ласково — как детей, оставленных надолго родителями — глядит по голове. любить? желать? смеяться? киллуа с детства видел фальшивые улыбки его родителей, следы от пальцев на плечах. он видел лишь пустоту, которая окружала. она оставалась верным другом и была его смыслом. теплая, словно ванна, окутывала с головы до ног. гон же не ощущается чем-то неправильным, не кажется ему ненастоящим. они словно прямо сейчас словно в какой-то манге, идущие в тишине и спокойствии, неловкие, один из них — до ужаса влюблен. другой же не понимает. не знает, почему так спокойно, почему с киллуа хочется быть рядом секундами. выжигать стрелки часов для того, чтобы они остановились. почему? так странно. — твой брат точно не придет за тобой? хотелось бы соврать, что нет, но. — придет, поэтому останусь только на одну ночь, не хочу, чтобы он даже разговаривал с тобой. гон смеется, прикрывая ладонью рот, в смехе этом отражается блеск глаз и беспокойство. киллуа улыбается в ответ, тает, открывая скрипучую калитку, задевая кедами камни и землю. на пороге встречает уютный оранжевый свет, запах яблочного пирога, громкие голоса. он чувствует, будто находит себя на секунду. и в эту же секунду себя теряет. его тащат внутрь за кончик указательного пальца. — тетя-тетя-тетя, — крик, громкий и резкий, у его тети рыжие волосы, она выше и от нее веет добротой, разит точнее, это чувствуется даже издалека. — я тут привел друга, можно же он останется на ночь? я уже правда ему сказал, что можно... они похожи. то ли по складкам возле глаз во время улыбки, то ли по тому, как от них щемит сердце. от доброты и заботы. от спокойствия. — можно, конечно, ты киллуа, да? гон о тебе совсем недавно рассказывал. резкий взгляд, удивленный, потому что такое стреляет прямо по сердцу. он о нем говорил. — правда? — он никогда ни о ком не рассказывал так, как о тебе, — улыбается шире, протирая тарелки полотенцем, — очень хотелось тебя увидеть. мойте руки, будем ужинать. и впервые под этим оранжевым светом лампочек можно увидеть, что гон смущен. это смущение не отдает оттенками розового на его персиковой коже, скорее, это просто ощущается тем, как он стоит или как не смотрит в глаза. как он улыбается, тянет тетю за край длинной юбки, чтобы она не говорила дальше. он тянет киллуа вглубь дома, показывает, где ванная, что-то все время рассказывает, но киллуа даже не слушает. он думает: как же я в тебя влюблен. мысль эта застревает в горле, рвется наружу, его можно разобрать на маленькие-маленькие фрагменты, оставить вот так, в этом моменте, чтобы он слушал, как гон говорит о своем детстве или о щенках, которых таскал в дом. только тетя никогда не разрешала. говорила, что это большая ответственность. — мне так щенка хотелось, ну правда, люблю собак. — а мне коты больше нравятся. — так и думал. ты сам на него похож. даже волосы иногда также торчат. мокрые руки лезут к белоснежным прядям, мочат их, киллуа уворачивается и мочит водой из-под крана в ответ. из ванной издается громкий смех, вопли, много шума, оттуда вытекают те слова, которые каждый из них держит в себе. хотя гон, если честно, почти не умеет молчать, когда думает. это его преимущество. и его слабость. они ужинают, разговаривая о школе и о себе, точнее, говорят они, а киллуа слушает. внимательно, пока ковыряется вилкой в тарелке, пробует то, чего никогда не ел до этого. у него ноет сердце и болит прямо в груди от нежности, уюта, дома. дом, в котором он остается всего на ночь, с теплыми чужими руками, теплыми улыбками и такими же словами. ему на секунду кажется, что он нашел свое место. только это глупо, потому что так не бывает. ему придется вернуться к родителям, где стены в темно-сером цвете, где пахнет больницей, враньем и гнилью. отвратительно. тетя провожает их вдвоем заботливым взглядом, когда они заканчивают мыть посуду. лестница будто бесконечная, ведущая во мрак, но гон рядом. провожает до своей комнаты, включает свет, а перед глазами теперь небольшой книжный шкаф, где больше фигурок и игрушек, чем книг. ничего удивительного. кровать, накрытая пледом, компьютер и стол, разбросанные конфеты, кружка с оставленным с утра чаем. мир, который поглощает до конца. — я под обложками книг храню мангу, которую читаю, — присаживается на кровать, переходя глазами с полок на чужую спину перед собой, — а то родители не разрешают. — мне они не нравятся. — мне тоже, но я ничего не могу поделать. мне нравится быть с тобой. блять, сболтнул лишнего. ему, наверное, не хочется это слышать. — мне тоже, — будто повторение чужих слов, пока гон присаживается рядом, задевая плечом, — я хочу больше узнать о тебе, киллуа. поехать куда-нибудь, увидеть много нового, а еще чтобы ты научил меня математике. — она же тебе не нравится даже больше, чем мои родители. ты уверен? давай за нас двоих думать буду я. локтем в бок, снова громкий смех, он не отпускает их, сопровождает, заботится, невесомо окутывает. они резко оказываются близко друг к другу, киллуа задевает его нос своим, а потом тут же отстраняется, со страхом понимая — сейчас на всю комнату слышно, как в горле стучит его сердце. чужой взгляд карих глаз задерживается на нем непонимающе, потому что такие, как гон, редко осознают такие моменты. он не понимает, почему киллуа вдруг на сантиметры дальше, почему дергается, почему вдруг стало неловко. хотя чувствует эти покалывания на себе. наверное, так бывает? иногда. он же не болен? нет, конечно. болел последний раз еще в детстве. значит, это точно случайно. устал. конечно, просто устал.* * *
— эй, гон. — да? они лежат вдвоем недалеко друг от друга: киллуа снизу на полу, укрытый тонким слоем одеяла, а гон выше на кровати, не способный сдерживать гул сердца. никто из них не смог уснуть. время казалось бесконечным — тянулось, останавливалось, пока дыхание раз за разом успевало заканчиваться. гон смотрел в потолок, затянутый темнотой ночи, будто бы искал в нем что-то. рука дергалась, потому что тянулась туда, к чужой, лежащей почти рядом. — как думаешь, а вселенная бесконечна? — как-то бабушка говорила, что есть не только один ты среди космоса, мол, есть еще тысяча вариаций. и если в этой мы лежим с тобой вдвоем вот так, то в другой, похожей, мы, наверное, вообще не общаемся. — звучит странно. но мне нравится. наверное, в той вселенной у меня темные волосы. — а у меня белые? — я бы сказал, что тебе не идет, но тебе идет все. . гон смеется. смех становится громким эхом среди комнаты, стучится в закрытые окна, будто хочет получить ответ. киллуа снова горит ярким смущением, полуночной звездой, которую видно даже с третьего этажа большого многоквартирного дома. — кто и странный, так это ты. — молчи, иначе я кину в тебя подушку. теперь смех становится громче, они не говорят о важном, о том, что между ними электризуется, когда прикасаются друг к другу, но говорят о чем-то другом. о других жизнях, городах, о вкусе любимой жвачки или о книге, которую киллуа читал в детстве. сон не приходит к ним в гости, не открывает широко окна, никто не двигается, кроме их пульса. ускоряется-замедляется-ускоряется. киллуа хочет взять его за руку, но молчит. гон хочет сделать тоже самое. так они засыпают под утро — оголенные, рассказывающие друг другу пол ночи истории о себе. время перестало останавливаться, смех утихал. иногда они замолкали, набирали в легкие воздуха, чтобы снова начать длинный-длинный диалог. киллуа тогда снова подумал лю-бл-ю. и немного, совсем чуть-чуть, ощутил сожаление.* * *
с утра сожаление осталось его другом. тем, который приходит поныться в плечо, забывает о твоих проблемах, остается только на пару часов, чтобы засосать в болото. такие друзья пахнут одиночеством, пустой квартирой без мебели. там никого нет, кроме тебя и мыслей, громыхающих водопадом. вода каплями разбивается о кожу, делает больно. боль эфемерна. у нее есть несколько секунд или несколько минут. потом ты о ней забываешь, думаешь, что счастлив. что вот, вы вместе заправляете кровать или спускаетесь наперегонки с лестницы. вот вы вместе чистите зубы, мажете друг друга зубной пастой. это кажется мимолетным. но, на самом деле, таким же и остается. сожаление остается среди его вздымающейся груди, среди спокойствия, он катит велосипед осторожно, со страхом ошибиться. ведь все-таки так быстро ничего не меняется. и киллуа — тоже. меняется лишь воспоминание. — садись я тебя повезу. — уверен? нам же не разрешают ездить вдвоем. — мы быстро, садись. гон сидит сзади, чувствует запах собственного порошка, утреннего прохладного ветра. киллуа отдает небольшим морозом, его одежда крошится под пальцами. или так кажется. киллуа теплый не смотря на ощущение зимы, спрятанного солнца или пасмурного неба. он пахнет сиренью. цветами. как будто под пальцами перелистываешь чей-то личный дневник. — отправляемся! мир вокруг них превращается в расплывчатую картинку полароида. небольшая речка рядом, скрипящий велосипед, запах уходящего лета. оно только начинается, но пахнет кострами, сожженной листвой, ветер гладит ее прямо у корней с трепетом; гон замечает это и отражение светящего солнца кажется в его глазах вспышкой. держится крепко за киллуа, сжимает руками майку, ощущая его тонкие-тонкие ребра. почему-то становится неловко. интересно, а киллуа когда-нибудь признавался девочкам? или они ему? он, вроде бы говорил, что ему никто никогда не нравился. а вдруг кто-то оставит ему в шкафчике письмо? хотя-хотя, так никто уже не делает. гон улыбается. он не любит думать о таком. но почему-то вдруг хочется. хочется оставить подбородок на его плече, сесть ближе или прикрыть глаза. хочется, чтобы ветер перестал обдувать спину, чтобы сердце не гремело так громко. иногда становится страшно. запах сирени усиливается. лето не уходит. остается. вот бы киллуа с ним остался навсегда. так, оказывается, они едут в полном молчании. киллуа не может выговорить и слова, боится, что начнет заикаться. он ощущает чужие руки почти на своей коже. прикосновение горячее, обжигающее, как те самые горящие костры. курапика осуждающе смотрит на то, как они вдвоем проезжают мимо, гон машет ему ладонью, просит остановиться, чтобы пойти вместе. старосты, наверное, все такие — серьезные и грустные. мир на их плечи почему-то давит всегда тяжелее. — тебя там искали. кажется, твой брат? он за воротами у школы, просил прийти. — черт. гон, я скоро вернусь. наверное. — я хочу пойти с тобой. — не нужно. все хорошо, мне просто надо с ним поговорить. ты опоздаешь на урок. мне-то ничего не будет, а вот тебе. — но я хочу пойти с тобой. киллуа вздыхает. улыбается. в улыбке нежность и любовь. он гладит гона по голове. — говорю же, что не нужно. все, я пошел. иллуми правда ожидает за воротами рядом с той же машиной. такой же угольный, ледяной, слишком уверенный. в его взгляде лишь жестокость, от которой хочется спрятаться. киллуа ощущает дрожь, замедляет шаг, теряет уверенность. он словно забывает, чего хотел или почему вчера так резко ушел. ради кого он это сделал. — киллу, — опять-опять-ОПЯТЬ. надоело. — я уже соскучился. решил не мешать, раз уж у тебя переходный возраст. после школы тебя заберут на машине домой. и сбежать не получится. — я не хочу, — зажимается, глаза закрыты, чтобы не смотреть на него. не видеть, не чувствовать. не сдаваться. — я хочу дружить с гоном, разве это сложно понять? — ох, ну что ты опять начинаешь, — прикосновения иллуми к волосам отвратительны. в них нет ни нежности, ни любви. только желание уничтожить. разбить. сломать его. он с детства был чужой некрасивой игрушкой, над которой весело смеяться или весело — видимо до невозможности — ломать, — тебе не нужны друзья. тем более такие, как гон. нужны. ему нужен гон. с детства килула всегда был один. и он не понимает был ли этот выбор его, либо его родителей. казалось, что все вокруг боятся. казалось, что никому неинтересно узнать, какие сериалы он смотрит или просто хоть раз в жизни сказать “привет”. дети не любили его. и он не любил их в ответ. киллуа вырос таким — одиноким и грустным, замкнутым, не шутил и не смеялся. смотрел на мать, отравленную болезнью, на отца, которому все равно. ему говорили, чтобы он был лучше. как будто бы это хоть раз кого-то спасло. даже его самого. нет, вовсе нет. а потом он резко столкнулся с солнцем, обжегся или ну, знаете, был ослеплен. солнце стало его проводником, словно окружило теплотой, которой никогда не было. и впервые за все это время он ощутил, что может дышать. смеяться. улыбаться. обнять кого-то. кто-то спрашивает о книгах, которые он любит, даже если сам не читает. о нем — тоже. любовь стала сладкой конфетой. приторной и очень вкусной. только сейчас он все равно стоит, не может ничего ответить, только смотрит в пустоту, которая всегда была окружала или закрывала со спины от холода. перед глазами мелькают картинки последнего месяца, чужой улыбки, запах мятной пасты, вкусной домашней еды или, например, тысячи произнесенных слов. каждое из них было важным. так почему же сейчас, стоя перед братом, он не может ничего ответить? почему сейчас ему страшно? он дрожит, вжимает голову в плечи, а потом натыкается на чью-то ладонь. выдох. — извинись перед киллуа. его руки, будто одеяло, кажутся слишком горячими. он улыбается киллуа, становясь впереди. защищает. — точно, ты тот самый гон, — фальшивая чужая искренность, — а почему я должен извиниться? — он сам может решать, кто ему нужен. извинись за то, что ты сказал до этого. киллуа сжимает кончики пальцев, которыми держится за него. становится в миллиметре, чтобы снова начать дышать. гон и правда лето — не важно, жаркое или холодное, полное дождей или сожаления. он все равно лето. с персиковой кожей, с громким смехом, с этой непонятной уверенностью, которая выжигает его. и его руку, кажется, сжимают в ответ. в этом жесте остается только нежность, которая стала их тихим ответом. нежность, которая остается во рту привкусом сливок или теплого молока. любовь, наверное, всегда такая? киллуа хочется узнать. резко, будто толчок, гон притягивает его к себе. это объятие становится неожиданным, оказывается, что сердце может настолько сильно бит фейерверками прямо в горле. оно будто взрывается. и нет возможности говорить. иллуми уехал, оставил их рядом со школой, звенящим звонком, косыми взглядами. первой влюбленностью, напоминающей огромные волны в бушующем море. киллуа тянется, касается ладонью его спины, позволяет себе обнять в ответ. главное не заплакать. — все хорошо, — сжать крепче, уткнуться носом в плечо, вдохнуть, не забывать дышать. да-да, точно. — он ушел. почему ты раньше мне не сказал? что он против и что так к тебе относится. — это не важно. — а что тогда по-твоему важно? — мы опоздали на первый урок. у смеха есть оттенки. у смеха есть не только громкие звуки, знакомые из музыки, которую каждый слышал до этого. смех может обладать чувствами, оставаться воспоминанием на коже, к которой прикасаешься губами. киллуа тащит его за скрепленные пальцы прямо в школьный двор. тянет за собой, поглощенный паленым утренним счастьем. оно, если честно, и правда пахнет летом. или же так пахнет только гон.