Зачем нам разлучаться? Зачем в разлуке жить?
— Разлу-у-ука ты, разлу-у-ука, — затягивает снова Бес. — Чужа-а-ая сторона-а-а… Савелий шумно выдыхает и закрывает глаза в эту минуту, когда «мнимый» брат сидит рядом и гладит его по влажным от собственной крови кудрям. Юноша не смеет и слова вымолвить, да и не в состоянии — Дьявол лично постарался над этим. От каждого прикосновения хочется дёргаться, но и на это нет уже сил. — Отче наш, сущий на небесах… — шевелит беззвучно губами Грудцын. — Никто-о-о на-а-ас не разлу-у-учит, — поёт его мучитель, — лишь ма-а-ать сыра-а-а зем… Песня прерывается, а Савелий — внутри сжимается, приготовившись к очередному удару, но шевелить губами в горячей молитве не перестаёт, с животным страхом смотрит в бесовские глаза напротив, которые смотрят на него с садистской нежностью. И с такой же нежностью тонкие пальцы Дьявола вплетаются в чужие волосы, а потом резко их оттягивают. — Тс-с-с, брат мой, — прикладывает указательный палец, свободной от пыток руки, к губам, что изгибаются в усмешке. — Не перебивай. Я же пою. Имей совесть. Ах, разве у клятвопреступников есть совесть? Тогда подпевай. Давай. Ну же. Из пересохшего от обезвоживания горла вряд ли можно выдать хоть какой-то звук, но не подчиниться Бесу — особенно сейчас, когда он готов для новых изощрённых идей, — чревато: — Никто-о-о нас не разлу-учит, — хрипит Савва и пытается сглотнуть, — лишь мать сыра-а земля. Бес довольно улыбается и машет рукой, мол, всё, хватит, и говорит: — Другое дело. А то отче какого-то зовёшь. Фома твой и знать не знает, где его сынок скоро помрёт-то. А мой и не отзовётся. Обиделся на тебя. Условия сделки не соблюдаешь. А в Аду таких не любят. Или ты всё-таки другого звал? Грудцын молчит. — Если ты про… — Бес тычет пальцем в потолок. — Он перестал быть твоим отче, когда ты со мной на перекрёстке встретился и расцеловался. Не защитит. Тоже обиделся. Всех ты предал, брат мой. Не стыдно? Грудцын молчит. — Язык что ли проглотил? — Бес начинает злиться и больно щиплет за бок Саввушку. — Я с кем разговариваю? И лишь тогда Грудцын отвечает: — Не стыдно, — и готовится к новому удару. Но удара нет. — Конечно, — спокойно замечает Бес. — У клятвопреступников ни стыда, ни совести-то нет. И от этого спокойного тона у Савелия мороз по коже, ведь он чувствует, как холодные длинные пальцы обхватывают сильно его горло. И он надеется, что на этот раз Бес доведёт своё дело до конца. Потому что больше так не может. Избитое лицо юноши багровеет. Он уже начинает терять сознание, но Бес, будто бы прекрасно зная, чего его «милый брат» хочет, в самый последний момент убирает руки и резко встаёт. И с мрачным удовлетворением смотрит он на то, как Саввушка кашляет и ловит ртом воздух. Жить-то всё равно хочет. — Скоро вернусь, брат мой, — ласково говорит Бес и наклоняется к нему, похлопав нежно по впалой юношеской щеке Грудцына. И исчезает. Будто бы его и не было. А он был. И только Савва его видел. Священник, которому Савва исповедовался три дня назад, только его слышал. Остальные только видели то, как Бес избивает и мучает клятвопреступника. Да. Это длится уже третий день. И длился он так же медленно и мучительно, как и предыдущие два. Оскорбления в свой адрес, состоящие из проклятий и криков «Клятвопреступник!», жаркие и страстные встречи его спины со стеной, а потом лица с полом. И всё это происходило в чужом доме. Жалел ли Савва, когда поддался на уговоры набожной хозяйки жилища? Нет, ни капли. А Бес, несомненно, это видел и злился с каждым разом всё сильнее и сильнее. Избивал с упоением, а лечил — с неописуемой радостью, чтобы избить снова. Сегодня утром приспешник Сатаны не так сильно старался. Но и раны не исцелил. Скорее всего, чтобы Савва и от боли был готов на стенку лезть, но и чтобы не умер. Любимый вопрос Беса был: «Почему?» Но Грудцын не отвечал. И Бес снова бил.